Пять зефирных дней, утопленных в горячем шоколаде и присыпанных сахарной пудрой, они провели наедине — что в переизбытке для эмоционального диабетика, то в недостатке для Антона: тащить жизнь вдвоём оказалось значительно легче. Они гуляли, спали, расписывали идею школьного КВН и успешно игнорировали всё то, что запланировали сделать на праздниках. А вечером перед официальным приездом учеников случилась первая ссора, ставшая причиной передела мира. Ссора пустячная, что-то там про гиперответственность и расхлябанность, но после неё Антон с ужасом осознал, в какие отношения вляпался. Они не кричали, не дрались, нет. Они сидели и обсуждали проблему. На бумаге. По пунктам. Ты поступил так, мне это не понравилось, вот способы решения нашего разногласия. Чё это вообще? Как с этим работать? К Щербакову подошёл и втащил, если что-то не нравится, — вот это взаимопонимание, вот это ясен-красен. Нет смысла сраться, если после наступает такая тягомотина.
Каникулы кончились, и пришла пора снова играть на публику. Во избежание лишних вопросов Антон сделал вид, что приехал со всеми: даже зашёл и вышел из вагона для пущей убедительности. Стоя на платформе без багажа, он привлёк внимание Тёмы:
— А где твои шмотки?
— Братан, ты помнишь, я обучен фокусам. — Антон щёлкнул пальцами. — Уже перенесены в спальню.
— Ты хотя бы ребёнка своим тю-тю не грузи, — хмыкнул Айдар. Он повернулся к Тёме: — Просто в купе забыл, забудь и ты.
— Он-то? Просто забыл? — скептически отозвался Тёма.
— Твой ленивый мозг, Айдар, нашёл самый лёгкий вариант разрешения загадки, — фыркнул Антон. — Но я повторяю, они уже в спальне.
— Да конечно. Докажи.
По итогу вокруг Антона образовалась толпа, которая пристально следила за ним всю дорогу от перрона до парадного входа. Антону пришлось поднять руки в знак безоружности и идти как мессия самой сектантской из сект. Даже Сергей Борисович с Еленой Владимировной застыли, наблюдая за ходом процессии.
— А с чего Шастун стал знаменитостью? — поинтересовалась Елена Владимировна.
— Правильнее спросить, с чего
именно он стал знаменитостью? — буркнул Сергей Борисович, провожая их взглядом.
Когда вещи действительно обнаружили в мальчишеской спальне нетронутыми, а ребята, которые оставались в пансионе на каникулы, убедительно заверили, что видят Тоху в первый раз после отъезда, коллективный разум лопнул. Все начали сторониться опасного объекта (кроме Тёмы, который остался в полнейшем восторге), а на обеде расселись куда подальше, оставляя грустного Антона одного за большим столом. Дмитрий Темурович недолго раздумывал, когда демонстративно пересаживался к нему из-за учительского стола, несмотря на косые взгляды коллег и учеников.
— Я даже боюсь спросить, что ты натворил, — незаметно шепнул Дмитрий Темурович.
— Изобрёл телепортацию, — понуро поковырял вилкой в салате Антон. — Теперь весь район в страхе.
Дмитрий Темурович сделал вид, что утирает слезу гордости:
— Мой мальчик.
Так тяжело Антону дался переезд в жилое крыло. После нескольких ночей в комнате Дмитрия Темуровича он разучился спать в шумной мальчишеской спальне. Иногда им удавалось остаться вместе, но сбегать еженощно было нельзя — слишком подозрительно для олицетворения хронического нажопуприключенизма. Изначально Антон радовался, думая, что социальные преграды воспрепятствуют процессу привыкания: иными словами, если им будут мешать, то взаимный интерес прогорит дольше — запретный плод, вся фигня. Глядя на многочисленных ухажёров мамы, на сверстников, меняющих партнёров как перчатки, на статистику разводов и количество попсы о расставаниях, он счёл любовь штукой недолговечной и непрочной: у всех сначала медовый месяц, а потом привычка, измена, ложь, алименты. Гиблое дело.
— Глупость-то какая, — прокомментировал Дмитрий Темурович, когда они играли в приставку, выпрошенную у старшиков. Антон развалился на нём, как на кресле, временами покрываясь мурашками из-за лёгкого дыхания в шею. — Если мы действительно не способны к решению таких проблем, надо узнать об этом как можно раньше, не находишь?
— Нет, — Антон обернулся. — Однажды вы догадаетесь, что я безнадёжно тупой. Хочу оттянуть этот момент до последнего.
