Моя история совсем недолго продержалась на первых полосах газет. В самом начале весны 1945 года пал Грин-де-Вальд, и взбудораженные газетчики перекинулись на новую сенсацию. До меня доходили слухи, что это явилось следствием проигрыша в поединке между ним и Дамблдором, но подробностей я не знал. Несколько месяцев я провел в одной из камер для ожидавших суда, что располагались на девятом уровне министерства. После задержания меня допрашивали ежедневно, и первая же наша встреча поставила мракоборцев в тупик. В присутствии Министра Магии в меня влили такую порцию сыворотки правды, что мне грозило стать самым честным в мире волшебником как минимум на пару месяцев. И, разумеется, я сразу заявил им, что не убивал ни Мелиссу Флетчли, ни мракоборцев. Опешив, они несколько раз на разные лады спросили о том же, но я подтвердил свою невиновность. Переглянувшись, они уставились на метку Непреложного обета. К счастью, кто-то задал вопрос, ответ на который мог выдать Реддла, и я красноречиво промолчал, демонстрируя им, что метка лишь делает меня безгласным; если же она позволяет говорить, то говорю я только правду.
В действительности это было не так. Я всеми силами постарался скрыть ликование, когда почувствовал силу действия чар, которые, очевидно, оказались чем-то большим, чем Непреложный обет. Когда вопросы мракоборцев касались Тома, я мог не только молчать — я мог говорить, что угодно. Эти чары нейтрализовали действие сыворотки. Метка защищала меня.
И все же в злоупотреблении ложью необходимости не было. Они не могли вычеркнуть из памяти то, в каком состоянии нашли меня. Не могли забыть о загадочном исчезновении заложника из дома Смит. Не могли игнорировать то, что орудия убийства Мелиссы и Пиливикла были разными, и при этом ни одно из них так и не было найдено.
Впрочем, их несколько воодушевило то, что мою личную историю они смогли восстановить едва ли не по дням, соотнеся Виктора Уоллдена и Виктимуса Ингарда. Я с уже спокойным сердцем рассказал то, что Том вырывал из меня кусочками, пытаясь сложить свою мозаику. Конечно, я умолчал о дементоре. Несмотря на ясность в этой части, расследование окончательно зашло в тупик. С одной стороны, стало очевидно, что у меня не было мотивов расправляться с девушкой, которую я любил; с другой — при всей ненависти к Пиливиклу я держал ее под контролем, что следовало из факта моей работы в Министерстве бок о бок с ним, и никто из обвинителей не мог объяснить, почему вдруг я должен был сорваться.
О диадеме Когтевран так никто и не обмолвился. Размышляя над этим, я понимал, как мне повезло. Если бы Пиливикл отреагировал менее поспешно, если бы чуть задержался в Министерстве и встретил бы настоящего Хартвуда, он бы наверняка поинтересовался, что за бред он нес в лифте. Тогда бы история о странном диалоге осталась в памяти свидетелей и стала бы зацепкой для расследования. Но Пиливикл унес эту тайну с собой.
Как заключил я из слов министерских сотрудников, собрав небольшой отряд, Джастус сразу же отправился к лавке Горбина, но никого там не нашел. В это же время к мракоборцам явился очнувшийся от оглушающего заклятия Хартвуд и в процессе беседы, к своему и всеобщему удивлению, вытащил из кармана мантии странную фигурку, похожую на шахматную. Среди тех, кто слушал Хартвуда, был мракоборец, участвовавший в расследовании смерти Хэпзибы Смит, который, конечно, вспомнил о принадлежавшем ей Охранном наборе. Сложив картину воедино, он отправил патронуса в Лютный переулок, и через несколько мгновений Пиливикл вместе с подкреплением объявился на истинном месте преступления.
То, что я узнал, не давало мне покоя. Раз за разом вспоминал я, как Том наклоняется к Хартвуду, чтобы — как казалось мне до сих пор — вложить в карман волшебную палочку. Но он оставил и «Лжеца» как зацепку для мракоборцев. А потом сорвал созданную мной ловушку для Джастуса. По всему выходило, что в смерти Пиливикла повинен Том. И больше никто.
Я хотел спасти Тома Реддла от него самого. А он спас меня.
В конце концов, Министерство пришло к выводу, что доказательства, указывающие на меня как на преступника, явно недостаточны. Но при этом невозможно полностью исключить вероятность моей причастности (в Больнице святого Мунго трижды предпринимали попытки избавить меня от метки Обета и трижды потерпели фиаско). В силу указанных обстоятельств суд, решавший мою участь, вынес беспрецедентное в истории магического мира решение: меня освобождали, но с пожизненным запретом использовать волшебство. В обратном случае мне грозило заключение в Азкабане.
