***
Сознательность Акутагава осваивал с трудом. Носить маску, часто мыть руки, не опаздывать, регулярно мыться – все это шелуха; по-настоящему ценилось другое. Куникида все объяснил бы без колебаний, Акутагава просто вернулся в агентство. Сославшись на мнимую тошноту, он напросился к Йосано; хруст собственных костей и горечь таблеток работали, чтобы забыться. На жесткой кушетке шли дурные, тяжелые сны, в которых Акутагава выхаркивал то собственную способность – комьями черной слизи, – то куски лиц Гин, Оды, Кенджи, Куникиды, обоих Танизаки, директора. С Йосано его бессознательное связываться побоялось. Под вечер Акутагава обессилел настолько, что в общее помещение едва ли не выполз. В глазах троилось, иллюзии с трудом различались прищуром – чуть меркли и теряли плотность. Йосано заверила – эффект временный, сбивается плотным ужином и покоем. Ни первого, ни второго Акутагаве не хотелось; к тому же, у окна маячил Ода. Среагировать на него не вышло, исчерпанные силы сдавливали грудь отдышкой. – Как-то странно они работают, – свистящий шепот Наоми, выпавшей из поля зрения, прозвучал громче, чем следовало, – когда Акутагава-сан в итоге добровольно идет к Йосано-сан, а Ода-сан приходит позже и, кажется, даже в плохом настроении. – Согласен, это прямое нарушение основных правил работы в парах, – деловито подхватил Куникида и, судя по шелесту, начал копаться в блокноте. – Особенно в отсутствии реальных результатов. Акутагава перекинул ответ на Оду – тому, по крайней мере, было понятно, где настоящий Куникида – и, нарочито громко откашлявшись, заковылял на выход. На удивление, дверь не двоилась, холодная медная ручка нащупалась легко. – Я отпустил его на сегодня. Издевательски великодушный тон Оды подтолкнул в спину. Немеренная доброта не зря казалась пороком; ее должно быть в меру. С Одой перебор оказался настолько сильным, что Акутагава привычно отстранился, и, похоже, не впустую. В кафе он упился сладким чаем. Слабость отступила, в голове прояснилось, и он начал понимать собственные мысли. Разгребать их – не легче, чем мусор на пригородных свалках: неблагодарный труд без оплаты. Смывать пот, грязь и застаревшие коросты Акутагава умел, но что делать с засмердевшим сердцем? Должен ли он оправдывать Оду Книгой и словами Дазая? Ведь если последний действовал ради Оды и его романа, значит, что-то происходило – в другом ли мире или здесь, но раньше – и выдавило на реальности подобие клейма. Очередной кусок жизни приватизирован Дазаем. Акутагава вытащил из кармана обрывки фото и, тщательно разгладив каждый, соединил обратно. На Оде – та же рубашка, что и при их первой встрече; пусть все были в тонкую светлую полоску, одна отличалась застиранностью. Дазай и мужчина в очках терялись на фоне Оды; их щуплые фигуры сливались с темной барной стойкой, запотевшие ото льда стаканы будто подвисли в воздухе. Без масок и защитных перчаток – значит, фото год как минимум . Акутагава безразлично отметил, насколько ему плевать на вирус прямо сейчас, и в доказательство потер немытыми руками глаз. Ничего особо не изменилось, разве что зазвонил мобильный. Сбросив вызов и рассчитавшись, он насухую принял еще две ложки сахара и выбрался на улицу. Ветер усилился – пылью и мелким градом – и смело метался меж зданий. Наверняка сносил к заливу мусор, разгонял волны и топил в них пакеты, бумагу, объедки. На улицах такие дни считались богатыми; Акутагава с сестрой, спустившись под мост по старым осклизлым трубам, вылавливали размокший хлеб, спаржу и, если везло, рыбные головы. Сегодня же он охотился в одиночку – на прошлое Оды. В кадр попала надпись с названием бара, за пару часов можно добраться. Акутагава нуждался в лично добытой правде, чтобы снова поверить, протянуть руку, не обмануться, удостовериться, что работа в агентстве – не злая ошибка. Мобильный вновь оживился, ответил Акутагава уже на ходу. – Здравствуй, брат. Гин изредка звонила с разных номеров, терзая дежурными, точно