— Не переживай, я уже догадался.
Антон продолжал неотрывно смотреть, и Дмитрий Темурович вздохнул:
— Мешать нам будут всегда, можешь порадоваться. Меня начинает это подбешивать, но таков путь — с какого-то хера я должен оправдываться, скрывать и стыдиться, чтобы вписываться в парадигму тупорылого большинства. Если даже при таких пикантных условиях интерес начнёт угасать, то мы найдём способ его поддержать, обещаю. О свободных отношениях слышал?
— А мы на это способны?
— Не знаю. Недавно я стал педофилом-гомосексуалистом. Что я могу заключить о нас в будущем? — Дмитрий Темурович провёл пальцами от затылка Антона до макушки, чтобы притянуть и поцеловать в висок.
— Неправильно позиционируетесь, — Антон улыбнулся краешком губ, закрывая глаза. Персонаж игры весело прыгнул вниз экрана и умер. — Ваш максимум — эфебофил-бисексуал.
— Это всё меняет.
Разговор покатился в сторону тройничков с Настей Задорожной, звёздами футбола и даже с Арсением Сергеевичем в полицейских наручниках, дай бог ему крепчайшего здоровья, после чего Антон немного успокоился и возбудился одновременно. О сексе серьёзно разговаривать они не торопились, ограничиваясь шутками и поцелуями. Антон не настаивал, прекрасно понимая ситуацию, но видит бог — хотя Антон надеялся, что не видит, — с каждым днём становилось всё труднее. Он перестал воспринимать уроки медицины: в голове всплывал значок бесконечной загрузки, когда на него водопадом лилась спокойная подхриповатая речь. Впервые он заметил, что Дмитрий Темурович и Сергей Борисович — единственные учителя, которые начхали на униформу и ходили в чём хотели. Сергей Борисович как приличный человек предпочитал толстовки, в которых периодически прятался с головой, если сильно доставали. Дмитрий Темурович же одевался так, будто вот-вот приступит к флагелляции, — вкупе с медицинскими перчатками, конечно, пушка, но Антону-то как жить прикажете?
Он думал об этом после уроков, когда столкнулся в коридоре с Павлом Алексеевичем. Тот рассматривал множество разных и хаотично нарисованных картинок на стене: в народе о ней ходили слухи, но ничего конкретного Антон так и не услышал.
— А, Шастун. Поди сюды, — позвал Павел Алексеевич. Антон встал рядом, с любопытством анализируя современное искусство от неизвестных авторов. — Расскажу историю, тебе понравится.
— Я весь уши.
— Решил, значит, пошутить мальца: дал нашему музыканту мел, говорю: «Ты же любишь такое». И отправил с богом. Он шутки юмора не просёк, от безысходности взял и нарисовал рисунок на стене. Ради интереса второму учителю мел даю. Уходит, рисует. Третий, четвёртый, двадцать пятый — логику ты уловил. В итоге полюбуйся: третью неделю аборигены общаются диалектическими символами, понятными только коренным жителям Учимерики. Даже эмалью покрыли, ты посмотри. Как это в психологии называется?
— Прайминг.
— Мимо — стадный инстинкт. Весело, согласись.
Антон неуверенно пожал плечами. Павел Алексеевич, засунув руки в карманы изумрудных брюк, нахмурил брови.
— Вы, Павел Алексеевич, видите анекдот, а я — клиническую картину. И она меня не радует. Тест Роршаха знаете? Трата времени. Действует на ограниченную группу людей и совершенно бессмыслен для художников с профдеформацией. То ли дело рисунки, сделанные самими пациентами…
— Похвастаешься?
— Имею ли я право раскрывать чужие секреты?
— Пацан, психические отклонения учителей, контактирующих с детьми шесть дней в неделю, не должны быть секретом для директора школы.
— Точняк. Ну ладно, отсечём центральные картинки, там ничего необычного. Тогда кто интересует?
— М-м-м, вот те женские формы слева сверху.
— Так, — Антон подошёл ближе и прищурился. — Рисунок нарисован высоко, но человеку было неудобно тянуться туда рукой, это видно по нажиму. Комплекс фона: хочет казаться крутым, но угорает с низкопробных хи-хи ха-ха, — Павел Алексеевич согласно кивнул. — Выбрал левую сторону, но не приблизился к краю: человек-случай. Импульсивные действия, на спор в горящий дом или в прорубь — это про него. Всё детализировано, прорисовано тщательно — опять же, позёрство при сильной неуверенности в себе. Это не женские формы, это круги — человек зависим от чего-то в болезненной степени.
