Философия винных ягод

Мерещились запахи дома. Представлялся свет по утру. Как брат чем-то как всегда недоволен. Мать за столом угрюмая. Отец ест всех медленнее, не позволяет уйти, пока не закончит. Тоска естественная, но далекая, засыпана тучей прочих предметов, будто лет ей уже с десяток — так много, что притупилась и давным-давно стёрлась о камень принятия. Кровная нить к тому моменту уже натянулась, скрипела, готовилась скоро порваться, и этого «скоро» мгновениями так нестерпимо хотелось, что даже скручивало живот. То ли предзнаменованием, то ли опасением. Не добраться, не дожить, не достигнуть. Не было прямой и строгой цели, только точки на карте. Жирные хаотичные флажки. Это на одном боку. На другом лежать стало страшно. С той стороны целый незнакомый океан сомнений глотал и выплевывал с интервалом в секунду. Шторм был жуткий, течение гнало назад, волнами обратно на берег — злыми русалками всплывали гибкие, как вода, сожаления. Вдруг всё неправильно, вдруг ошибусь, вдруг путь неверный, или не потяну, не выдержу, ничего для себя не найду, сгину в разбойных руках или от своих собственных. На том боку мир упирал руки в боки — категоричный и неприветливый. Чванливый грубый хозяин. Гнал вон с порога незваную гостью, хлестал прутьями, как непокорную лошадь, или пойманную рыбу о землю — пока не выдохнется. На том боку долго лежать — пол тела залить сплавом страха и трусости: ни встать, ни сесть, ни шагу больше ступить вперёд. Только ползти назад. Такой исход страшил больше короткой жизни. Так невыносимо и остро, что вскочила на ноги, открыла дверь и наружу — в небольшое прилегающее помещение. Неизвестно куда, непонятно зачем. Просто наружу. Там циновка, свернутая в углу, скамейка без спинки и небольшой сундук с плоской крышкой. Поверх — стопка белых полотен, а рядом на табурете — Юджин. Тянул из корзины смятые простыни, находил концы, складывал не спеша, разнося повсюду свежий запах стираной ткани. — Извини, что эта ночь у тебя бессонная. Мужчина услышал голос — подорвался встать. Я остановила, попросив продолжать занятие, а сама села на скамейку — поближе. — Вам не нужно извиняться, Ваше Высочество. Это моя работа — за всем тут следить. — Юджин повернулся слегка, чтобы сидеть ко мне лицом. — А бессонных ночей у меня предостаточно. Сколько себя помню, всегда плохо спал. Его плавными речами океан казался уже не таким страшным. Но и не шибко гостеприимным. Например, только тогда в груди что-то неприятно и тоскливо скрипнуло от этого простого «Ваше Высочество». — Не обращайся ко мне подобным образом. — Пора было начинать смотреть правде в глаза. — Отныне у меня нет королевства. — Отсутствие лошади не лишает наездника статуса ездока. Не стены замка со склоняющейся толпой делают вас принцессой. А кровь и дух. Последний — в первую очередь. — Звучит достойно ученических книг. — Пожалуй, только эту мудрость мне и суждено в них занести. В остальном я большой простофиля. Улыбка у мужчины лёгкая, искренняя, делала лет на десять моложе. — Могу я узнать твой возраст? — Тридцать один год терпит меня эта земля. — Ты сказал, что учился в Азимате. — Пока лежала, много о чем думала. Складывала информацию. Сортировала полезную от ненужной. — Почему судьба не уготовила для тебя места более отвечающего твоим талантам? — Думаю, она распорядилась совершенно грамотно, если учесть, что талантов, какие вы по известной причине мне приписываете, у меня совсем немного. — Что ты имеешь в виду? Юджин уложил идеальный квадрат белой ткани в стопку, потянулся за другой: — Ваше Высочество, наверняка, всю жизнь наблюдали сильных и выдающихся выпускников Азимата. Воинов, что попадают на службу к монархам и сюзеренам, вбирая тысячи взглядов на турнирной арене. — В этом он, безусловно, был прав. Я с семи лет смотрела на состязания мужчин, тайно завидуя их силе и талантам. — Но, к счастью или сожалению, Азимат тренирует под своей крышей и тех, кто с самого начала столько надежд не подаёт и на высокие места не претендует. Кого-то вроде меня, вашего покорного слуги. Трезвой личной оценке можно было только позавидовать. — Могу я побыть бестактной и спросить, как получилось, что жизнь привела тебя в такое место, как Азимат? — Я не был одинок с рождения, — собеседник не робел, скрыть ничего не стремился и слова скрупулезно не отбирал. — Мне посчастливилось помнить свою семью. Отец занимал высокий пост в купеческой гильдии, имел место в совете, статус был, фамилия. Родители жили очень достойно, пока не заболели проказой. А тут ведь как? Вы же знаете: сразу в охапку их и в лепрозорий. Имущество, дом — всё забрал совет, а я крошечный ещё был совсем, ничего не понимал, ничего не мог. Уже и не помню, кто меня в Азимат привез, только другой дороги и не было. — Складывал да складывал. Полотна и предложения. Речь текла совершенно ровно, по скорости и по теме. — Я хорошо втесался в примитивную середину. Рука сильная, тело крепкое, не хуже вашего Чонгука, а толку что? — И плечами пожимал сам для себя. — Таланта нет, чутья нет, меткости нет. В жилах другая суть. Но я прилежный был, тут спору нет. Самый что ни на есть тихоня — ни одного шрама или ожога за все четырнадцать лет. Таких, как я, не вышвыривали, оставляли на скупщиков поменьше. Так и случилось: цех банщиков купил вместе со мной ещё пятерых кондотьеров, распределили по другим цирюльням, а я оказался здесь. За дополнительную плату беру работу чистильщика: там подмести, тут сложить, — руки потянули ткань из корзины, хозяин на неё кивнул как на наглядный пример, — но это, когда вечереет. Основная задача, как можете догадаться, — охрана порядка, здесь всякое случается, гости разные, надо следить, чтобы не наглели, в богадельню не превращали, имущество не губили. Сегодня мое время, утром Гапон придёт. Но не переживайте, я вас в путь отправлю еще до его прихода. Человек передо мной оказался бойкий и общительный приспособленец. Хорошо знал, как себя нужно вести, в каком направлении смотреть и когда говорить, что думает. Иными словами, когда быть собой. Мне в тот момент очень хотелось верить, что произвожу впечатление достаточно сносное для того, чтобы рядом со мной нестрашно было показать себя настоящего. Для монаршей особы желание наивное и недальновидное, для вольной бесфамильной души — простительно допустимое. — Ты не похож на них. Вылилось из краткой паузы, ушедшей на наблюдение. Юджин и сидел свободно, и волосы вились, и жесты повторялись. Не скажешь совсем, что вырос в жёстких условиях. — На них? — На Чонгука с… Тэхёном. — Чужое имя на языке чужеродно, непривычно, неуверенно. — Они как сталь зимой — холодные. А ты добродушен и разговорчив. Мне всегда казалось, будто все, кто годы прожил в Азимате, черствеют, ожесточаются и не ищут простых радостей. — Спору нет, Азимат — страшное место. И ваша правда, госпожа, много кто, ежели до конца доходят, после непременно ожесточаются, закаляются и уже иначе смотрят на мир. Кондотьеров учат в каждой секунде видеть угрозу, от любого звука ждать опасности. Убивают чувство сплочённости: нам запрещается водить дружбу, общаться и взаимодействовать. Мастера вырабатывают привычку в каждом видеть молчаливого врага. Потому все кондотьеры обычно безмолвны и малоразговорчивы. Я, когда сюда попал, такой же был. — Идеальная стопка пополнилась, вес прибавила, а корзина — напротив — потеряла. — Но прошло десять лет, общество и ритм окружения оказали на меня влияние. Совсем размягчили, — взгляд исподлобья быстрый, очевидно смеющийся, — буду с вами честен, растерял всю выдержку, даже в кости играть запретить себе не могу. А попади я, скажем, к знати, к вам, Ваше Высочество, всё сложилось бы по-другому. Вот вы мне ответьте, с Чонгуком до этой поры часто говорили? Часто расспрашивали, заводили разговор? Не принято такое было. Не по достоинству. Так меня учили с детства: — Отец всегда повторял: чьи уста безмолвны, тот слышит лучше и видит больше остальных. — Даже выражение лица помню, как губы двигались, мерно разжёвывая мясо, всё зазубрила наизусть: тон, взгляд, движение строгой челюсти. — Твердил, что хороший воин не болтает, а слушает. И Чонгук всегда просит тишины. Наверное, когда-то я слишком вбила это себе в голову. Юджин на это хмыкнул, кивнул самому себе: — Как и остальные представители высшей феодальной