«Трудно найти человека, который бы действительно понимал тебя. Обычно люди судят лишь своими мерками, а других просто не принимают в расчет» Мурасаки Сикибу
Тошнотворно приторный чай – четыре в значении смерти, зачерпнуть ложкой сахару как способ отмерить время – служил индикатором жизни. Ноющие от кипятка и сладости зубы Акутагава принес в жертву своей человечности. Он искренне нуждался в чем-то простом и надежном, приятном и нужном настолько, чтобы хоть ненадолго забыть о прошлом. Сахар был достаточно белым и сладким, чтобы понравиться Акутагаве. Он признавал, что это почти по-детски – давить реальный вкус чая, – но отказываться от новой привычки не собирался. Морализаторские нотации Куникиды Акутагава переживал с легкостью, косился на Рампо и проверял, не загибается тот от диабета или пародонтоза. Из них двоих от «белой смерти» Акутагаве ускользнуть проще. Да и сахар казался приятнее коллег – особенно на пороге пандемии. Несмотря на их, казалось бы, поддержку после столкновения с Портовой Мафией, Акутагава продолжал сомневаться. Точнее – не давал свободы. Он разбирался в себе неумело, вспарывая сердечные раны, как врагов. С последними было легко, но что поделать с истекающей чувствами душой? Отпустить то, чего не понимаешь, все равно что пустить сердце по кругу: впитается одна лишь грязь. Ковыряться в этом – значит, признавать слабость. Акутагаве претило, и то, и другое, а человек в черном взвалил и третье. В его действиях не было никакого смысла. Акутагава напрасно прокручивал в голове озвученный им план, он находил все новые огрехи. Самонадеянно, со ставкой на череду случайностей, без прямого контроля, в надежде на одну-единственную выгоду – это, скорее, в стиле самого Акутагавы. Человек в черном, бывший глава Портовой Мафии, Дазай Осаму должен был действовать искуснее. Он положился на столько «если», что проще было бы сразу покончить – с собой. Дазай в них почему-то поверил и запоздало раскрыл карты, вынудив тащить былую ответственность за него. На тигра Акутагава не рассчитывал – тот может регенерировать плоть, но не истерзанную душу – но поручиться за себя? Оно же вряд ли того стоило. Мнимые гарантии обесценили выбор Акутагавы. Так не должно быть. Акутагава цедил обжигающий сладостью чай – сахар скрипел на зубах, а к ободу кружки цеплялись мутные разводы, – однако ответа не добивался. Глюкоза благотворно действовала на Рампо; его мозги нуждались в более жестком стимуле. Мысль о том, что правдой можно делиться, без страха потерять с концами, казалась трусливой. Кому под силу справиться с откровениями Дазая? Они – эфемерные, писаные словно дыханием на морозе. Им грош цена и в Портовой Мафии, не то что в агентстве. «Все, что я делал, было ради этой сегодняшней схватки». «Да, и скоро в Йокогаму в поисках Книги вторгнется могущественная иностранная организация». «Вы оба должны сражаться с ними и охранять Книгу. Если они напишут в ней хоть строчку, этот мир исчезнет и на его месте появится другой». «Видишь ли, не то, чтобы меня так уж восхищал этот мир. По правде говоря, мне все равно, что с ним будет. В любом другом мире я бы так и сказал, но… Но это единственный мир, где тот человек жив и пишет свой роман. Я просто не могу дать ему исчезнуть». Слова Дазая вросли не в Акутагаву – в образ его сестры, и это обескураживало. Гин выглядела лишней и одноразовой, слишком бумажной для Йокогамы. Она удобно ослабла в воспоминаниях Акутагавы, сейчас – вообще расплылась. Акутагава больше не знал и не помнил Гин, увиденную девушку – выжатую мафией досуха, сложенную под руководством Дазая в неправильную фигурку – сестрой ощутить не мог. Он искренне хотел, но понимал, что она права: любить он умел крайне скудно, порывисто