выуженными из переводчика для туристов, фразами. Она, без сомнения, проверяла его, и каждый раз – катастрофический провал. Ей было не угодить, слова ее только отталкивали, и Акутагава постепенно смирился. В конце концов, человечность стоила немало. – Я рад тебя слышать, – неуклюже искренне отозвался он. – У тебя все хорошо? – Да, конечно. Я нашла новую работу. – Я знал, что ты не пропадешь. Ты всегда умела о себе позаботиться. – Глупо было бы вернуться на улицы в такое время, – Акутагава был уверен, она ухмыльнулась, – особенно после работы на Дазая-сана. Борьба с собой закончилась в считанные секунды, и выбор вопроса определился эгоизмом. – Я как раз собирался о нем спросить. Он когда-нибудь контактировал с человеком по имени Ода Сакуноске? – С твоим партнером из агентства? Ее осведомленность слабо грела душу, и Акутагава, забывшись, кивнул. Он успел выйти к подземному переходу и притормозил, бесцельно рассматривая рекламные стенды. Очередные аляпистые афиши с полуголыми айдолами, серые листовки для ищущих подработку, несколько объявлений о потерявшихся кошках. – Я никогда не видела его, – наконец ответила Гин. – Они могли контактировать неофициально, не на территории мафии. – Плохо, – резко подвел итоги Акутагава. – Это ничего не проясняет. – Может, ты объяснишь, в чем дело? – Нет. Я должен разобраться сам, – и, спохватившись, добавил: – Спасибо и за такую информацию. Мне это немного помогло. – Что ж, удачи тебе в поисках, брат. Гин отключилась, не прощаясь. Их разговоры в принципе не длились дольше минуты-другой, но сегодня Акутагава явно обидел ее. Оттолкнул в попытке защитить, обесценил до информатора – как будто утром, в Чайнатауне, не осуждал подобное. Хотел ли он защитить Гин, желал доказать себе что-то или привык действовать без нее – какая разница, если он снова облажался. Задетый и обозлившийся, он с силой прикусил губу, чтобы трястись в поезде, морщась от привкуса крови. Он втиснулся на свободное место, мгновенно зажатый со всех возможных сторон, и усилием воли держал спину ровно, пряча в карманах руки. Круговая вирусная порука сплотила насильно, успев заранее оттолкнуть. Сжимала людей в толпу, но полную недоверия и страхов. Парадоксальность Акутагаву не путала, он был ею воспитан и понимал, что иначе люди не умеют. В каждом из них скрыт зверь намного страшнее любой болезни, кормить его или нет – одинаково плохо. Диких животных приручают, либо забивают. Акутагава бы предпочел избежать выбора, но уличных детей не спрашивают, разве что бьют и шугают. Чуть ниже левого локтя – набухшая белая полоса; пережитки сражения за Воду. Тогда из какого-то торгового центра вывезли полупустые бутыли для кулеров, наверно, коробки четыре. Акутагава отбивался в одиночку и пропустил удар ржавой спицей. Сейчас он понимал, почему не успел закрыться. По той же причине, что проигрывал Оде. Просторная светлая Хигаши-Гинза лучилась люминесценцией. Народа почти не было, и звуки эхом отскакивали от потолка. Акутагава по желтой разметке пробрался сквозь турникет и, задержавшись у стенда с картой, плотнее запахнул пальто. Снятое с чужого плеча, оно бы позволило спрятать еще двух Акутагав, но настоящий бы взвыл от жадности. Пальто было символом нормальной жизни, его жизни – и точка. Бар «Люпин», наоборот, предвещал худшее. Мрачный закоулок, тяжелая, грозящая размозжить голову вывеска, с которой щурился носатый аристократ. Цилиндр и монокль его не красили – японцам такое не к лицу, однако в сравнении с кривой надписью вышло нормально. Внутри было достаточно уютно, тепло и тихо. Никакой музыки или разгоряченных – питьем и сальными шутками – голосов, сплошная необъяснимая умиротворенность. Ради такого стоило катиться хоть с Хоккайдо, хоть со спорно русских островов, как бы их там не называли. – Виски, – коротко бросил Акутагава, устроившись за стойкой. Пить он не собирался, но знал, без напитка информации не выудить. А он мучительно нуждался в ответах. Впрочем, ему все равно