иерархии и дворянской аристократии. — Прозвучало очень слаженно, едва ли не скороговоркой. — Вам спокойнее, когда для музыки — менестрель, для болтовни — сказитель, а воин — только для войны. У всех высокостоящих телохранители молчаливы и хмуры. Скажем, традиция такая. Как гласит поговорка: праздная речь про истину больше знает. Я возражать не стала. Не было никакого желания тратить время на упреки в том, что сама не додумалась поразмышлять в данном ключе. Слишком бурно цвело любопытство, распускалось внутренними деревьями, плоды падали, ответы таили, главное — успеть поймать: — Ты учился в Азимате в то же время, что и Чонгук? — Да, только попал раньше. Чонгук появился… — один глаз закрылся, другой — в пол: хозяин тормошил память, — через три или четыре года после моего появления там. Тэхён — почти сразу за ним. — Они учились в одно время? Мне казалось, кондотьер принца Эдриана намного старше моего. — Разве что года на три. Чонгук учебу начал в семь, Тэхён — когда ему было около десяти. Это если я ничего не путаю: много времени прошло. Ответы меня безбожно поощряли, страшно соблазняя на новые вопросы: — Ты хорошо помнишь их в те годы? Юджин вдруг снова гортанно хмыкнул, головой закачал из стороны в сторону, чуть ли не цыкнул: — Вряд ли кто-то, разделивший с ними время учебы, был бы способен дать вам отрицательный ответ. — Они были так талантливы уже в юношестве? — Без сомнений, моя госпожа, это одна из причин. Каждое дитя Божье рождается для чего-то. — Новая речь не заставила себя ждать: разговорчивый сторож рад был поболтать. — Талант — целый орган внутри нас, колдовской и страшный. Ежели удастся этот орган найти, раскрыть книгой, можно увидеть удивительные вещи — жуткие или прекрасные, но всегда удивительные. Тэхён с Чонгуком — дети разных народов и сословий, но в них заложено одно и то же ядро. Они созданы для военного промысла. — Красивые слова слетали на духу из храма личных убеждений. А руки знали своё дело, тщательно соединяя края. — Если мы с вами сейчас попадём под град из стрел, не добежим и до ближайшей крыши, а эти двое под таким дождём весь город пересекут с парой царапин. Выстави против каждого из них великана из сказок с каменной кожей и когтистыми лапами, повалят стратегической хитростью за минуту. Я знаю, о чем говорю. Мастера в какие только обстоятельства и ситуации нас не помещали, какие только испытания не обрушивали — не все живыми выбирались. Другая половина кряхтела, из кожи лезла, сдавалась и думала: невозможно; а эти двое — в крови, грязи, — обязательно как-то все равно доползут, всё выполнят. Мы им прозвище придумали, называли Двуколка. В честь биги — греческой колесницы, в которой находятся два воина с одним щитом. Я часто задумывалась о том, каким Чонгук был в молодости. Представляла, разыгрывая в воображении разные ситуации: как он чему-то учился, как не получалось, не выходило, расстраивало. Такие мысли меня очень подбадривали, напоминая, что все, даже самые великие воины, поначалу были так же неумелы, как и я. — Ты сказал, это одна из причин. — Того, почему об этих двоих сторонний человек так много и живо помнит. — Какая же вторая? Здесь Юджин отчего-то медлил, складывал новую ткань, следил за руками и речь не продолжал. Я даже наивной душой испугалась: вдруг не то спросила, или не так, или не ко времени, спугнула этот сад и плоды перестали падать. — Вы же знаете, что Азимат — хоть и церковная, всё же военизированная школа. — Кивнула, спрятав тень неуместного облечения. — Нас учат читать, писать, играть в шахматы и прочим так называемым добродетелям, но первостепенная задача для тамошних мастеров даже не слово Божье вдолбить, а воспитать элитных воинов-наёмников, за которых в будущем можно будет получить хорошие деньги. — Это я знала. Учителя Азимата, как и сама школа, считались частью духовенства, однако все прекрасно понимали, что у них куда больше общего с купеческой гильдией, чем со схоластикой. — Разумеется, от таких дорогих солдат будущие хозяева ждут соответствующих характеристик. Среди этих характеристик, помимо, безусловно, силы, военно-физической подготовки и таланта, важным условием является отсутствие у кондотьеров семьи, привязанностей и каких-либо корней. Согласно кодексу Азимата для воина продать честь и верность — хуже смерти, но у него также не должно быть и людей, которых можно было бы, скажем, использовать для шантажа и угроз, то есть тех, ради кого телохранитель может пренебречь долгом и предать своего господина. Как вы понимаете, именно поэтому все дети, попадающие в Азимат, непременно должны быть беспризорными сиротами. — Понимала. Но вот так слышать в сплошном непрерывном повествовании выпало впервые, оттого и ощущения другие. Отчасти пугающие. И не отчасти горестные. Мне и по сей день совсем невдомек, каково жить, когда мал и безроден, и тем более неизвестно, что за потомство появляется на свет от связи одинокой юности и непрестанного страдания. — Бродячих детей очень сильно закаляет улица, с неё начинаются первичные навыки выживания. А уж дальше мастера прикладывают все усилия, чтобы развить эту волю к жизни, избавить от всяких слабостей и пресечь смолоду всякое вольнодумие. Тренировки проходят таким образом, чтобы приучить нас к единоличным приёмам, иногда даже натравливают друг на друга и поощряют стукачество — всё что угодно для формирования хладнокровных солдат-одиночек, не знающих уз кроме священной связи со своим хозяином. Захотелось сказать: «прозвучало страшно». Но промолчала. Ясно, что это для меня оно «прозвучало» — как страшная сказка на ночь — а для Юджина совсем не «прозвучало», для него «существовало действительно» в виде прожитых лет под одеждами молодой ясной памяти. Что здесь скажешь? Жаль? Преисполнена сочувствием? Глупости. Как будто принцесса могла знать, что это за чувства такие, чтобы считать их созвучными своим собственным. Сторожу слова и не нужны были. Корзина под его руками постепенно пустела, стопка — приобретала, а сам он ещё только разговорился. — Думаю, для вас не секрет, что в Азимате используются суровые методы обучения и не менее жестокие меры наказания. — Только возобновленная речь стала ощутимо тише. — Через них у детей отбивают желание даже смотреть в сторону соседа по парте, не то, чтобы заговаривать. Обычно дважды повторять не требуется, никому не хочется голодать и сидеть в мазармах. — Что значит это слово? — Очень заслушалась: как села, так и сидела, даже ладони застыли на коленях. И всё где-то далеко было: побег, поход, попытка. — Так ученики зовут карательные ящики Азимата. — Карательные ящики? Тяжёлый вздох сторожа растолкал пламя одной из свечей. Тень недовольства или разочарования узнать легко, а что ее отбрасывает — сложнее. — Я страшный болтун, этого мне не искоренить. — Хотелось сразу же развеять, успокоить, подбодрить, но оказалось, не нужно: — Однако в моей власти, Ваше Высочество, уточнить, действительно ли вы хотите знать о таких неприглядных фрагментах знаний и опыта безродного простолюдина вроде меня? — Безродность не определяет ценности твоих слов. — Чем дальше я отдалялась от привычного окружения, тем шире и ценнее виделись мне знания и опыт новоявленного. Тех самых «безродных простолюдинов», никогда не бывавших под сводами дворцов. — К тому же, я всегда хотела знать про выпускников Азимата как можно больше и часто ещё ребёнком расспрашивала и отца, и брата, но меня всегда осаждали, говоря, что это не женское дело — совать нос в мужские дела. — Голос старшего брата сразу же заскрипел по памяти в ушах. Показательно, нестерпимо раздражающе. Вместе с тоном и мимическим кривляньем высокомерного отталкивающего лица. — Раз уж теперь я бегу прочь от своего статуса, давай представим, что с ним теряется и пол. Меня порядком утомили ограничения, встречающие его ещё в колыбели. Юджин опустил руки, прервал работу, а глазами — прямо в мои, карие, охраняемые густыми бровями. Тогда, наверное, почти черными. — Смелые речи требуют подобающего отклика, — и коротко склонил голову, — поэтому спрашивайте, что желаете, Ваше Высочество, и я отвечу, что знаю. Как ни старалась бесконечно напоминать себе, что великие из героев нисколько не считались с чужим мнением, меня оно всё равно упрямо волновало, если касалось напрямую собственного мироощущения. Оттого