и эгоистично. Акутагава пробовал новое чувство наощупь, готовый отдернуться. Он видел его у других – Танизаки с сестрой, пышущий домашним уютом Кенджи, Куникида с чуть ли не накрахмаленным блокнотом, готовый о каждом позаботиться Ода, – однако проникнуться, пережить, не испугаться и поверить… Уж не поэтому ли от себя избавился Дазай? Акутагава не знал, но где-то на уровне подсознания догадывался: если он влезет в эту черноту – обратно дороги не будет. Ему ничего не оставалось, кроме как повертеть в руках чашку и, вмешав сахару до густоты, проглотить месиво. Акутагава привычно запрокинул голову и, шумно сглотнув, куснул стеклянный обод. Туман в голове – как и реальный, сырой, плотный, над заливом – развеялся; стерлась сонливость. Путаные мысли ринулись прочь, оставив место для единственной важной: через полчаса он должен быть в агентстве. Акутагава сжал напоследок, как на удачу, чашку и нарочито медленно поднялся. Пока он так и не свыкся, что у него теперь есть свое место, где можно есть, ночевать и отдыхать; но пребывание в квартире растягивал до неприличия. И, кажется, втайне совсем немного радовался, что чайный набор ему подарил Ода – в знак пройденного вступительного экзамена.***
Сырой пронизывающий ветер хлестал по щекам, не в силах добраться до глаз. Акутагава щурился, вжимал голову в плечи и торопился. Грубая в своем холоде осень рассыпалась ржавчиной – на листья, траву, тротуары и трубы, оплетающие здание агентства. В преддверии зимы всегда накатывали проблемы, и ломало Акутагаву по привычке. Ему не нужно выискивать подобие ночлежки и драться за заплесневелый хлеб. Грязные, выстланные разбухшими бычками и использованными салфетками, переулки пусть тонут в моче без его участия. Озлобленные стаи детей и подростков могут загрызть друг друга до смерти – Акутагава знал, что помощи те не примут; однажды он попытался – и получил смятой банкой в висок. Он не уклонился намеренно, на щеку плеснуло оставшимся пивом. На большее порыва доброты не хватило, и, с затаенной болью швырнув когда-то братьям по выживанию пакет, Акутагава зашагал прочь. Пусть он и знал, что добровольно швырнул деньги в грязь – продукты никто не урвет, все будет вдавлено в землю за одну яростную быструю драку. Он сам бы не принял такой доброты, а Ода был просто сильнее. Акутагава не жаловался, но благодарность не выражал – присматривался. Странности Оды затмевали его самого, и вчитаться в него было невозможно. Но если принять их за сорняки, то, выкорчевав, не увидишь даже поля – Ода умело прятал сокровенное. Акутагава тоже скрывал многое, что их и сблизило. Насколько – задумываться было опасно. Задержанный очередным ворохом мыслей, Акутагава попал под дождь. Мелкие противные капли – под стать ему в прошлом – все ускорялись, и сухим добраться до офиса не вышло. На ходу обтерев лицо, Акутагава прошелся ладонью по макушке: то ли пригладил пряди, то ли проверил, не налипла ли грязь. – Похвально, что ты пришел за три с половиной минуты до начала рабочего дня. Куникида встретил его без приветствий; уткнувшись в какие-то бумаги, деловито расшагивал меж столов. Тусклый свет, идущий от окон, смягчал его силуэт, почти не отражаясь в очках. Акутагаве это нравилось – он так и не отвык отслеживать чужие взгляды. Кроме того, он забыл нацепить маску – та сиротливо комкалась в кармане. – Я тоже сегодня вроде вовремя, – добродушно донеслось сбоку. У западной стены, перекрытой книжными стеллажами, пространства было немного. Сейчас его занимал Ода – привычно взъерошенный, небритый, с еле заметным пятном по поле пальто; в руках держал бумажный пакет, продавленный в центре. Похоже, успел снять маску; та криво топорщилась на краю его стола: пыльного, почти