Я покидал Министерство Магии магглом. На первых полосах последних увиденных мной магических газет уходил за край колдографий пойманный папарацци Альбус Дамблдор.
***
Наш старый семейный дом я продал, даже не сняв покрывал с мебели, и переехал в пригород. Война заканчивалась, но победа не вернула всех тех, кто ушел на фронт: повсюду требовались рабочие руки, и я работал в несколько смен, с трудом выкраивая время на учебу. Я надеялся получить заочное образование педагога. Засыпая над книгами, я заставлял себя вспоминать, с каким усердием к учебе относился Реддл, и некоторое время пытался соответствовать его планке. Однако же скоро мысли уносили меня далеко от литературы и истории, и я растерянно потирал давно не болевшее забинтованное запястье.
Уже наступил июнь, когда меня навестил неожиданный гость. Возвращаясь в предрассветных сумерках с работы, я вдруг обнаружил свет во всех окнах дома. От неожиданности я замер на дороге, но спустя мгновенье уже взлетал по ступеням, боясь перевести дыхание. Человек у стола обернулся на грохот у входной двери. Я онемел, чувствуя, как заныло сердце от разочарования.
— Доброе утро, Виктор. Обычно я не вваливаюсь в дом без приглашения хозяина, но останься я снаружи, боюсь, собрал бы митинг из уважаемых представителей прессы. Колдографии, на которых я пытаюсь убежать из кадра, все еще на пике газетной моды. Зато я приготовил чай.
Дамблдор развел руками над столом, накрытым для чаепития двух персон. От чайника шел пар. Мой гость уселся в кресло и вопросительно взглянул на меня.
— Вы пришли за этим, сэр? — я поднял забинтованную руку. — Хотите попытаться снять чары, чтобы я все выложил?
Не спеша с ответом, Дамблдор принялся разливать чай.
— Знаешь ли ты, что Том навестил меня в конце декабря?
Вопрос застал меня врасплох. Я отрицательно покачал головой. Дамблдор расставлял чашки. Мне оставалось лишь занять предложенное место и слушать.
— Это он рассказал мне, где находится Грин-де-Вальд, чем занят, как ведет себя с подданными, и кто его окружает... Все, что он смог узнать. Конечно, Том действовал не без корысти, надеясь получить место преподавателя, но кого интересует искренность мотивов, если все заканчивается победой в войне? Увы, бывает и наоборот. Чувства, что кажутся нам самыми достойными, самыми чистыми, могут вести к катастрофе.
Стандартные оправдания насчет чар Обета едва не сорвались с моего языка, но под пристальным, пронизывающим взглядом исчезли на полпути. Я понял, что он знает — не столько о наложенных на меня чарах, сколько о цене, которую нужно уплатить за то, чтобы избежать катастрофы.
— Мне следовало намного раньше встретиться с Геллертом, — произнес Дамблдор, и мне вдруг стало тяжело выдерживать его взгляд. — Тогда бы ты не попал на тот бал. Никто бы не попал. Возможно, и самих балов бы не было… Кстати, тебе, вероятно, будет интересно узнать, что среди выживших узников Нурменгарда оказалась некая Антония Маревич. Ее реабилитация проходит почти без сложностей; как только она закончится, Антония, по ее желанию, пополнит ряды мракоборцев. Она собирается сражаться с тем, кто займет место Геллерта: многих из его сторонников так и не удалось найти…
— Довольно! — вскочил я в гневе и, не найдя, что добавить, почувствовал себя глупо, злясь от этого еще больше. Дамблдора моя вспышка ничуть не смутила.
— Видишь ли, Виктор, — грустно улыбнулся профессор, — несмотря на все, что успело со мной случиться, я продолжаю верить в мудрость жизни. Рано или поздно она найдет способ остановить Тома, как остановила бы Геллерта, не вмешайся я в эту историю. Но для жизни, увы, не важно, сколько людей прежде падет жертвами.
— Я тоже верю в мудрость жизни, — отрезал я торопливо, — ничего подобного с Томом не случится.
— Я понимаю, что заставляет тебя так говорить, — Дамлдор кивнул и, вернув пустую чашку на стол, повторил. — Я понимаю. Но он не вернется, Виктор.