эти два слова — смелые речи — я и приняла, пожалуй, даже слишком ревностно, по-особому бережно уложив внутри себя в особое место. — Ты сказал, в Азимате есть карательные ящики. Что они из себя представляют? — Ничего сверхъестественного. Их можно сравнить с кадками, только наглухо закупоренными, как сундуки. — Мужчина снова принял привычный вид и привычный тон. — Биты — иначе говоря «морозилки» — сундуки на дне глубоких земляных ям, в них страшно холодно. Бихи — ящики в специальных маленьких помещениях, где кипятят горячую воду и выжигают воздух. «Парные». Помню, в голове задребезжала масса изображений и звуков. А после воображение застыло в одной надуманной сцене: — Учеников сажают в эти сундуки? Оказавшейся вовсе не надуманной: — Именно так. Одно из самых действенных наказаний. — Есть и другие? — Ответ, на самом деле, я и так знала. — Разумеется. — Юджин слов не искал, от дела не отрывался. Речь не отбрасывала ни тени скорби, ни искр допустимой горечи, была ровной и мерной, словно абсолютный штиль. — Порка, голодовка, мазармы, стигматизация и кровопускание. Самые популярные. Достойная скороговорка. Страшная подборка. Воображение само всё сделало: нарисовало, прочертило, раскрасило. — Тебя это обошло? — Мне недостаёт боевого таланта, но Бог вдоволь наградил умением приспосабливаться и избегать проблем. Дар этот считаю столь же бесценным, сколь плодовитой ветвь искусства артистизма: — Воистину щедрая награда. — Не могу спорить, моя госпожа, — тут же охотно закивали, — так и есть. Удивительна подчас судьба. Бесталанного бойца она обучит избегать боев, а всех, кто создан для войны, измажет кровью раньше, чем те до неё доберутся. — Юджин потянулся за последним полотном, отодвинул корзину ногой, дальше в угол. — Должно быть, вам вполне знакомы видимые шрамы вашего кондотьера, но видели ли вы, сколько их, когда он обнажён по пояс? — Он мой кондотьер, а не супруг. — Сторож на меня не смотрел — показать лицом ни удивление, ни возмущение молча не получалось, пришлось повысить голос. — К счастью или сожалению, я никогда не видела всех следов мучений, что выпали на его долю. Помню, сложенный квадрат так и застыл на чужих коленях. Мужчина сначала интонацию поймал слухом, потом наконец глазами — в выражении лица. Я вовсе не злилась и не ощущала в себе высокомерия, просто отчего-то почувствовала задетой, как если мой облик взяли, изобразили карикатурой и подали с дешевым вином. — Могу ли я позволить себе вольность и сделать вывод, что вас со своим телохранителем не связывают более тесные отношения? Вопрос был ещё хуже недавнего, даже нрав поджег и нахмурил брови: — Какого рода тесные отношения ты подразумеваешь? — Очевидно, те, что неугодны обществу и зачастую вызывают уйму сплетен и пересудов. — Взгляд не тупил, голову не склонял. Ничего его не пугало. — Ты хочешь знать, не состою ли я в любовных отношениях со своим кондотьером? — А меня, конечно, чужая прямота здорово подкупала. — Что вообще вызвало у тебя подобное допущение? — Очевидно, что слухи и чужая болтовня, Ваше Высочество. — Какие ещё слухи? У мужчины взгляд сменился сразу вместе с выражением лица: — Должно быть, у вас не было возможности узнать. — Склонившаяся в очередной раз голова — как на отсечение. — Прошу прощения, если посвятил в них, игнорируя всякую пристойность. — Оставь этикет, о каких слухах речь? Белый квадрат наконец присоединился к прочим, Юджин уперся ладонями о колени, сказал прямо: — Люди считают, что Чонгук — ваш любовник и вы сбежали с ним, не желая выходить замуж за принца Эдриана, потому что брак с ним очевидно неугоден вашему сердцу. Вот уж действительно «сплетни»! Неугоден сердцу! Да это самое мягкое разъяснение и только часть большой причины, толкнувшей меня на тот противоестественный обреченный путь, каким его, вероятно, окрестили впоследствии злые языки. — Чистые выдумки скучающих умов. — Возражение на удивление сдержанное. — Брак с принцем Эдрианом неугоден моему сердцу в равной степени, как и разуму. Мне претит мысль становиться женой сумасбродного, грубого и жестокого человека, и дело тут не в том, что я питаю чувства к другому мужчине. — Всякое возмущение быстро глохнет: чего пораженно охать, если люди, узнав о моем побеге, не оказались способны допустить хоть что-нибудь, не столь банальное и примитивное, как запретная любовная связь? — В конце концов, ежели ты не устал от смелых речей, Юджин, держи ещё порцию. Я не думаю, что мне подходит роль и образ жизни, который ждут от принцессы и, что главное, жены. Подобная участь для меня удушлива и неприятна. Я скорее соглашусь на смерть, чем на судьбу, уготованную мне другими и совершенно мной не желанную. Чужие глаза смотрели неотрывно и вдумчиво: — Какую судьбу вы бы предпочли, Ваше Высочество? Есть ли вообще смысл умалчивать, когда уже разговорился? В конце концов, я понимала: моя тогдашняя откровенность вряд ли могла на что-либо повлиять. Кроме душевного состояния. Поделиться тем, что цвело внутри годами, обвивало плющом и никогда не показывалось наружу, — в какой-то степени уже необходимость. Опасно всё в себе держать. Стебли мысли плотные, живые, задушить могут прямо изнутри. — Если бы пути были шире для меня открыты, я хотела бы учиться держать меч, владеть оружием, защищать себя и других. — Хорошо говорить и не бояться. Что запрут снова и отберут все книги. — Видеть, что за мир скрыт дальше этих земель. Где и как развивается медицина. Чем наш Бог отличен от остальных? От Бога мусульман. — Или высекут, начнут бить по губам, грубо трясти за плечи. — Хочу знать, сколько их — богов — и правда ли, что много, а если нет, какой из всех истинный. Я хочу учиться, узнавать и открывать. Юджин молчал совсем немного. Мне было ясно: у него на всё есть слово, и не одно, и ждать их долго не придётся: — Смелость противиться мирским правилам всегда приводит либо к смерти, либо к жизни сложной, разноликой и непростой. Вопрос лишь в том, насколько по душе вам подобная судьба и готовы ли вы принять все ее превратности. — Мне подойдёт любая, кроме данной правилами. Было бы глупо выходить за порог, всё подобное заранее не взвесив и не обдумав. Я знала, что недостаточно опытна, мало осведомлена и по натуре очень ещё наивна, но всё это, даже собранное вместе, не составляло во мне праздную глупость. Юность — да, но определенно не слабоумие. — Тогда я желаю вам удачи на пути, которого так жаждет ваше сердце. — Голос не осуждал и не корил. Таких мне слышать ещё не приходилось. — А я благодарю тебя, Юджин, что стал первым, кому я излила душу за столько лет. Короли, вероятно, будут смеяться, узнав, как много значения чистокровная принцесса придала простой доброте обычного горожанина, выгонявшего пьяниц из бани и ночами стиравшего грязные простыни, но тогда это, должно быть, будут очень посредственные короли. Короли старше семнадцатилетней девчонки, но обречённые учиться жизни не меньше, чем это предстояло ей. — Неужели у Вашего Величества не было рядом человека, готового слушать? — Готовых слушать найдётся немало. Но ни одного — способного понять. Эта истина старше даже римского императора Гонория, боровшегося со вторжениями варваров. — Прискорбно слышать, но совру, если скажу, что удивлён. — А я совру, сказав, что появившиеся сплетни ничуть меня не удивили. Юджин снова ненадолго склонил голову: — Ещё раз прошу прощения, Ваше Высочество. Если я изначально отнёсся к этой новости с недоверием, то остальным скучающим умам она пришлась по душе. — Полагаю, твоему уму не особо и скучно, если его так просто не соблазняют подобные вещи. — Увы. — Глазам былого кондотьера снова вернулась лёгкая тень самоиронии. — Как бы мне ни хотелось показаться хоть сколько-нибудь отличным от других, боюсь, недоверие мое вызвано не мудростью, а исключительно знаниями, недоступными большинству. О плодах, падающих с дерева любопытства, я ни на секунду не забывала: — Позволь спросить, о каких знаниях идёт речь. — Я непременно продолжу, моя госпожа, но давайте всё же перейдём в комнату: здесь к ночи случается сильный сквозняк. Вас впереди ждёт сложная дорога, лучше ступить на неё в здоровом теле. Я спорить не стала. За увлечённостью разговора не сразу заметила, что по ногам дуло, плечи после купаний дрожали, и сделался холодным нос. Подол мехового плаща