пустого. Куникида рассеянно, заторможенно кивнул и, бормоча, перелистнул страницу, позволив Акутагаве столкнуться взглядом с Одой. Глаза у того – слишком внимательные, в них если не тонешь, то теряешь голову. Похоже, это его скрытая способность – сбивать Акутагаву с толку и с дыхания. Сейчас бы атаковать, направить Расемон вдоль половиц, пробраться им за полки и, резко дернув, обрушить на Оду шкаф. Тот увернется, возможно, словит пару книг, но большего Акутагаве не выдать. Он предвидел реакцию Куникиды, любое разрушение обернется потерей времени. Пришлось обойтись сухим кивком. – Как твои успехи? – Ода задал вопрос легко, как будто продолжил ранний, приятный разговор. Акутагава слабо нахмурился и отвернулся – фикус на столе Куникиды был явно только что полит, на листьях поблескивали упругие капли. Почти как пот. – Мне не нравится бегать по пять километров каждый день. – Но мы же договорились, что поработаем над твоей физической формой, – невозмутимо ответил Ода. – Посмертно поработаем, – пробурчал Акутагава. Сегодня он пропустил пробежку осознанно и наслаждался ленивыми, не разогретыми мышцами. Сонливость по-прежнему воспринималась им как роскошь, и, видимо, понимая, Ода не стал возражать. Он, почесав затылок, стал осторожно вскрывать посылку. Акутагава пожал плечами, но отдал свой интерес торопливо вбежавшему Кенджи. Пышущий жизнью и новым взрывом веснушек на носу, тот радостно махнул рукой и едва не запнулся. Людей стало с избытком, но Акутагава держался и проявлял что-то вроде социальных навыков: поддерживал разговор, держал лицо и не вспоминал улиц. Кенджи болтал за всех сразу, грозился внести рецепт семейных онигири и всячески закрывал Куникиду; очки у того аж вспотели от недовольства – рабочий день уже с пять минут как начался. – …ну и, конечно, червей добавлять мне туда запретили, – радостно закончил Кенджи, заметив сигнал от Оды: тот коротко мотнул головой и приложил к губам палец. Акутагаве показалось, будто Ода злится, но на какое-то жалкое, почти придуманное мгновение. Вопрос-предположение соскользнул мимо рта. Рабочая суета заразила мгновенно, втянув в водоворот обязанностей. К обеду Акутагава чувствовал, будто набегал все десять километров, и был не против подкрепиться, но с Одой не спорил. – Зайдем в еще одно место, – сказал тот, накидывая плащ, – и можно пообедать. Акутагава глянул с подозрением, а документы сбросил на стол Куникиды – с облегчением: старые счета за офис и транспортные расходы. Пересчет лишен всякого смысла, новые траты им не сократить, в уме надо держать другое: целесообразность. Стоил ли результат каждой йены? Готов ли любой член агентства заплатить снова? Время, говорили, деньги, и Акутагава знал цену и тому, и другому. У Оды были проблемы с первым, но он с лихвой компенсировал сообразительностью. Сверху плеснул заботой: беззвучно попросил не забывать о маске, отчего у Акутагавы засосало под ложечкой. Очередная вспышка коронавируса казалась иллюзией, дурной, вышедшей из-под контроля способностью, обнулить которую мог только один – мертвец. Вирус был лишним – в мире, Йокогаме, жизни; очередная искусственная преграда на пути. И без того размытый горизонт стерся, не оставив ориентиров. Акутагава запоздало осознал, что потерял в тумане будущего и путь к сестре – он совершенно растерялся и ослаб. Долгие раздумья вечно разрывал Ода, и сегодня – как нельзя своевременно. Он заказал такси – очередной ненужный чек в документации Куникиды. Акутагава с недоверием влез на заднее сидение зеленого автомобиля, рассеченного надвое белой полосой с названием транспортной компании. – Не возражаешь? – Ода потянулся к кнопке, открывающей окна. Акутагава равнодушно пожал плечами, прикрыв