— Я тебя услышал. А вон тот рисуночек в правом нижнем углу?
— Странный тип. Большая гордыня при низкой самооценке, трусость, уныние, одиночество. Правый угол — замкнутость и нужда в опоре. Что вы можете сказать об этом человеке?
— Он появился из ниоткуда, — немного подумав, ответил Павел Алексеевич. — Есть ощущение, что моё мнение об этом человеке навязано им самим, поскольку других источников я не имею. Одиночество тут повсеместно, скажу по секрету, но конкретно у этого работника оно выступает как следствие более крупной проблемы. А вон там?
— Обида, злость, мстительность, агрессия. Нажим сильный, но линии прерываются: жизнь — отстой, на улице рейн, в душе пейн. Хм. Личная неприязнь к предыдущей персоне — на стене полно свободного места, но он специально заслоняет её рисунок. Вероятно, что-то скрывает, хочет сказать, но не может. Почему вы наняли этого человека?
— В целом неплохо справляется с должностью и подходит ей, как никто другой.
— Понятно. Вы сказали, все одиноки, — задумчиво произнёс Антон, и Павел Алексеевич довольно покивал головой, мол, продолжай. — Это общая черта: ни котёнка, ни ребёнка. Оу, — вдруг осознал он. — Вы нанимали их по этому принципу?
— Не только по нему, конечно, но да.
— Я, может быть, туплю, но?..
— Потому что это выгодно, — пожал плечами Павел Алексеевич, и Антон изобразил недоумение на лице. — Видишь ли, одинокие люди трудятся больше и эффективнее тех, кому есть куда спешить после работы. Ты говорил, тёмное начало в детях является проблемой, а я утверждаю, что у взрослых это основной рабочий ресурс. Одиночество важно, когда человек находится в пансионе, отрезанном от мира лесами и полями, но оно, увы, всегда влечёт за собой подобного рода дефекты, — он недвусмысленно махнул на стену. — Вспомни об этом, когда решишь создать корпорацию зла.
— Я выгляжу как человек, который планирует создать корпорацию зла, или вы считаете свою школу злой корпорацией? — выгнул бровь Антон.
— Или, — улыбнулся Павел Алексеевич.
— Ясно. Хотя неясно. А людей в корпорацию вы нанимаете со злым потенциалом?
— Предоставляю тебе возможность порассуждать самому. С кем ты там дружишь? С Позовым? Сложно вообразить Дмитрия Темуровича злодеем?
— Легко.
— Честно говоря, я ожидал другой ответ, — хмыкнул Павел Алексеевич. — Кстати, ты случайно не собираешься лишить его эффективности? Он больно радостный в последнее время.
— Ни в коем случае, — невозмутимо ответил Антон. — Между нами только абьюз.
— Чудно, — мило улыбнулся Павел Алексеевич, — продолжай в том же духе.
Развернувшись на пятках, он ушёл, невинно посвистывая. Антон ещё разок глянул на стену и также удалился.
***
— Только не говорите, что просто рядом стояли.
Дмитрий Темурович вздрогнул, спрятав сигариллу за спину. По лицу Антона понял, что ёрзать бессмысленно, и медленно выпустил дым в зимний вечер. Он сидел на столе, поджав ногу, и спокойно курил в приоткрытую форточку, пока Антон беспардонно не ворвался в комнату.
— Стучаться не учили? — буркнул Дмитрий Темурович и стряхнул пепел в блюдечко, служившее пепельницей.
Заметь, этот пижон покупает качественные сигариллы. Говорю тебе, он тайный банкир.
— Когда стучишься, ничего интересного не происходит, — усмехнулся Антон, присаживаясь на кресло рядом. — И давно вы курите?
— Я врач, Антон Шастун. Курение — первый экзамен в медицинском. И вообще, к твоему сведению, я давно бросил и курю только в экстренных ситуациях.
— А сейчас она экстренная? — выгнул бровь Антон.
— Я задолбался, — сипло ответил он. Антон сочувственно кивнул головой. — Но нашёл кое-что. Тебе должно понравиться, — он затушил сигариллу и встал, по пути прихватывая аптечку.
— Мне сегодня сказали так же, и мне не понравилось, — Антон на автомате проверил собственный медицинский набор. Всегда на месте, в последнее время с презервативами и смазкой — мало ли перепадёт, а он во всеоружии.