был слишком запачкан, чтобы в него кутаться, потому накинула на плечи нарамник — с ним сидеть за столом и слушать стало куда уютнее. — Я не просто так рассказал вам про основные законы и условия пребывания в Азимате. — Юджин бесшумно затворил дверь, но ключ в замке по велению Чонгука поворачивать не стал. — В этих стенах не бывает братских уз, партнерства и союзов. Их крохотные огни жестоко тушатся в самый первый год и после уже не зажигаются. Именно поэтому, думаю, упрямство Тэхёна с Чонгуком так и запомнилось всем нам не меньше, чем таланты, которыми наградил их Бог. Сторож казался ещё выше и куда тоще, если смотреть на него снизу вверх. Тени крепились, росли по стене за широкой спиной, ползали, жутко подвижные и пугающие. Если такой человек зашел бы тогда незнакомцем, нежданным и незваным, молодая кровь сразу бы застыла в жилах: ни вверх, ни вниз, никуда больше течь сил бы у неё от испуга не было. — Я помню, как самый первый раз они не могли поделить место в столовой. — Но голос — материнская рука по волосам после ночного кошмара. Не соответствовал страшным образам, всё сразу смягчал. — Тэхён, прибывший позже Чонгука, занял его стол, и последнему это не понравилось. Они страшно подрались, перевернули целый ряд, шипели и кусались, как звери. Мастера такое не прерывают, смотрят, приглядываются, делают выводы, у кого какой потенциал. — Юджин поставил тот маленький табурет из коридора совсем рядышком и опустился на него. — За нарушение дисциплины их два дня держали без еды, а на третий, когда снова допустили в столовую, они подрались ещё раз. И следующие два дня снова голодали. Я думал: ну всё, натерпелись, усвоили; а потом третий день настал, их привели, усадили, а они друг на друга как глаза подняли, так опять в драку. После этого им не давали еды трое суток, а на четвёртые мастер положил в центре публичной клетки кусок хлеба и запустил туда этих двоих. О репутации этой единственной в своём роде школы я знала всегда. Но не в таких подробностях. Холод в ногах при таких деталях забывался очень быстро. Впечатлительность отзывчивого сердца любых внешних морозов всегда сильнее. — Хочу верить, вы никогда не испытывали голода, Ваше Высочество, что уже делает вас счастливейшей из людей. — Рассказчик легко читал мое участие прямо с лица. — Страшное зрелище — смотреть, как двое детей дерутся за еду с дикарским рвением в обессиленных телах. Глотают то, что заставили выплюнуть другого, пытаются друг друга задушить, даже убить — выжить любой ценой. — Мужской взгляд кратко сместился на собственные руки. Возможно, в них жили воспоминания, сидели себе, невидимые, под ногтями. — Тут и после одного такого представления никому в голову больше не придёт ссориться и вообще хоть как-то обращать на себя внимание. Но я тогда ещё не знал, что эти двое вписываться в рамки очевидных вещей так за все годы и не научатся. Чонгуку, как и говорил, было семь, наверное, а Тэхёну десять, они пришли из разных мест, разных семей, и я понятия не имею, что их могло так задеть друг в друге с самого начала, но с тех пор и полугода не проходило, чтобы они не платились за свои выходки. — Вновь поднятая голова — и передо мной привычные мир, покой, неустрашимость. — Первое время, если слышал, что где-то, судя по звукам, раздают тумаки, и гадать не нужно было: в девяти случаях из десяти это бились, катаясь по полу, Тэхен с Чонгуком. Их всегда ждал один и тот же сценарий: либо пороли, либо сажали в мазармы, либо клеймили. А уж в той голодной клетке в молодости они побывали кучу раз. — Лицо говорящего оставалось прежним, но все равно было видно: вечные тени на глазах — засевшие глубоко под кожу годы опыта. — Лучше всего я запомнил тот, что стал для них последним. Через год или два их как всегда запустили, мы собрались вокруг смотреть и болеть, ничего нового. Стоим, ждём драки, а эти двое встали по углам — тонкие, как ветки, волосы нечесаные — так и стоят, глядят друг на друга и совсем не двигаются. Долго стояли, моя госпожа, а потом, вот как сейчас вижу, раз — и заулыбались. — Юджин и сам как будто просветлел, побеждая все тени разом. — Стояли и улыбались! Как с ума сошли одновременно. Ничего такого вроде бы, но поверьте, в этом месте улыбок и за десять лет не словишь, нет там причин для радости и друзей для смешной шутки или проделок. Тот случай во мне на всю жизнь запечатался. Как они еле на ногах стоят, хрипят, грязные жутко, Ваше Высочество, изможденные донельзя, а друг другу, как могут, улыбаются. — Вот и я тоже поддалась: было холодно снаружи, а внутри вдруг костёр небольшой, руки греть можно, друг о друга ладони тереть. — Потом Чонгук шаг вперёд сделал, Тэхён повторил. Чонгук — ещё один, и так оба до центра и дошли. Ваш кондотьер хлеб поднял, на две части разломил: одну себе, вторую — сопернику. Вот так лично я их навсегда и запомнил. Просто ведь, скажите? А никто раньше них не решался. Потому что знали все, что мастера после такого ещё сильнее мучить начнут. У меня в тот миг откуда ни возьмись вдруг появилась острая потребность как можно скорее посмотреть на героев истории, убедиться, что живы, что не погибли от какого-либо наказания и всё-всё выдержали. Страшно захотелось. Но нужно было проявить терпение. — Многие долгое время считали, что в них двоих притаилось по дьяволу, если возможно, чтобы дьявол был не один. — Юджин опять пожал плечами — мол: откуда людям смертным знать, сколько персонифицированного зла бродит в мире. — По-другому не получалось объяснить их глупость и готовность постоянно терпеть наказания. Сначала я думал, может, они так, не сговариваясь, оба хотят, чтобы их вышвырнули из Азимата, но потом, когда стало ясно, что мастера никого за ворота живым не выпускают, я от этой мысли отказался. Решил, у ребят отклонение какое психическое, бывают же случаи. Словом, другого объяснения я не находил. В отношении Чонгука многое часто списывали на его происхождение. Все-таки, норманнский¹ сын, дикий, крепкий, как и они, безумная кровь, дурная голова. Но лично я к такому объяснению всегда относился скептически: всё хорошо помнил и видел — что бы там по жилам у Чонгука ни текло, оно до появления Тэхёна сидело, не высовывалось, и, пока тот не прибыл, несколько месяцев ничем полукровку не выделяло и не отличало от других. — Знаешь ли ты, откуда Тэхён родом? Кто были его родители? — Отец принадлежал к ордену тамплиеров и, как я слышал, стал довольно важной птицей, когда крестоносцев изгнали из Палестины. — Много воинов показывали себя на турнире, самые выдающиеся часто привлекали внимание: истории их жизни всем всегда были очень интересны: — Говорили, хорошо преуспел в торговле и после оказывал финансовые услуги тем, кому оказывать их было выгодно. Так что у Тэхёна в своё время были и фамилия, и дом, и свой герб. Ну, что случилось после, вы знаете. Еще до того, как орден был упразднён, его отца казнили, а что стало с матерью, не знаю. Очевидно, смерть настигла и ее. Когда мне было семнадцать, этот мужчина звался вторым в стране кондотьером — людское любопытство и народные языки вокруг него и Чонгука водили хороводы значительно больше остальных. Но если о происхождении своего кондотьера мне было известно: он родился от краткой связи крестьянской женщины из Ивалы и норманна, что когда-то продавал на пристани меха своего народа, то о Тэхёне я лишь слышала много разного, но чему верить, а что отметать, узнать возможности не было. Когда выслушала, подумалось обо всем сразу: про цвет кожи, волос и глаз — про все отличия, что есть между ними. Но больше прочего удивляла кровь. В разных жилах, от разных истоков, а путь привел всё равно в одно море. — Такие разные. — Вывод закономерный. Из попытки смотреть со стороны. — А судьба одна. Для двух известных мне мужчин море было страшное, суровое, густо-алое. Аз-и-мат. С фарерского недвусмысленно и чётко: «я есть город на крови». — Потомок язычников и сын рыцаря Христа, если так подумать. — Сторож охотно согласился. — Достанься мне дар сочинять и рассказывать, не упустил бы шанс сложить пару-тройку напыщенных историй и что-нибудь на них заработать. И ведь есть, из чего складывать, Ваше Высочество. — У меня уже и сомнений не было. Особенно в том, что новому знакомому тоже очень приятно было с кем-то наконец поделиться скопившимися