глаза и откинувшись на спинку. Кому-то обрыдший комфорт для него по-прежнему в новинку, и выжимать из него максимум – не каприз, а необходимость. Утро – пустое, хрупко-бумажное – постепенно отступило; такси неслышно остановилось у самого Чайнатауна. Вульгарно яркий, суетливый, прячущий за мишурой вывесок желтые усталые лица, и чуть ли не в глаза плюющийся клочьями пара – от закутков с горячей лапшой. Пообносившиеся фонарики поблекли, слабо покачиваясь на ветру, по части – разошлись трещины. Знакомые предметы здесь словно грубели, наращивали новую форму и неожиданно ершились зеленым, синим и красным. Три цвета точно столпы благополучия района, без них, казалось, Чайнатаун бы умер. – Зачем мы здесь? – пресытившись видами, спросил Акутагава. Нахохлившись и спрятав руки в карманы, он еле выдерживал шаг Оды. Толпа пыталась их разделить, толкая, кроя руганью и чем-то непонятным, полным шипящих звуков. – Мне нужно забрать одну вещь. – Вам нужен надежный проверенный яд? Ода действительно поперхнулся. Притормозив, за рукав притянул Акутагаву ближе – тот неосознанно прижался, ловя чужое тепло – и просто уставился на него. Безо всяких выражений, эмоций, лишь с вопросом. – Откуда ты берешь такие мысли? – Мы отправились сюда в рабочее время, – Акутагава вскинул подбородок, – а вы не из тех, кто тратит его попусту. Значит, нам нужно забрать что-то для агентства. Кварталы вроде этого в трущобы всегда поставляют три вещи: наркотики, мешки для трупов и средства, чтобы превращать людей в оных. Ода мягко отстранился, уйдя от ответа. Его, похоже, что-то подломало – реакции непривычные, словно неловко подсмотренные у кого-то другого; Акутагаву это путало. Неожиданно толкнувшееся в сердце решение даже не осозналось: прошлось мимолетно теплым, морально обнявшим, и он улыбнулся. Ода не подвел, заметил, кончики его губ дрогнули. – Я получил утром странную посылку, – задумчиво протянул он, глянув куда-то вверх. Еще не на серые, с подгоревшими краями облака, но и не на аляпистые рекламные иероглифы. – Какая-то странная книга без обложки… Акутагава вздрогнул, как будто ослепленным наткнулся на камень. Во рту резко пересохло, на небе словно проступил сахар – и сладость эту было не сглотнуть. Это ведь может быть та Книга? По странно-изощренной логике Дазая она и должна попасть к человеку, который действительно пишет роман? Но нет, не так просто, факты нельзя подгонять из удобства. Акутагаву не отпускали сомнительные намеки – от человека, манипулировавшего его сестрой. – У меня смутное ощущение, что я ее когда-то читал, – чуть нахмурившись, продолжил Ода и, мягко указав направление, свернул налево. – Очень знакомый сюжет, да и автор вроде как… – Вполне вероятно, книга настолько вторична, что повороты сюжета предсказываются заранее, – резко ответил Акутагава, разозлившись на самого себя. Яркие желтые козырьки магазинчиков резали глаз, от них тянуло дешевой безвкусицей: амулеты, бижутерия, странные подделки предметов быта, фальшивое дутое золото. Акутагава не мог не смотреть и не брезговать; хотелось вернуться к прилавкам с лапшой, но в этом случае Ода бы смолк. – Там также было письмо, написанное от руки. Мне показалось это странным, но почерк я вроде тоже видел. Похоже на дурной сон, не правда ли? – Смотря, кто был автором послания, – осторожно и в то же время напряженно отозвался Акутагава. Его не должно было волновать сказанное Дазаем. Он не обязался трястись от переживаний за возможную связь Оды с Дазаем. Ему было невыгодно сопоставлять разрозненную кучу недоказанных фактов. Почему он вообще решил, что слова человека в черном стоят хоть чего-то? Наверно, если иной мир и существует – в нем Акутагава повязан с Дазаем накрепко. Иначе