— А нефиг с другими якшаться, — безапелляционно произнёс Дмитрий Темурович. Они вышли из комнаты и пошли по бесконечной полутьме. — Ох, будет круто, если я нас не потеряю.
Несмотря на то, что Антон успел освоиться в их чудо-замке, он вообще не понимал, где они идут. Он боялся отстать от Дмитрия Темуровича, который вдруг изменил обычному вальяжному походону и прыгуче поспешил вперёд: спасало лишь, что два его широких шага равнялись одному истинно шастуновскому шажку. Может, за руку взяться? Или это слишком?
Слишком было втюхиваться в тридцатилетнего мужика, мой дорогой гетеролгун. А сейчас хоть что делай.
Ну уж нет.
***
Дмитрий Темурович привёл его на чердак. Антон даже не задумывался, что в школе есть чердак, но выглядел он как и положено порядочному чердаку: пыльный, захламлённый, треугольный. За квадратным окном без подоконника хлопьями сыпал снег — такими темпами к концу января их засыплет по самые крыши. Дмитрий Темурович из темноты выхватил навесной фонарь, включил и повесил на крючок. Странные тени взмылись вверх, покачались на небольшой амплитуде и застыли в разнообразных позах на полу и наклонных стенах.
— Ну знаешь, наша тема, — улыбнулся Дмитрий Темурович, — злачные места, старьё. Короче, птички с армянским акцентом нашептали мне, что здесь есть антиквариат… Подними эту штуку.
Они вместе убрали старый тяжёлый чехол, оголяя внушительные чёрные рамы с попорченной живописью: натюрморты, портреты и эскизы покрылись трещинами без должного ухода, потеряли былые краски, но оставались чёткими, различимыми. Антон охнул и присел на корточки, разглядывая холсты.
— Почему их убрали?
— Замок старый, — Дмитрий Темурович присел рядом, скрещивая ноги. — В революционные годы искусство было принято предавать огню, в постсоветские — чердачной пыли. Мы не отстаём от трендов. Тут много всего, можешь развлекаться. А я махал, честно говоря. Пытался разобраться в акварели, но эти лессировки меня доконали. Что такое?
— Что?
— Смотришь так, будто сейчас сожрёшь.
— Это выражение любви и благодарности.
— Не понял.
Антон порывисто приблизился и поцеловал его, раздвигая губы языком. После упорных тренировок он овладел французским поцелуем в совершенстве, как олимпийские фигуристки тройным тулупом. Отстранившись, он расслабленно поглядел на Дмитрия Темуровича, и тот покачал головой.
— Всё равно не понял. Невнятно как-то.
Антон убедительно поцеловал второй раз, и только тогда Дмитрий Темурович не сдержал усмешки. Он залез руками ему под рубашку и огладил спину, огибая пальцами позвонки.
— Ещё чуть-чуть, и вам придётся отговаривать меня от секса, — прикрыл глаза Антон.
— Ушастик, напомни, а почему я должен отказывать?
У Антона полетела операционка. Он отодвинулся, чтобы воочию наблюдать тщательно скрываемое веселье: Дмитрий Темурович пытался оставаться серьёзным, но глаза смеялись.
— Ну… типа… э-э-э… мне семнадцать.
— Да, припоминаю такой факт.
— И это самое… ну…
— Так-так?
— А где все эти речи, типа «Ты будешь сожалеть об этом», «Ты не понимаешь», «Давай подождём до восемнадцати»?
— Тебе восемнадцать в апреле. Сейчас январь. За эти несколько месяцев ты планируешь сильно состариться?
Антон моргнул.
— Подвох?
— Не там ищешь, — вздохнул Дмитрий Темурович. — На твой счёт сомнений нет: возраст позволяет, физически готов, ментально созрел, законом не возбраняется. А вот я стар для быстрого принятия себя.
— Я бы назвал это теорией магистрального пиздострадания Д. Позова.
— Звучит неплохо. Есть предложения?
— Даже два. Во-первых, по закону Паркинсона вы страдаете ровно столько, сколько времени на это выделяете. Иными словами, если я скажу страдать до следующей субботы, вам придётся уложить столетнюю панику в неделю.
— Интересно. А второй пункт?
— Он вам не понравится.
— Груздём и в кузов, Ушастик.
— Ладно. Вы представляете себя растлителем малолетних, и это напрягает?
— Вроде того.
Антон положил руку ему на шею и зашептал:
— А если малолетние будут растлевать взрослых?