Профессор поднялся, поправляя костюм и отыскивая шляпу. Он поинтересовался, может ли воспользоваться трансгрессией и снова посетовал на репортеров. Дамблдор исчез, оставив меня посреди комнаты, раздраженного, злого, желающего спорить и доказывать, но абсолютно жалкого в своем безграничном одиночестве.
***
С того дня я больше никогда не видел ни Альбуса, ни других волшебников, но в мою жизнь вмешалась магия иного порядка. Вскоре я забрал Эми Бенсон к себе: ей исполнилось восемнадцать, и по закону она не могла больше оставаться в приюте. А я… Я убеждал себя, что понятия не имею, для чего хочу ей помочь. Иногда я вспоминал слова Антонии о том, что, поддерживая другого, мы пытаемся поддержать себя. Иногда чувствовал, что пытаюсь искупить вину за то, что втянул ее в свою историю. Но правда заключалась в том, что Эми была сувениром, единственным, но ярким напоминанием о Томе, несмотря на то, что теперь даже не подозревала о его существовании.
Я видел, как он ушел. И я не был одержим безнадежным ожиданием или безответной тоской. Но я находил странное удовольствие в том, чтобы глядя на свою соседку, позволять себе проваливаться в воспоминание о каком-либо моменте, связанном с Реддлом, и переживать его заново. Эми никогда не пыталась вывести меня из этого состояния, молча оставляя меня и занимаясь собственными делами. Она не могла принять мою бескорыстную помощь, и в обмен на крышу над головой взяла на себя большинство домашних забот. Я относился к ней, как к подопечной; как к своей соседке; наконец, как к младшей сестре. Я строго и ревностно допрашивал очередного тощего юнца, явившегося, чтобы отвести Эми на танцы. И я не заметил, когда эта ревность превратилась в нечто большее.
Мы поженились в 1952-ом. Спустя два года у нас появился сын, а еще через шесть лет – его младший брат. Нет, никого из них не назвали Томом. Хотя воспоминания о Реддле продолжали жить в моей памяти, они были словно потускневшие от времени фотографии. Перебирая их, я ощущал лишь легкую грусть от того, что никогда не увижу новых снимков. Дети росли, мы старели, и старые, забытые чувства исчезали под гнетом времени.
Со дня суда и до сегодняшнего утра я не вспоминал о магическом мире и волшебстве и не мог рассказать свою историю даже той, кого любил. Но в эти последние дни все переменилось: ни Эми, ни дети, ни наши друзья или коллеги не ощущали тревогу, из которой, казалось, был соткан воздух, но я никак не мог избавиться от неясного беспокойства. Словно, не осознавая, слышал запущенный обратный отсчет.
Тринадцать часов назад что-то разбудило меня, и я мгновенно сел в постели. Медлительный свет майского рассвета беззвучно втекал в комнату. Я посмотрел на спящую Эми. Тени углубляли морщины на ее лице. Будучи магглом, она старела быстрее меня, и мне было страшно представить, что когда-нибудь настанет день, когда я останусь один. Но сейчас она крепко спала, и ее дыхание было также спокойно, как пятьдесят лет назад.
Сердце сделало кувырок и приземлилось на ножи, заставив меня застонать. Прижимая руку к груди, я нашел тапочки и, стараясь не разбудить жену, выбрался из дома. Я стоял на влажной от росы траве, наблюдая, как тают последние клочья тумана, и вспоминал похожее утро, проведенное с отцом. Я вдруг испытал сожаление, что не разделил ни единого летнего утра с Томом. Мне показалось, он — восемнадцатилетний! — стоит рядом, я оглянулся, но не нашел и следа. И в тот момент я все понял.
Бинт фальшивой змеей свернулся у моих ног. Я смотрел на руку, и мне было трудно дышать. Мое запястье было чистым. Я чувствовал, как отчаянье и гнев комом распирают горло. Нет, оно было не чистым — оно было пустым. Я был пустым. Потому что исчезновение чар могло означать только одно. Том Реддл ушел. На этот раз навсегда. И я был волен написать свою историю.
2 мая 1998 года
*
*
*
*
*
*
*
Виктор Уоллден прожил долгую и счастливую жизнь. Когда скончалась его супруга, сыновья и внуки взяли заботу о нем на себя, но он пережил и их, удалившись от общества ради отшельнического образа жизни. До сей поры о нем нет вестей ни в мире магглов, ни в мире волшебников. Однако ручки кабинетов на втором этаже Министерства магии нет-нет, да и вгоняют в краску посетителей и сотрудников, что, разумеется, также может означать только одно.