не объяснить и от себя не отцепить. – Я пока не уверен, – Ода похлопал по внешнему карману плаща, явно нуждаясь в сигарете, – но мы скоро выясним. В письме было полно подсказок, указывающих на одну местную лавочку. – Это же бессмысленно, – Акутагава поморщился и, пригнувшись под окрашенной алым балкой, поправил галстук. – Почему нельзя было все написать сразу? – Если бы я и сам знал. Ода не горел желанием разгадывать тайну – возможно, пустую – и Акутагава молча согласился. Зато прицельно раскритиковал планировку квартала. Он не ощущался безопасным или полезным, скорее – лишней хромосомой в геноме города. Грязные, казалось, годами немытые руки ловко хватались за ложки и растаскивали по одноразовым тарелкам дымящуюся лапшу. С прилавков лупились липкие пивные пятна, с некоторых – дешевые мятые газеты. Из-под подошв порой доносился сомнительный хруст. Запахов почти не было: Акутагава всегда опрыскивал маску эфирным маслом. Обещанного рекламой умиротворения от аромата хиноки – в меру пряного, слабо щекочущего ноздри – он не чувствовал, и, стоило им зайти в душную лавку, мгновенно закашлялся. Пыльные витрины отбирали крупицы света, и в тенях разбросанного – иначе не скажешь – хлама Акутагава словно повторно вернулся в трущобы. Чуть ли не каждая дутая жаба готовилась плеваться фальшивой бронзой и ядом безденежья; кривые амулеты – уродством. – Добрый день, – рассеянно произнес Ода. Услышав его, а не дверной колокольчик, из недр лавки возник хозяин. Малорослый и сухонький, укутанный в посеревший шарф, он глянул на них без удовольствия. – Я так понимаю, у вас есть для меня посылка, – в голосе Оды сквозила неуверенность, он приценился наугад, – но, если честно, я даже не знаю, как ее получить. Он передал хозяину помятое письмо; Акутагава, даже прищурившись, не разобрал ни слова. Послание заметно напрягло всех, и было очевидно: их бы незамедлительно вышвырнули, если бы не… Что-то почти схватило хозяина за глотку, лицо его напряглось, пошло желваками. Он скрылся за прилавком с кассой, дрожащей рукой задев выставленных солдат из глины. Парочка дернулась, качнулась и, еле определившись, рухнула набок. Один распрощался с формой – лишившись опоры, упал на пол, взорвавшись глиняной крошкой. Акутагава злорадно ухмыльнулся. Придвинувшись ближе к Оде, едва не толкая плечом, он наступил на пару черепков. Хруст был приятным, отдающим пустым довольством. Ода смерил его быстрым осуждающим взглядом и потянулся за конвертом; хозяин успел вернуться, и шарф его сполз окончательно, открыв сморщенное, выляневшее лицо. – Прошу вас, – визгливо, с грубым рабочим акцентом бросил хозяин, – уходите. Я не хочу взваливать на семью очередной долг перед ними. – Перед кем? – почуявший опасность Акутагава нахмурился, расправил плечи, но Ода потянул его за рукав. Вроде мягкий, нейтральный намек, но противиться ему невозможно; как будто заранее знаешь, что этот поток легко обернется бурным, стремительным, готов вытолкнуть с уступа. – Ты и без меня должен понимать, о ком он говорил, – негромко заметил Ода. – Но я не понимаю, почему я обязан терпеть подобное, – Акутагава пытался осуждать чуть ли не с обидой. – Если позволять загонять себя в угол и не сопротивляться, то рано или поздно сожрут. Жертвенников сгрызают первыми. – В обычном мире это не всегда работает именно так. Кого-то могут использовать годами, – Оде явно не нравилась тема; он даже не смотрел на Акутагаву, – для того, чтобы не марать руки. И отказываться от таких предложений очень часто невыгодно. – Почему вдруг? Точно пытаясь сдержать раздражение Акутагавы, Ода ответил не сразу. – Потому что у многих есть семьи, о которых надо заботиться. Укол все равно достиг цели; вопросы расслоились, распались