Дмитрий Темурович молчал, и Антон слегка надавил большим пальцем ему на сонную артерию. Один небезызвестный медик говорил, что лучше проверять пульс на шее, чем на запястье, особенно при низком давлении и обмороке. Биение увеличилось, зрачки расширились — это хорошо.
Замечательные уроки медицины. Всегда пригождаются.
— Так нам обоим будет в равной степени страшно, — он ласково провёл ладонью по щетине. — И вы как бы невиновны, потому что я — геронтофил.
Дмитрий Темурович ухмыльнулся:
— Иди на хер.
— С удовольствием, но у вас же загоны.
Врачи во время осмотра касаются кожи перчатками, вызывая столп мурашек, — Дмитрий Темурович умел вызывать похожую реакцию одним выражением строгих глаз. Зубами он расстегнул пуговицу на рубашке Антона, чтобы поцеловать между ключиц, пока руки незаметно занялись ремнём и ширинкой. Антон оказался на редкость равнодушным к поцелуям, что не касались рта и шеи, но пальцы всегда подрагивали от того, с каким упоением эти поцелуи оставляли на теле. Правда, существовало одно чувствительное местечко, которое они обнаружили совсем недавно. Дмитрий Темурович из профессионального интереса щупал его травмированную ногу: сгибал-разгибал, деловито хмурился, а потом с сожалением выцеловывал коленку. Вспоминая об этих влажных прикосновениях, Антон каждый раз слабел и рассредотачивался, потирая коленную чашечку.
Он осознал, что происходит, только когда сухая тёплая ладонь коснулась нижнего белья. Антон выдохнул, и Дмитрий Темурович насмешливо приподнял брови:
— У тебя барахлит тумблер переключения со смущения на нахальство.
— Я…
Он приспустил резинку трусов, огладил член ладонью, охватил головку большим и указательным пальцами и начал массировать, подстраиваясь под медленный темп.
— Да? — шепнул Дмитрий Темурович на ухо Антону.
— Я вовсе не…а…
Он усмехнулся, когда Антон запрокинул голову и судорожно замолчал. В ритме падающих снежинок он терял способность думать о чём бы то ни было, кроме руки и взгляда, которому он наконец подобрал подходящее название — поёбывающий. Не прям ебущий, но всё же поёбывающий. Судя по плавным движениям, Дмитрий Темурович решил довести его до исступления нарочитой неспешностью. Тогда Антон подвинулся вплотную, чтобы потянуть язычок молнии на джинсах вниз, и Дмитрий Темурович вздрогнул, когда холодный металл коснулся горячего органа.
— Кольца, — хрипло произнёс он.
— Снять?
— Нет. Если можно.
В позе лодочки они целовались, пока хватало дыхания, старались синхронно водить руками, ускоряясь или замедляясь: возбуждение то поднималось до грудной клетки, то опускалось до колен. Антон заметил, что чем меньше он дышит, тем дольше оно держится посередине, и резко задержал дыхание.
Хватка его неосознанно усилилась, отчего Дмитрий Темурович тихо застонал и стыдливо закусил губу. Он рассчитывал, что первым заставит стонать малолетних девственников, но дурацкая печатка с камушком возле уздечки, длинные пальцы… Ушастик такой красивый, когда молчит. Бесшумно молчит. Бездыханно молчит. Дмитрий Темурович напряг всё, что ещё способно было соображать, и свободной рукой на пробу сжал горло Антона — тот издал нечто непонятное. Тоже красиво. Кто бы знал, что так приятно чувствовать пульсацию и дёргающийся кадык под ладонью.
Кончил Антон в полуобморочном состоянии, когда перед глазами всё поплыло, а лёгкие возопили о срочной помощи. Дмитрий Темурович, шумно вдыхая и выдыхая, излился следом. Антон старался не наблюдать за этим, залившись краской невесть от чего. Аптечка валялась рядом, но поднять руку, достать салфетки, потом вытираться — как нудно было делать всё то, что остаётся за кадром фильмов для взрослых. Он потёр горло, положил голову на плечо Дмитрия Темуровича и рассеянным взглядом уставился на натюрморт в трещинах.
Разукрашенная стена снова встала перед глазами. А ведь он не определил рисунок самого главного человека. Он точно рисовал его, причём в тот день, когда Антон выписался из больницы. Сейчас душевное состояние должно поменяться, и… Да. Мысль должна заканчиваться как-то логически…
Я потерял тебя после входа на чердак. Не сейчас.
— Всё хорошо? — тихо спросил Дмитрий Темурович.
Антон улыбнулся ему и крепко обнял, ощущая, как тепло его обнимают в ответ.