отказали – не по возрасту; пришлось заказать сладкий кофе. Мужчина за стойкой, в наглаженном сюртуке, покачал головой, но за заказ взялся. Акутагава расслабленно стянул маску и, кое-как сдержавшись, чтобы не поплевать на ладони, растер их полами пальто. К кофе принесли сахарницу и молочник, наполненный бежевой, терпко пахнущей жидкостью. – Попробуйте миндальное молоко, – сказал мужчина. – За счет заведения. Акутагава согласился с условием, что выдадут отдельный стакан. Для него изысков на первый раз хватало, он бы не рискнул портить кофе. Молоко на вкус оказалось в меру приятным, пусть допивать не хотелось. Акутагава похвалил его и, сочтя обмен любезностями завершенным, перешел к делу. Мужчина говорил без охоты, с большим интересом отвлекаясь на редких посетителей: да, человек с щетиной часто заглядывает, вроде и правда Ода, других не замечал – возможно, не совпадали смены, – хотя о том, что с бинтами, «читал всякое» в ежедневной газете. – Хотя кто верит в наши-то дни печатной прессе, – пожал плечами мужчина и, поджав губы, взялся за тряпку. Вздрогнув, Акутагава напомнил себе: это не для него. Он выглядит вполне прилично, чтобы считаться гостем. Намек он раскусил и в задумчивости стал грызть сахар. У этого мужчины нет причин врать, только недоговаривать. Вероятно, Ода не общался с Дазаем на самом деле, само же фото… Тут было сложнее. Если история с Книгой правдива, то есть ли возможность с ее помощью перетаскивать какие-то объекты, возможно, и ограниченные форматом переплета? Способность Куникиды работала на таких фокусах, а более крутые вещи наверняка бы превзошли ее. Если от Книги отстраниться, значит, фото подделка. Сейчас на компьютерах можно сотворить многое, пусть даже Акутагава не догонял, как. Когда же свидетель ему соврал, как выудить правду, не замаравшись? Акутагава, скорее, почувствовал, а не расслышал шаги. Его словно обдало жаром, он выпрямил спину и сглотнул подступивший ком. Скосив глаза, он убедился, что это Ода, и осознал, что да, он жаждал его прихода. Ода пристроил на спинке соседнего стула пальто, уселся и тоже заказал кофе. Черный, двойной. – Ну что, как успехи? Он спрашивал спокойно, без подколов и намеков. Акутагава пристыженно опустил взгляд, напрасно стараясь не выдать эмоций. Он знал, что Ода в ответе не нуждался, пришел, чтобы – в который раз – протянуть свою руку. – Я… – Акутагава судорожно вдохнул, едва не поперхнувшись; остаток фразы окрасился сиплыми нотками. – Я, кажется, ошибался. Признание далось невыносимо сложно. С разбегу прыгнуть в ледяной залив – гораздо легче; вода резанет лицо, оставив в покое душу. – Ты все еще не доверяешь мне? – задумчиво протянул Ода. Он говорил с пустотой напротив, прокручивая меж пальцев сигарету; зажигалку, впрочем, не доставал. Молчать было чуть менее совестно, чем говорить. Оправдываться, путаясь в словах и совести, Акутагаве не под силу, не сейчас. Ода для него – нечто большее, чем можно понять и объяснить; Ода – хуже наркотика и сильнее улиц. Ему не соврать, не уклониться и не подставить, любая афера сгнивала в зародыше. И как с этим разбираться, когда ты только учишься быть нормальным – в глазах общества? – Два кофе, пожалуйста. – Акутагава и не заметил, как Ода опустошил кружку. – Для моего собеседника сделайте послаще и что-нибудь перекусить. – Я не голоден, – буркнул Акутагава. – И наверняка не вымыл руки и лез ими в глаза, – добродушно подметил Ода. – И как ты думаешь раскапывать мое прошлое, если вдруг сляжешь на пару недель? Ода не боялся болезней, он был готов впитать каждую – за других. Новостные сводки, статистика, сплетни знакомых врачей, зловещие предсказания Йосано тревожили его меньше, чем чистота рук Акутагавы. Странно и неловко принимать такое как должное, но отказаться уже невозможно. Акутагава бы умер за внимание Оды. Но ведь настолько далеко сам Ода не зайдет, верно? Сцепив пальцы в замок, Акутагава прикрыл глаза. Он чувствовал, его ответ как последний рубеж: либо все рухнет, либо начнется заново – да так, что снесет голову. Необъяснимая уверенность начала жечь грудь сильнее, чем днем обида, хлестнула по щекам и взорвалась – тысячами черных солнц. – Пожалуйста, – тихо и нервно произнес Акутагава, тщетно пряча мольбу, – не ненавидьте меня. Под веками могло привидеться что угодно: чарующее неизбежной гибелью цунами, глушащее до ужаса землетрясение, сдирающий кожу и плоть взрыв; Акутагаве мерещилось только одно – теряющая за чужими спина Оды. В отчетах Куникиды душевный ущерб прописывался как моральный вред, но этими словами – сухими, хрупкими в своей неполноценности – не разжиться. Ими нельзя оплатить боль; ее окупит то, что разуму поддавалось со скрипом. Акутагава неистово драматизировал, загнавшись до предела. Он нагрузился худшим, чтобы в очередной раз выудить признание – того, что он хоть кому-то нужен. – А я и не ненавижу, – Ода ответил как будто сто лет спустя, – по крайней мере, не тебя. В груди, лопнув, разлилось облегчение. Оно вернуло реальность, пахнуло куриными шашлычками. Акутагава глянул на выставленное напротив блюдо – в желудке робко заурчало – и кое-как покосился на Оду. – Правда? – Да. Непроницаемый тон Оды успокаивал не полностью, не отгонял тревогу, но Акутагаве полегчало. Он подавил облегченный вздох и расцепил пальцы. – Но не вынуждай меня за тобой постоянно бегать, – добавил Ода; сигарету он опустил, пристроив со свежим кофе, на блюдце. – Я не смогу подстраивать свою жизнь под тебя вечно. – Я… – Акутагава рискнул оправдаться; тирада вызрела мгновенно, отточенная скопившимся страхом, но прорастить ее не дали. – Когда мы встретились, то я подумал, что ты, наверно, самый несчастный человек из всех, кого мне довелось встретить. С тобой хотелось поделиться хотя бы тем немногим, что у меня есть. Неужели, – Ода, наверно, впервые так пристально ответил глазами, – из этой затеи ничего не вышло? «Мне просто хочется большего», – смолчал Акутагава, не в силах выдать больше эгоизма. – Я не желал, чтобы человек в че… Дазай, – мгновенная поправка; придать врагу имя – значит, придать ему уязвимость, – вмешался и в эту часть моей жизни. – Я бы ему этого не позволил, – помедлив, также не отводя взгляда, ответил Ода. – Взваливать на босса Портовой Мафии ответственность за тебя – это самое настоящее преступление. Акутагава не понял юмора, но интуитивно улыбнулся. Ему не хватало самой малости, чтобы зажать смелость в углу и рассказать Оде о Книге – чистых рук и хорошей пищи. Реши коронавирус спалить в этот миг человечество дотла, Акутагава бы вряд ли заметил. Прощенный вопреки смысла ребенок радовался шансу побыть нормальным. Немного эгоистичным, забывшим о сестре, но чертовски счастливым – с наконец-то притихшим зверем внутри.***
Конечно, о Книге Акутагава рассказал позже. Малодушный эгоизм он прочно заедал сахаром и притворялся честным. Он бессознательно сглаживал вину ношением масок и обелял недоговорки антисептиком, распрыскиваемым буквально повсюду. Стыдливо грело одобрение Куникиды, на радостях распотрошившего личные запасы. На лишние бутылочки с дозаторами Акутагава смотрел с сомнением и, только поговорив с Йосано, успокоился. – Нет ничего дурного в предосторожности, – сказала та, любуясь перчатками: заметно новые, с вышитыми по кайме павлиноглазками. – Если ты веришь в лекарство, оно поможет. В противном случае… – выдержав паузу, она зловеще усмехнулась. – Не трать ничьего времени попусту. Такое объяснение Акутагаву устраивало. В конце концов, он же нашел путь к сестре, пусть и короткий, ухабистый. Отслеживать ее звонки не удавалось: сим-карты менялись быстрее, чем вирусная статистика. От помощи Рампо Акутагава отказался добровольно: Гин хочет вернуться сама, к устраивающему ее брату. – По-моему, это слишком эгоистично, – недовольно-обидчиво щурясь, заявил Рампо, но возражать не стал. Стол перед ним повторно завалило сладким, и он весь был в предвкушении. Уменьшить число жертв кариеса и диабета – по-своему благая цель, пусть раньше и смешившая Акутагаву. До него дошло: мир будет согласен на любую доброту. Акутагава даже предпринял попытку вписаться в такую систему, но без карточки заданий, как раньше. Он помог Кенджи закупить зимней одежды для родственников, добросовестно промучился с документами Куникиды до самого вечера и даже отправил коробку сахара в приют. Последнее далось непросто: Акутагава скрипел зубами и грыз изнутри маску, но мысль об Оде его подбодрила. Тот не распределял доброту между своими и чужими, значит, так было верно. Для Гин Акутагава выскреб несколько теплых фраз, с самой глубины сердца – и тон ее заметно потеплел. Поэтому к концу недели, перед очередной тренировкой с Одой, Акутагаву накрыл прилив сил. Обнажить сомнения – достаточно смело для вытащенного с улиц, все равно что ворваться в драку голым, без защиты способности. Расемон – опасно расхолаживающий навык, и Ода понял это быстрее, заставив Акутагаву работать над телом. Пробежки, разминки, занятия в тренажерном зале, прогулки на свежем воздухе – здесь Ода был неумолим. Акутагава с трудом укладывался в нормативы, хотя от нагрузок его по-прежнему выворачивало наизнанку. Не помогало, что в память впечатался первый забег – его тогда вырвало мандаринами, чьи сморщенные, потемневшие внутренности поблескивали в полупрозрачной жиже. Сегодня Акутагава вооружился прямодушием. От нервов он обчихался и к месту встречи – свежей пристройке в снимаемом для сирот доме – пришел с уверенностью, что заболевает. Упившись жаропонижающими и шипучим аспирином, он активировал способность, создав ею дистанцию – чтобы не допускать контакта. Детей это не вразумило, они пытались накинуться с объятиями и ворохом дурацких просьб; Акутагава еле выкупился пакетом со сладким. Ода ждал его на заднем дворе. Заросший сильнее обычного, в наглухо застегнутом пальто, он всматривался в темнеющее небо, и по губам его скользил проблеск мечты. Акутагава в мгновенье растерял всю решимость, почувствовав, что снова на распутье. Заговорить о Книге, покаяться, засесть в доме, где, попивая чай, они найдут выход, или же… Победы или поражений нет, есть только момент – за секунду до каждого. Акутагава порывисто рванул к Оде, бездумно на секунду сжав узел галстука – удачи в нем не было, ну а вдруг? – и стянув маску, за шею притянул его. Акутагава и не задумался, нравятся ли Оде парни; он просто поддался порыву. И понял, как сильно оголодал. Настолько, что он усомнился, когда кольнуло щетиной; вздрогнул и едва не спасовал. Поддержали руки, вцепившиеся в широкие надежные плечи. Ода, ссутулившийся по инерции, как будто ждал его: за шею притянул ближе, поймал одну ладонь, сжимая до сладкой боли. Акутагава не умел целоваться, но, видимо, интуитивно не сплоховал. Ода целовал его настойчиво, отыгрываясь за упущенное время. Нежность пронзила Акутагаву насквозь, и он, дернувшись, насилу удержал способность. Он жаждал заграбастать Оду полностью, оплетая если не каждой клеткой тела, то – Расемоном. Воздуха мучительно не хватало, сердце накачивалось удушьем – Акутагава готов был отдаться смерти возрожденным. Однако Ода не позволил, скользнул губами по щеке, шее, потерся носом; Акутагаву прогнуло дугой, до хруста в пояснице. Он охнул и не сдержал стона – пораженный лаской. Он слабо выдохнул, вслепую выискивая там, наверху, звезды. Но видел он только Оду, расстегивающего рубашку… – Акутагава, – тихий, парадоксально безвестный, но ставшим родным голос раздирал одурь, возвращая реальность, – ты помнишь, что я говорил тебе… о чувствах? – Мне перестать… им следовать? Молчание боролось с Одой недолго, способность снова опередила время. – Я хочу, чтобы ты был уверен и ни о чем не пожалел. На улицах били слабее, чем Ода; его пожелания резанули по ребрам, оставив в них тупую колющую боль. Акутагава порывисто высвободился, но, поймав обидно-верную мысль – что внутренний зверь способен одичать за долю секунды, – удержался рядом. – Если