воспоминаниями. — Они же, Чонгук с Тэхёном, когда чуть старше стали, делить научились не только хлеб. Как что, так вместе. На территории Азимата есть смешанный лес, раскидистый, и деревья там, говорят, даже выше, чем в Малькоме. Помню, они взяли моду в этот лес ночами ходить, а я часто видел, потому что почти всегда оставался спать на кухне — меня там помощником держали. Когда эти двое первый раз мимо меня прокрались, я испугался, решил, они сбежать пытаются, ну и глупый был: пошел докладывать. А они из-за меня потом свою первую хиджаму заработали. — Хиджаму? — Кровопускание. Но не такое, какое у нас тут цирюльники делают. Это для здоровья, прогнать застоявшуюся кровь. А в Азимате другой подход, там это мера наказания. — Чем дальше по зиме, тем холоднее дорога. — Руки, ноги — к полу, в це́пи, чтобы движения ограничить, а вот здесь, — Юджин прочертил пальцем браслет поперек запястья левой руки, — режут. Один порез — и оставляют чувствовать, как жизнь уходит. Я через такое не проходил, но остальные больше всего этого страшились. В ящиках сознание почти сразу теряешь, боль от клейма короткая и быстро притупляется. Про порку и упоминать нечего. Даже голод терпится по сравнению с хиджамой. Она — самое строгое наказание. Там чувство такое, что врагу не пожелаешь. Ребята говорили: словно сама смерть на корточки садится, дышит в лицо и дёргает за невидимые нити, какими душа привязана к телу. Они, Ваше Высочество, будто струны лютни, лопаются, и всё ощущается до самого-самого нутра, остаётся только смотреть, как кровь собирается, как бежит от тебя по пыльному полу, и поделать с этим ничего нельзя. — Рассказчик с такими словами на устах да при свете тусклых ламп воспринимался ещё острее. Я его слушала, а под кожей будто бежали прочь сотни заключённых, спотыкались, сдирая колени, но не останавливались. Массово и сразу повсюду: от кожи головы до спрятанных в обуви щиколоток. — Я не испытывал, я только слышал и сам видел: меня потом туда посылали всё оттирать и мыть после чужих мучений. Хорошо хоть, они недолго длились: брадобреи следили, высчитывали, сколько можно и когда останавливать. Бывали, конечно, смерти, но на них взгляд всегда один и тот же: слабая воля к жизни, в таком воине нужды нет. А в Тэхёне с Чонгуком, как вы понимаете, очень даже. — Мужчина оперся ладонями о колени — плечи ещё острее стали. — Мастера рано поняли, что в них таланта и упорства немерено, не сравнить с другими. Понимали, что таких сами короли себе захотят и купят за очень большие суммы, так что пренебрегать их здоровьем слишком часто откровенно побаивались. А как быть, когда и смерти нельзя допустить, и без наказаний оставлять никак? Не наказывать не могли, всегда ведь повод был: Чонгук с Тэхёном чем старше, тем больше находили занятий. То лес этот ночью, то к озеру купаться, то, раз общаться запрещали, придумали, как слова складывать молча. Помню, сидят в столовой, пальцами, руками двигают, жесты какие-то непонятные, — Юджин своими тоже хаотично и странно, для наглядности, — я догадаться сначала не мог, зачем и для чего, а потом понял, что они так разговаривают. Представляете? — Жидкие брови резко вверх, но не разберёшь, где они, а где тени. — Придумали для каждой буквы жест: если «е», то вот так пальцы соединяли, — два указательных друг за дружку, как два крючка, — если «ч», ладонь изнутри чесали, «д», то пальцами крест отсюда до сюда, — указательный и средний правой руки плавным движением от точки между бровей до подбородка, а после через нос от уха до уха. — У меня тьма времени ушла, чтобы сообразить, что к чему. Когда стало понятно, что они дурные такие и отступаться не собираются, мастерам пришлось заставить себя закрывать на что-то глаза. У них был какой-то свой подход, своё расписание, когда можно не заметить, когда нельзя. Словом, Тэхёну с Чонгуком доставалось всегда, просто умеренно и с умом. Вот если, допустим, у каждого ученика максимум один шрам на запястье за все годы, у этих двоих не меньше двенадцати, наверное, точно не скажу. — Я, к своему стыду, тоже. Семь лет подле меня человек, а я ни одного шрама на его руках не заметила. Всякий раз кондотьер ходил в кожаных наручах, всегда скрывал, ничего не показывал. — Их, бывало, прямо парой крепили цепями, чтобы смотрели, как друг у друга глаза тухнут. Я не всегда успевал увидеть до того, как их унесут, но если успевал, то заставал всегда одну и ту же картину. Лежат, вот-вот сознание потеряют, а смотрят друг на друга и всё так же, как в первый раз, улыбаются. — Воспоминания своё взяли, заставили рассказчика качать головой, чему-то по-прежнему поражаться. — Все одиннадцать лет, как их только при мне ни наказывали, что только ни делали, они терпели, а когда казалось, что худо уж совсем, вот так улыбались. Я тогда молодой был, не понимал, думал, в них серьезно по бесу сидит. А когда выпустился, всё гадал, что с ними станет. Потом уже на турнире семь лет назад увидел, понял, что всё случилось, как мастера и загадывали. — Негромкий хлопок — две ладони по коленям в заключение: — Продали в королевские семьи, разлучили наконец неуправляемую колесницу. В моей голове тогда сотни образов и картинок. Скакали лошадьми в узком пространстве, друг друга задевали, смешивались в одно живое пятно. Вот мой кондотьер с другим — маленькие совсем — катаются по полу. Вот в клетке хлеб делят. Бегут с холма, хватаясь за деревья. Брызгаются в пруду. Принимая ожоги, зубы стискивают. Дрожа от холода, ими стучат. Вот лежат на ледяном каменном полу, дышат через раз, пока кровь ползает рядом, пожирая пыль. Лишь две вещи представить не выходило. Как выглядят их улыбки. И как именно дерутся. Не взрослыми участниками Санвиндского турнира, а детьми. — Чонгук и в годы учебы превосходил Тэхёна по силе? Собственный голос после чужого монолога показался жутко непривычным. Юджин тоже замер. Но не поэтому. Застыл так, будто застали врасплох или в чем-то уличили. Потом оглянулся на дверь, почесал затылок и из-за всех этих телодвижений показался на секунду каким-то совсем уж юным. — Мне надлежит держать язык за зубами, Ваше Высочество, но, как видите, я этого совершенно не умею. — Самокритичный сторож вздохнул очень-очень разочарованно. — Моя Маргарет говорит, что когда-нибудь меня казнят за болтовню. — Могу тебе пообещать, что, ежели ты навлечёшь на себя подобный приказ, исходить он будет не от меня. — Слово королевское чего-то да стоит, верно? — Усмешка тонкая и очень лёгкая. — Буду считать, что обезопасил себя настолько, насколько мог. Я от этого даже задвигалась — к столу ближе, не по-королевски с локтями на поверхность, чтобы удобнее: — Такой предусмотрительностью ты только больше интригуешь. И совсем немного пугаешь, если быть откровенной. — Вы спрашиваете, был ли ваш кондотьер и раньше выше Тэхёна по силе, и я мог бы ответить «нет, не был, но стал таковым впоследствии», и подобный ответ устроил бы нас обоих. — Не совсем. По крайней мере, я нашла бы, в чем ещё проявить любопытство. — Беседа, в которой так внимательно слушают, не перебивая, ужасно подкупает, моя госпожа, и служит лучше любой колдовской сыворотки правды, если таковая имеется в действительности. И только поэтому, и никак не оттого, что я страшно болтлив, мне не хочется быть с вами откровенным лишь наполовину. Я взвесил и решил, что мои дальнейшие слова уже не окажут никакого влияния ни на вашу судьбу, ни на судьбу Чонгука, и волноваться имеет смысл только о том, насколько сильно может измениться ваше отношение к собственному кондотьеру. — В данный момент мне трудно дать тебе какой-либо достойный ответ, но говори дальше — и совсем скоро гадать нам не придётся. — С уверенностью могу сказать, что кондотьеры Вашего Высочества и принца Эдриана равны талантом, но все те одиннадцать лет, что я прожил с ними рядом и имел возможность наблюдать, Тэхён всё равно всегда превосходил Чонгука, если дело касалось ближнего боя. И сейчас, годы спустя, это не изменилось. — Не изменилось? — У меня брови густые и очень заметные — когда резко вскину, нечего бояться, что утонут в тенях и напугают собеседника. Особенно такого, каким был отнюдь не пугливый сторож. — Прости мое недоверие, но на Санвиндском турнире Чонгук семь лет подряд побеждает всех, включая Тэхёна. Разве это не доказывает, что он вырос и