на иероглифы, что разбежались по вывескам, рекламным стендам и листовкам. Акутагаве стало стыдно, и он почти заставил себя подумать о Гин, как выбросил ее из жизни, прикрывшись заботой. Да он тогда и знал, что это – не слово, а липкая коробка от магазинных суши. В толпе ему вскоре полегчало, Акутагава дернул плечом и отшатнулся – от врезавшуюся в него женщину. Маска у той сползла на шею, а красная помада – на подбородок. Верхняя губа лоснилась от вытекших соплей, и врезать он хотел от души. Ода, не замечая, отступил за информационный стенд – выгоревшая реклама золота – и, осмотревшись, предложил жареной лапши. Акутагава предпочел бы остывший сируко, пропаренный тофу или несладкий чай, но не еще одну минуту в Чайнатауне. Любопытство взяло верх, и они примостились на замызганных колченогих стульях, под рваным красно-желтым навесом. Трогать хоть что-то было противно – предметы выглядели липкими, оплеванными, – и Акутагава замялся, неловко удерживая кисти у плеч. Подсобил Ода: ухватил его за запястье и прыснул на ладонь антисептиком. Едкий запах проник под маску, но Акутагава среагировал не на него; вывернув руку, вцепился в ладонь Оды, то ли желая сломать, то ли прося защиты. К черту лапшу, загадки, конверты, этот вонючий квартал, к черту – кричал он каждой клеткой тела. Выразить нечто внутри себя ему не хватало слов, чувств, опыта, однако он верил в Оду, что тот поймет, прислушается. – Для того, кто вырос на улице, ты быстро отвык от грязи, – спокойно ответил тот, высвободившись. Переведя взгляд в сторону прилавка, пальцем ткнул в какой-то дымящийся чан и показал два пальца. Акутагава протестующе мотнул головой и растер в ладонях антисептик. Такое разочарование ему не нравилось. – А разве не этого вы добивались? – Ты прав. Мне повезло, что у меня такой способный подопечный. Лапшу им подали быстро: глубокие щербатые пиалы с густым варевом. Без аппетита потыкал лапшу палочками, он еле дождался, когда насытится Ода, и предложил вскрыть конверт. Немного доверия как повод учиться – быть человеком – дальше. Ода, похоже, считал также и передал ему конверт. Тот оказался полным предательства. Вытянутое наружу фото блестело слишком ярко для глянца, а люди в кадре нарушали известные законы логики - тем, что стояли рядом, в затемненном баре, со стаканами в руках. Неизвестный мужчина в очках, Ода и... человек в черном. Дазай. Сердце Акутагавы сжалось так, что чуть не лопнуло. Злость накрыла мгновенно, не дав осознать обиду. Обида сожгла доверие дотла – от одного взгляда на плотный глянец. Новый, пригодный для работы в агентстве Акутагава в момент скончался, и галстук, резко уплотнившись, пронзил фото насквозь. Неуловимо быстрое движение, заметное лишь одаренным, повторилось раз, другой, третий – до сжатого до побелевших костяшек кулака. В ушах у Акутагавы шумело так, что он лишь видел шевеление губ Оды. Тупая подрагивающая слепота да злые скупые слезы – Акутагава пресек все, ударив кулаком по прилавку. Ода попробовал его коснуться: ладоней, плеч, волос – отбиться вышло от всего. – Оставьте эту жалость для своего глупого романа, – напряженно выдавил Акутагава, прежде чем подняться. – Порадуйте Дазая, допишите его наконец. «Но без меня», – так и не выдохнул. Ждать оправданий, извинений ему сейчас не по силам, он просто рванул вперед, расталкивая прохожих, цепляя чужие руки. Многоглазый и многоногий монстр, питающийся разваренной лапшой и дутым золотом, потянулся за ним, хватая новыми и новыми конечностями. Акутагава отбивался вслепую, без понимания, на рефлексах. Он ощутил, что выбрался, только у первого светофора, вдыхая сырой и загазованный воздух Йокогамы. Кулак по-прежнему сжимал обрывки предательства Оды.