я сейчас вас отпущу, то потом уже ни за кого не зацеплюсь. – Прямо так категорично? – Ода, похоже, не поверил; спокойно прошелся пятерней по макушке. Акутагава серьезно кивнул. – Что ж, – Ода невыразимо посерьезнел, – ты себя знаешь лучше, чем кто-либо другой. – Вы говорите так, словно делаете мне одолжение. – Разве? – кивок заставил Оду действовать снова; он прикоснулся к щеке Акутагавы, ладонь его обжигала. – Вот как. Похоже, я и правда тебя запутал своими нравоучениями. От чужой кожи заметно пахло спиртом и дешевой отдушкой. Ода умел многое, но дар выбора хороших антисептиков достался кому-то другому. – Но что бы ты не думал, Акутагава, пойми: я с тобой. И жалею только о том, что не нашел тебя раньше. Настоящая, бережно вынутая из сердца, искренность Оды всегда отдавала неловкостью. В этом они были похожи: тянули эмоции с осторожностью, решаясь показывать их немногим. Недаром Акутагаву обвиняли в жесткости, а Оду – во флегматизме. Маски – неотъемлемый атрибут любого человека, и тканевые – не более чем предлог, чтобы позволить лицу расслабиться. Акутагава слышал, что время беспощадно пришивает к лицу самую поношенную маску, и, не найдя пока новой, одергивался, чтобы не коснуться старой. – Нет, – Акутагава отозвался с трудом, сквозь онемевший рот, – в самый нужный момент. Он крепче прижал ладонь Оды к своему лицу и не отпускал – до нового поцелуя. Акутагава с жадностью давился неизведанным: и как бы это чувство не называлось, оно захватывало с головой, срезало мир быстро и грубо, кроме единственно важной фигуры, заслонившей и небо, и звезды, и жизнь. В которой наконец-то расцвело счастье. Отпустить прошлое – с грудой камней, на дно залива – соблазнительно плотоядный порыв, но Акутагава не искусился. Он ткнулся носом в плечо Оды и, не глядя в глаза, заговорил о Книге. О том, что ради нее Дазай изувечил не только их с Ацуши, но также перековал хребет Гин. О том, что вслед за ней накатит буря – из некой организации, в которой, вероятно, сойдется немало одаренных. О том, что на ее страницах повторно выписана судьба Оды, лишенная ранней гибели и тленной ауры Дазая. О том, что давиться секретом без него Акутагава воистину не желал. И с каждым признанием Ода прижимал его крепче, поглаживая по спине, плечам и затылку. Акутагава не заслуживал ни единой секунды рядом с ним и поклялся расплатиться за каждую. Он шумно шмыгнул носом и, насилу отстранившись, вытащил сигареты – не себе, но из нагрудного кармана Оды. – Спасибо, – ответил тот, не без наслаждения затянувшись. Акутагава кивнул, поежившись. Только сейчас до него дошло, что они застряли на заднем дворе дома, полного любопытных сирот. – Не беспокойся о детях, в это время они дерутся за пульт от телевизора. – Судя по тишине, они уже друг друга перебили. Акутагава спрятал руки в карманах и огляделся. Он не знал, что делать дальше – адреналин схлынул, правда развеяна в атмосфере, – и предпочел выждать. Ода предложил сесть на кривую лавку без спинки; явный самодел, о доски реально стереть кожу, закрыв мясо и жилы занозами. Оба, не сговариваясь, уперлись локтями в колени. Едкий сигаретный дым не раздражал, а приглушал холод. Пожухлая трава скоро начнет гнить, ее скоро бы следовало прибрать, рассовать по мешкам. С другой стороны, кому сейчас не плевать? Ода наверняка вымуштровал детей, и те, стремясь превзойти наставления, не высунут носы даже из форточки. Сошли его Ода сюда, а не в агентство, то смог бы Акутагава хоть немного измениться или бы сгрыз дом до самого фундамента? – Хорошее место, – не совсем искренне произнес он. – Достаточно безопасное, спокойное. Хотя жить в нем постоянно вам явно тяжело. – Не буду спорить. В конце концов, я же должен написать роман, а не пособие по самообороне от маленькой личной армии. Подкол-напоминание Акутагаву не задел, он сдержанно фыркнул. – Я рад, что ты рассказал мне о Книге. Взрослый и смелый поступок, который показывает, как сильно ты вырос, – последняя затяжка, прежде