превзошёл его? Чего и стоило ожидать, рассказчика мой вид совершенно не заботил. Мужчина смотрел очень внимательно, с лишь ему понятным значением. И только после сказал: — Тэхён ежегодно занимает второе место, только потому что всегда поддаётся вашему кондотьеру в последнем состязании, давая ему победить. Ещё до полного окончания фразы в моем теле вспыхнула яркая волна сопротивления. Поднялась инстинктивным возмущением, везде совершенно разным: сердце отозвалось первым — спутало неверие с ревностью, а голова подошла с другой стороны — вспышками немедленных доводов: — С чего ты это взял? Чонгук одерживает победу своими усилиями без каких-либо поддавков. — Здесь даже локти со стола и плечи ровно-ровно. — В конце концов, тысячи человек каждый год видят это своими глазами. — При всём уважении к вам, моя госпожа, и народу, лишь учителям боевых искусств дана эта особая способность — видеть с математической точностью каждый фрагмент или деталь боя, которому они учат. — Юджина, очевидно, пронять было нечем. Раз начал, значит, намеревался закончить. — Чонгук с Тэхёном проворачивают всё очень умело, и, если бы однажды бывший мастер не явился сюда в компании женщин и не начал во хмели болтать всяко разное, возможно, сам бы я никогда не обратил более пристального внимания и так бы и считал дальше, что мастерство Чонгука здорово возросло и теперь ему под силу то, что не удавалось ни разу за все годы учебы в Азимате. Сдержаться не удалось — закономерный вопрос слетел сам собой: — Все ли здешние хмельные речи ты тотчас принимаешь на веру? — Как уже говорил: я не совсем простофиля. Мне понятны и ваша реакция, и ваши сомнения, моя госпожа. — Сторож этот крючок оплыл дальновидно и с лёгкостью. — Но могу заверить: если вы прикажете своему кондотьеру вступить в бой с Тэхёном, при условии, что битва будет честной, сколько бы усилий Чонгук ни приложил, победить ему не удастся. За это я готов поручиться. А за что была готова поручиться юная принцесса, ограниченная в знаниях и ото всех важных важностей бывшая в стороне? В чем за семнадцать лет я вообще освоилась? География? Размеры драконов? Нравы жителей дальних стран из уст иностранных гостей отца? Что я вообще знала и в чем могла быть уверенной? Очередное открытие как водой ледяной с головы до пят. И тоскливо от него было не так сильно, только потому что за нос водили не меня одну и не я одна в чем-то так напыщенно заблуждалась. Бог с тем, что Чонгук не самый лучший. Обидчивой юности казалось скверным, что он, выходило, не самый честный. Но за себя стыдно тоже. Ведь горели же подсказки. Во-первых, собственный взгляд со стороны и вечно шептавший настырно внутренний голос. Видели же глаза, правильно всё анализировали: Чонгук импульсивный, Тэхён спокойный — раздай силы поровну и смотри, как побеждает безмятежность. Во-вторых, разговор их в лесу. Слова чужого кондотьера плотно осели внутри, я их долго крутила на языке, а так и не догадалась, что значило это «подарил тебе столько жизней». То, оказывается, и значило. Что подарил. — Но если… если всё, что ты говоришь, правда, почему никто не разоблачил их за столько лет? Если мастера знают и видят, что битва нечестная? Юджин по обыкновению пожал плечами: — Думается, прежде всего, их заботят репутация и будущее Азимата. Они утверждают, что выпускники их школы пронизаны духом соперничества, лишены привязанностей и видят покой только в исполнении долга. — Можно было бы и не спрашивать. Всё остальное тоже ясно: — Вообразите, какой поднимется шум, если обман Чонгука с Тэхёном раскроется и станет известно, что один боец Азимата поддаётся другому, преследуя личные интересы и избирая приоритетом не своего хозяина? Тогда верилось с трудом даже с учётом всех полученных знаний. В мире, где короли избавляются от вассалов, а от королей — принцы, не допускались особенно ни крепкие узы, ни связи. — К тому же, узнай ваш отец, что рыцарь, представляющий его правящий дом, носит титул лучшего воина не своими усилиями, а как бы с подачи и дозволения Арданского королевства, между ними тут же завяжется ссора. Вот уж где правда. Мягко выраженная. Мой отец даже в самом простом видел непомерно сложное. И хоть сама я выросла под теми же сводами, давно поняла: кто много имеет, во всем видит подвох и больше остальных склонен драматизировать. — Но объясни, почему Тэхён Чонгуку поддаётся? Так ли это необходимо? Юджин в очередной раз оперся локтем о колено, снова взлохматил волосы на затылке. Жесты как будто суетливые со стороны, но рассказчик смотрел прямо и говорил четко: — Попади Чонгук под своды не вашего дворца, нужды в этом не было бы никакой. Но его купил ваш отец, а для вас, я думаю, не секрет, как король Астан склонен поступать с теми, кто не оправдывает его надежд и не соответствует требованиям. Не может быть, чтобы вы вдруг забыли, что четырёх ваших прежних телохранителей он казнил за неудачи и ошибки, которые любой другой монарх легко бы им простил. Всё правильно: забыть мне было не под силу. Ещё десяти не было, а четырёх людей дарили, а после отбирали. Мать не придумывала всякий вздор, чтобы объяснить помягче. Брат, как всегда кривляясь, пел песенки собственного сочинения про то, как именно забирали жизнь у «никудышных воинов». Отец просил его замолкнуть, только если тот нескладно пищал неуклюжие тексты во время приема пищи. — Если кондотьер принца Эдриана проявит себя в полную силу в последнем состязании, ваш займёт лишь второе место, что для него будет означать только одно — смерть. — Слово в той тусклой комнате — как ледяной сквозняк, за шиворот и вниз по спине. — Тэхён поддаётся, чтобы Чонгук мог ее избежать. Фактически спасает ему жизнь. Три вопроса линией красного ковра вдоль коридора мыслей. Все семь лет? Оба знали, что дойдут до финала? Оба водили всех за нос? — Должно быть, вам теперь кажется, будто ваш хранитель не достоин доверия? — Я ещё не решила точно, что именно мне кажется. Глаза сместились куда-то в сторону, в плен чужих теней на стене, а мыслями — в памяти: искала картинки, копалась в воспоминаниях. Вот их много перед самым началом стояло — все претенденты на победу. Наёмники, рыцари, кондотьеры. Себя показывали, дарили друг другу горделивые взгляды, бросали вызов. Так я всегда считала, наблюдая. Например, за своим телохранителем. Он каждый год с Тэхёна глаз не сводил. Мне думалось: сверлил, мысленно уничтожал, угрозы посылал, а тот другой их всегда-всегда ловил. Так и стояли — друг на друга глядя. Казалось, им не терпится победить, оставить соперника позади. Как же можно было догадаться, что один глазами другого ел оттого только, что целый год не видел? Оттого что скучал? Откуда я могла знать, что исход турнира всегда предрешён? Что двое за всех всё уже решили? — В его защиту могу сказать лишь очевидное. — Юджин долго сидел молча. Дольше уже не мог. — Чонгук по существу таков, какими мастера задумывают своих выпускников: служил и будет служить вам верой и правдой, как любой другой кондотьер. В этом прошу вас никогда не сомневаться. Помню, как шумно на это вздохнула. Вроде стало тяжело на сердце, тяжко и неопределённо, но чувство — напротив: вверх ногами, вместо груза — лёгкость. — А в чем, по-твоему, сомневаться стоит? — В исполнении определённого рода приказов. — Говори яснее, Юджин. Тот слегка медлил, но не сомневался. Скорее, как будто подбирал слова: — Тэхён, как и Чонгук, преданно служил своему господину и ещё столько бы прослужил, прикажи тот лишь найти вас и вернуть. Но принц Эдриан отдал своему кондотьеру приказ убить вашего. Не имея ни малейшего понятия, что в данном случае его впервые ослушаются. Я говорю об этом, чтобы предупредить. Если избежите, в отличие от принца Ардании, указаний, требующих от Чонгука противостоять Тэхёну, ничего не изменит его вам преданности. Он останется верен и будет подле вас и дальше, если вы того пожелаете. Всё очевидно ясно, но уточнить всё же было нужно: — Хочешь сказать, что и мой кондотьер откажется исполнять долг, ежели прикажу противостоять человеку, с которым у него столь крепкая связь? — Не могу утверждать наверняка, — сторож себя с любой стороны очень грамотно подстраховывал, — но если исходить из поступков, уже совершенных одним из них, несложно судить о возможных решениях другого. Склонен думать, они важны друг