чем затушить бычок. – Некоторые секреты не стоят того, чтобы ими терзаться. – У меня нет ни малейшего желания чем-либо терзаться впредь, – решительно заявил Акутагава. – Так или иначе придется, иначе в чем смысл? Жизнь без пуда соли не будет радовать, как бы ты не старался. Бычок нырнул в жестяную банку с налипшим по краю пеплом. Что-то, мигнув, исчезло в темном, прорезанным по краям светом реклам, небе. Ночь деспотично сдавливала в тисках Йокогаму – на улицах и в портовых складах вот-вот прольются первые литры крови, – а вывернувшийся Акутагава жался к Оде с дурацкой ухмылкой. Впервые в жизни он ощутил, что перестал быть смертоносным вирусом, и вырос в нечто большее, лучшее, не отвращающее. Ода раскопал настоящего Акутагаву, способного не бояться симпатий, а приводить их к… Нет. Слово-реальность пугало, грозило погрести под обязательствами, и, явно напрасно паникуя, Акутагава выпалил: – Можно сегодня поехать … не домой? И Ода ответил самым простым и волшебным словом в мире: – Можно. Они не стали задерживаться; не сговариваясь, позабыв о назначенной тренировке и Книге, сыграли с детьми в прятки. О телевизоре никто не вспомнил, и, стоило Оде начать отсчет, со смехом все бросились в рассыпную. Акутагава намеренно уступил и спрятался под столом в кухне, где, уютно поджав ноги, сгрыз два куска мягкого белого хлеба. И тот разительно вторил сладости, потягивающей низ живота. Окаменевшие, с кусками ильной плесени, сухари или огрызки, похожие на размокшую вату, конечно, всплыли сравнением, отброшенным с поспешностью. Ода, конечно, притворился, что ничего не заметил, вытащил Акутагаву из укрытия первым и с шулерских полчаса посматривал по углам. Внимание для детей – все, им нужен вызов от Оды: на сообразительность, и если отказать, рискуешь потерять контроль. Важно опережать не врага, а тех, кого ценишь. Поэтому Ода тормозил, предоставив возможность осмотреться. Простой, не обременный излишествами дом. Светлые полы потерлись и обросли царапинами, окна просили помывки. Наскоро скрученные футоны валялись по углам, черпая комья пыли. Акутагава не сдержал улыбки: уборка явно не вписывалась в методы воспитания Оды. Но это его вообще не касалось. Впрочем, касаться чего-либо без нужды не стоило, за пределами дома по-прежнему разгонялся коронавирус. Он с легкостью отступал перед квартирами, где ощущалось надежным и безопасным, но стоило нацепить маску и сунуть в карман антисептик, как мир начинал разгерметизацию. В компании Оды метро снова наводнили риски: руки по возможности прятать, не шугаться перчаток, толкать двери локтем, держаться дальних, самых пустых вагонов. За шесть остановок Акутагава успел не раз прикинуть, чем обернется заражение Оды. Потенциально – не смертельно, крепкий организм выдавит вирус обратно, реально – тревожно, а вдруг не повезет? Так он больше думать не должен. Акутагава мотнул головой и, быстро коснувшись локтя Оды, спросил какую-то ерунду. В метро так или иначе не наговориться, на улице – чуть посвободнее, но правильней лавировать в толпе, подстраиваясь под маршрут. Они завернули в пару мелких магазинчиков за мясом и специями; подумав, Ода взял виски и холодный чай для Акутагавы. – Он в меру сладкий, – извиняясь, сказал Ода. – Дома у меня нет ни чая, ни чего-либо, где можно его заварить. Акутагава кивнул. На полки со сладким он и не глянул, не потянуло. Он представлял жилище Оды типично холостяцким, неубранным, насквозь пропахшим табаком, с разбросанными по мебели черновиками. Все оказалось прозаичнее: типичная студия в старом районе, с низким потолком и большим количеством света. В углу, отведенном под кухню, нашлось место и для барной стойки – она заменяла стол. Бытовые приборы по-хитрому скомпонованы на явно вручную пересобранном гарнитуре. За полупрозрачной перегородкой – кровать, стул и стол с ноутбуком; чуть дальше – выход на балкон. На изголовье отбрасывали тени полки, забитые не только книгами. Два маленьких кактуса, несколько