другу в равной степени. Слова простые и понятные, но мне все равно верилось с трудом. О кондотьерах Азимата слишком долго велись совсем другие речи. Разные байки, сотни историй, но никогда — вот таких. — Может ли быть, что Тэхён действует от лица своего господина? — Такой исход недоверчивому уму виделся куда охотнее. Что бы там ни было между двумя детьми в годы учебы, ныне они существовали по разные дома и границы. Если Чонгуку, какие бы факты его биографии ни раскрылись, я уже привыкла верить, то Тэхёну — воину, принадлежавшему жестокому властному господину — нисколько. — И всё происходящее — продуманный последовательный план, необходимый для достижения какой-то конечной цели? — Разве можно сказать наверняка, Ваше Высочество? — А как бы хотелось! Даже крохотную, пусть даже почти незаметную, но все-таки одну непреложную истину иметь про запас. Чтобы баюкала в трудный час. — К сожалению, в наше время нельзя быть в чем-то совершенно уверенным. Я делаю выводы на основе былого опыта и настоящих наблюдений, но нет никакой гарантии, что они же не сделали меня заложником предубеждений. — Юджин замолк на минуту, глянул мельком на дверь. Я не прерывала, ждала. Оформленных мыслей вслух: — Все знают, что принц Эдриан жаден до славы и неоднократно предлагал купить у вас Чонгука. Если ваш воин попадёт к нему сейчас, даже при нынешних обстоятельствах, его не станут наказывать смертью. Стало быть, если Тэхён выдаст вас с вашим кондотьером своему принцу, ему удастся сохранить честь, избежать государственной измены и при этом спасти так важную для него чужую жизнь. Первый вопрос колоколом в висках: почему я раньше не подумала об этом? — Выходит, — ворочалась, заснуть не могла, думала, думала, а ничего полезного не посетило голову, так часто склонную считать себя не обделённой умом, — наше пребывание здесь может быть частью его плана. — Всякое допустимо и невозможно в равной степени, моя госпожа. — Что было сказано в записке, что ты передал Чонгуку? — К счастью или сожалению, — мужчина сразу выпрямился, тон не менял, и лицо прежнее, но все равно видно было, что слова чего-то да весят: — Я не читаю чужих личных записей. Я запоздало осознала значение своего вопроса, но быстро отпустила, стало не до этого: — При встрече Тэхён сказал тебе, во сколько его ждать? — Нет, моя госпожа. В нарамнике стало душно. Горели щеки, потели ладони. Страшно, тревожно, обидно. Больше всего из-за времени. Если любая минута на счету, пугало бездействие всех предыдущих: — Немедленно позови Чонгука. Если мы хотим успеть скрыться, лучше сделать это прямо сейчас. — Ноги сами подняли, гнали вон из-за стола. — Тэхён может появиться в любую минуту, и если всё, что мы думаем, правда, — сторож вскочил следом. Пока что просто инстинктивно, — он явится со стражей и тогда предпринимать что-либо будет поздно. И так же инстинктивно затормозил, когда дверь открылась. Я застыла тоже. Только шаг назад на всякий случай. Ведь чужой воин в дверях. Не мой. — Нет необходимости что-либо предпринимать. Уже знакомый голос, низкий и медный, в таком небольшом помещении казался ещё гуще. — Я пришёл один. Лёгкий приветственный поклон при таком бесцветном обращении даже выглядел странно неуместным. Меня эта мысль разозлила и самую малость напугала. Этот человек вообще вызывал смешанные чувства. Как если передо мной явился змей — хитрый, скользящий обманчиво плавно, но неизвестно в каком направлении: мимо или навстречу. И если навстречу, то насколько безопасной эта встреча планировалась. И если планировалась, то кем. В том состояла главная проблема, деталь, задевавшая больше всего. Непонятно в присутствии этого человека, кто управлял судьбой: я — неудавшаяся королева — или он — несостоявшийся рыцарь. — Рекомендую вам лечь спать. Перевозчик прибывает за час до полудня, у вас не так много времени, чтобы выспаться. Дальнейший путь сложный, не пренебрегайте возможностью отдохнуть. Вот и тогда всё то же самое. Говорил — а внутри откуда-то рождалось тонкое осознание собственной уязвимости. Не физической даже. Социальной. Вылуплялось, бросая тень на чувство собственного достоинства, оставляя лишь возможность смотреть в упор и задирать подбородок, наивно радуясь, что получается: — Как мне узнать наверняка, каковы твои цели? — У меня всего одна. — Ответ почти зацепил вопрос. — Ходит, дышит и служит вам семь лет. Если его задача — сохранить вас, а моя — его, выходит, теперь у вас на одного слугу больше. И на одно замешательство. Тэхён опустился на колено и склонил голову: подбородком к прежнему высокому воротнику. Одежда на нем сидела та же. Чужая. Чешуйчатая тонкая броня, безрукавная котта с пальто и на сей раз плащ с широким капюшоном. Чтобы не узнали со стороны по двум мечам на спине, оба покоились на поясе. Ниже него — складками полы накидки. При скудном освещении казались следами от тележных колёс на сырой дороге. — Ты уже совершил измену и ослушался своего принца, как я могу доверять тебе? — Вы имеете все основания не выказывать доверия, но таково мое слово, и я вложил в него только истину. — Та же красная лента путалась на плече — Тэхён поднял голову. — Отныне, куда бы ни завела избранная вами дорога и в независимости от того, как скоро она оборвётся, я пойду рядом. Стало предательски не по себе. Чужой голос, тон, вид, и в особенности глаза — при таком свете почти белые, незрячие или звериные — сбивали с толку, располагали и определено утягивали. Мне думалось: дело в приобретённых знаниях. Юджин много поведал, воображение много срисовало, память впитала, придавая весу, диктовала поведение. Даже пыталась увидеть шрамы, словно было возможно разглядеть их за плотными рукавами. — Там в лесу ты сказал, что твоя дорога расходится с нашей. — А сознание держалось, ходило вокруг, выискивая возможные ловушки. — Тогда я заблуждался. — Что изменилось? — Я считал, вы любовники. — Прямой ответ все такой же быстрый. Как будто всё уже когда-то было и выучено наизусть. — Рядом с такой парой не место третьему. Брови в очередной раз за ночь сами вверх, даже голос не успела откорректировать, выдал моё удивление: — Подобные вещи действительно заботят таких людей, как ты? Чужой взгляд пристальный и упорный: — К счастью или сожалению, меня заботит куда больше, чем вы можете себе представить, Ваше Высочество. Зачем-то представила тот самый первый день в далеком отсюда Азимате, когда эти глаза впервые столкнулись с другими. Серо-голубыми. Что там Юджин рассказывал? Тэхён прибыл после, занял место Чонгука, последнему это не понравилось. Что он сказал ему тогда? Что они подумали друг о друге, когда впервые пересеклись взглядами? Когда именно заговорили не как враги? Какие это были слова? Как можно привязаться к другому, чтобы вот так нарушать кодекс, предавать хозяина и сидеть на коленях перед другим — новым — нежеланным, но необходимым? Неужели здесь нет подвоха? Тайного умысла, уродующего эту простоту? — Встань. — Дурной впечатлительной натуре совсем не хотелось держать на коленях этого дракона. — У тебя есть шанс притвориться поверженным и сказать своему хозяину, что упустил нас. Неужели ваша с Чонгуком дружба настолько крепка, что ты готов встать с ним на один путь, рискуя всем, включая свою жизнь? Кондотьер поднялся плавно, совсем бесшумно. Перед ним секунды в четкий ряд и шумное дыхание сторожа за спиной. То был первый раз, когда ответ не сорвался сразу же, не полез вперёд, снабжённый строгой тональностью. — Настолько, Ваше королевское Высочество. А после очередной поклон, беглый взгляд в сторону Юджина — и мягкие шаги за прикрытой дверью. Он не дождался согласия, договорённости, принятия. Ушёл, зная, что всё это у него уже есть. И ведь действительно было. Я в его обществе напрочь забыла о своём прежнем статусе и неизменной родословной. Что это? Как называется? Харизма? Внутренняя сила? Неважно. И так окончательно стало понятно, как этот человек получил своё звание, как стал главой особой стражи, как и откуда, судя по планам, у него связи, ресурсы и возможности. Возник лишь справедливый вопрос: на что этот волевой, непревзойдённый мужчина был бы способен, достанься ему другая судьба и другое детство. — Если всё так, как этот человек говорит, а сердце и интуиция подсказывает мне, что он вам не лжёт, — голос сторожа за спиной — грубой удочкой из захваченных мыслей, — для вас, моя госпожа, всё складывается наилучшим образом. — Как мне хочется верить, что это действительно так. — Я снова опустилась на край скамьи, позволив себе тяжело и шумно выдохнуть. — Мой дедушка говорил: если Господь посылает человеку попутчиков, он благословляет его путь. — Здесь глаза прочь от разбросанных в углу подушек — к чужим. Наивно и честно: — Как считаешь, Юджин, могу я уповать на это изречение? Мужчина сначала смотрел внимательно с высоты своего роста: — Насколько моя госпожа вверяет себя нашему Богу? У юной христианки был в то время только один ответ: — Не меньше всех остальных. Этих слов сторож, очевидно, и ждал. Только вздохнул после, в которой раз посмотрел на мирно прикрытую дверь: — Полагаю, мой долг предупредить о том, что провидение послало вам попутчиков, сознательно отклоняющихся от слова Божьего и противящихся Его учениям. — Мне известно, что закон рассматривает государственную измену как преступление перед Богом, Юджин, но правда в том, что теперь меня это не касается. Лучше и не скажешь. Только сторожа не впечатлило. Он пристально смотрел и настойчиво возражал: — Я имею в виду преступление перед Богом иного характера. — Выражайся яснее. Тон беззлобный, но повелительный. Юджин слышал, ощущал, садиться не решался. Так и пояснил, стоя: — Чонгука с Тэхёном связывают узы более тесные, нежели способна предложить дружба. Воображение у меня достойное. Уровень понимания сносный. Всё хорошо усваивалось уже в те годы, а если переспрашивалось, то исключительно ради неизгладимой точности: — Более тесные? Как и положено ответчику в таких случаях, сторож только согласно кивнул. А потом растянулась целая площадь для рассуждений. Хотя — и это понятно — хватило бы и метра. Более тесные узы между двумя мужчинами, если речь шла не о дружбе, могли связывать членов семьи: отца с сыном, деда с внуком или, более вероятно, братьев. Я хоть и была наивна, всё же имела представление о природе вещей, потому осознавала, что названы далеко не все варианты. Более тесные узы между двумя мужчинами, если только речь не о дружбе и родственной близости, именуются по сей день содомией, ассоциируются с ересью, государственной изменой и наказываются смертной казнью. — Подобные домыслы весьма серьезны. — На самом деле, я выразилась мягко. Одно такое допущение в адрес какого угодно мужчины уже тогда рано или поздно заканчивалось смертью последнего. Зачастую вне зависимости от того, имели эти домыслы основания или нет. — Откуда ты можешь знать, что не находишься в плену своего предубеждения? Юджин спрятал руки за спину — просто потому что не умел оставаться физически пассивным — и ответил просто. С непоколебимой убеждённостью: — Мое предубеждение крепко спало глухими ночами, как и все ученики Азимата. Бодрствовали лишь двое мальчишек, что теперь выросли в мужчин, и ваш покорный слуга, которого Бог наградил хорошим слухом и лютой бессонницей. Будь это суд над предполагаемыми грешниками, подобный аргумент вызвал бы бурную реакцию у всех участников процесса. Услужливое воображение для всех нашло бы по красочному образу, сочной картинке, детальному изображению. Половина заседавших показательно скривила бы лица от омерзения, другая вопила бы о вопиющей греховности. О ней мне подумалось не сразу. Сначала — о возможном судебном процессе: если нас поймают и кондотьеров не убьют на месте, суд не заставит себя ждать, а значит, непременно коснётся тесных уз и обрушит на мужчин обвинение в противоестественном разврате. Казнь, что следует за ним, страшна и ужасна для кого угодно. Для бравого воина — в особенности. Я своему такого не желала точно. — Заранее прошу прощения за бестактность, Ваше Высочество, — чужой голос — снова как неожиданный поворот в коридорах собственных рассуждений, — но, если мои слова кажутся вам сомнительными ввиду срока давности, вы всегда можете пойти и увидеть всё своими глазами. Действительно: воистину бестактность. Вероятно, Юджин принял мое молчание за сбор весомых упреков и возражений, иначе не объяснить его обнаженную прямоту и запретный вызов, в глубине себя весьма постыдный. Мне хотелось возмутиться, присмирить и найтись с достойной претензией, но этот порыв слишком быстро растаял на вспыхнувших щеках. Мной тотчас завладела неловкая растерянность, но осознать, что слова сторожа вызваны исключительно серьёзностью сложившихся обстоятельств, мне, к счастью, оказалось под силу. — Прежде чем я оставлю вас до утра, — мужчина всё понял. И как сказал, и к чему подвёл, и что разговор исчерпан, со всех сторон раскрыт, выпотрошен, успешно разграблен обеими сторонами. Поровну. Знания — одной, общество и внимание — противоположной, — хочу лишь добавить, что во всей стране не найдётся воинов лучше и надежнее тех, что есть подле вас сейчас, на этой непростой тропе, какую вы для себя избрали. — Его шаг грузный, шумный, пока отходил к двери, тени волочились за хозяином, растянутые, как сырое тесто. — Кто бы ни послал вам таких попутчиков, Господь или какая иная сила, с уверенностью могу сказать, что она к вам благосклонна. Ещё он сказал «доброй ночи» и «Ваше Высочество» и обещал быть в помещении прямо напротив, а меня уже захватил варварский клубок самых путанных рассуждений. Я повернула ключ дважды и опустилась на сенник, подмяв под себя одну из подушек. Все дороги ко сну на карте моих впечатлений очевидно были замазаны. Откуда им взяться, если в груди шипели, задевая друг друга, смятение, волнение, споры и пересуды? Много чего сражалось в голове, но прежде всего прочего — полководцем бунтующих армий — топталась почему-то неловкость. Странная, непривычная, как будто меня саму в чем-то упрекавшая. Положено чувствовать нечто подобное после состоявшегося разговора? Помню, как было страшно мыслить тривиально, мыслить, как все прочие, как мыслил бы в том случае брат или отец. Или мама. Что бы она сказала, став свидетелем такой беседы? Дослушала бы до конца? Наверное. Она любила много знать и после столько же передавать кому-то другому. Если бы отец узнал от нее детали, явленные в тот день мне, думается, Чонгука волокли бы по коридору до главного зала и там же бросили к ногам отвечать на грубые вопросы. Что бы почувствовала я, впервые услышь обрывки множества открытий, в тот миг сбившихся в несуразную кучу? Твой кондотьер — лживый мужеложник, что посмел водить за нос королей! Что бы этот мужеложник сказал в свое оправдание? Какими бы глазами посмотрел в мои — юные и тогда, очевидно, очень растерянные? Что было бы потом? Суд? Суд. И сказал бы Бог: неправильно и омерзительно. И я бы подумала: мне не хочется быть омерзительной. Это же не просто вспотевшей с сальными волосами и грязной обувью. Омерзительной — значит неугодной Богу. Ему противной. А если Бог отворачивается, даже смерть бездарна. Так все говорят. Так учит Церковь и поддакивает светское право. «Ничего не происходит случайно», «кто-то целенаправленно руководит миром», «любые вещи и явления не возникают сами собой», «у всего есть первопричина, и ее — эту причину — в нашем мире именуют Богом», «ежели Он говорит: неправильно и омерзительно, каждому надлежит слушать» Каждому надлежит. Мой учитель всегда заставлял зубрить части трудов Аквинского, так что мне хорошо известно, что всякое интеллектуальное познание происходит из материала, полученного от чувств. Помнится, в человеческом существе есть особый орган души — преобладающий интеллект, который в процессе познания мира отбрасывает материальное, извлекая духовное содержание из образов, хранящихся в чувствах, и конструирует индивидуальное познание мира. Словом, я знала много достойных фрагментов, могла цитировать и даже преподавать совсем юным умам, пока в моем собственном жила бесполезная буря чужих ответов, не подходивших моим вопросам. Оттого они то и дело беспрерывно множились: день за днем, час за часом, минута за минутой. Как и когда определяется ложь или истина? Почему это правильно, а другое нет? Почему, если король — избранник божий, Господь не награждает его бессмертием и не оберегает в бою? Почему он гневается? Почему он радуется? Почему недоволен созданным? Почему продолжает творить? Почему, если что-то неправильно и омерзительно, он снова и снова вдыхает в это жизнь? Почему? Почему? Почему?!