детских фото в рамках – Акутагава узнал почти каждого, – дешевая пластиковая игрушка – такие выдают в супермаркетах за особо длинный чек. Шкаф для одежды был встроенный; внутри наверняка хранились и другие вещи. Проверить было бы интересно, но Акутагава спросил разрешения вымыть руки. Заставлена ванная была скудно, словно Ода планировал съехать. Единственный симптом неряшливости – одноразовая бритва, явно соскользнувшая в ванну с бортов. Похожие проржавевшие Акутагава таскал с мусорок, выковыривал лезвия и подкладывал в лежанки тех, кто ему мешал. Среди рванья и в темноте блеск не заметить; и крики боли, пересыпанные матом, в то время были лучшей колыбельной. Бритва Оды выглядела новой, и Акутагава, не сдержавшись, коснулся лезвий. Интересно, они для лица или?.. Рука дрогнула, по животу точно пустили электроток, и мысли – дерзкие, развратные – обуглило до пепла. Акутагава не был готов, не то что его же тело, перекипевшее в гормональном вареве. Ополоснул лицо ледяной водой, он вернулся в комнату, где Ода, закатавший рукава, заметно приободрившийся, приступил к готовке. На стойке он разложил разделочную доску и миски – для мяса. Рядом с плитой возникла коробка с приправами, левее – несколько полупустых мельниц, уже со смесями пряностей. Заметив его, Ода замер и поскреб подбородок. Акутагава вопросительно поднял брови, шагнул ближе. – Знаешь, я как-то не привык готовить, когда на меня смотрят, – произнес Ода. – Как насчет перебраться подальше, – он быстро кивнул на перегородку, – и поддержать беседу на расстоянии? Акутугава не спорил – нагрев плиты его только злил – забрал банку с чаем и «перебрался». Поразмыслив, плюхнулся на кровать, раскинув конечности. Взметнувшиеся пряди волос – выбеленные жизнью, не им – царапнули по носу. – Сегодняшний день похож на сон, – неожиданно открылся Акутагава, размякший от лопнувшего в спине напряженья. – Так не бывает. – Как так? Обронить слова проще, чем подобрать, и Акутагава дважды растерянно щелкнул пальцами, прежде чем ответить. – Без разочарований. Банка с чаем затерялась в складках покрывала, слишком жесткого и плотного, чтобы лежать с комфортом. Акутагава закинул руки за голову и вперился в потолок. Чуть затемненный сетью теней от ламп – как чистый холст для воображения. Вот только представлять нечего, оно – точнее, он – рядом. – Не расслабляйся раньше времени. На улицах по-прежнему небезопасно, и я не уверен, что наши способности нас выручат. – Скорее, вымотают, – выбор темы царапнул совсем чуть-чуть, Акутагава был падок на болезни, по крайней мере, до вступления в агентство, – до полного изнеможения. Когда я использую Расемон, то плачу всем тем, что копится в крови. Кислород, всякие клетки, инородные и родные тела – меня выжимает максимально. Начинает казаться, что мышцы трутся прямо о кости, с таким противным, ездящим по ушам звуком. – Поэтому я и говорю, что тебе надо укреплять тело, – ворчливое шипение брошенного на сковороду мяса пожрало наставительный тон. – За все надо платить, особенно за преимущества. – И какова цена…. Безупречности? Акутагава не был уверен – речь о способности или ее владельце. – Помимо физической ломки? – Ода явно призадумался. – Приходится бороться с соблазном использовать ее постоянно. Убедиться, что выберешь верный маршрут, не купишь просрочку, не забудешь утюг включенным и не ошибешься, заказывая обед на дом. Эти пять секунд весьма условны для реальности. Мозг обрабатывает сигналы последовательно, и если злоупотреблять предвидением, начнешь путаться в происходящем и в вероятностном. Акутагава споткнулся на полпути к смыслу. Ода понимал мир на нескольких уровнях, до которых допрыгнешь с возрастом и нужным багажом знаний. Поумнеть за секунду – невозможно, и Акутагава смутился от собственной глупости. Он, но не Ода, переоценивающий любого – по диковинным меркам. – Мир – очень сложная штука, в нем сплетено гораздо больше, чем мы понимаем. И ты, и я, мы оба видим его по-разному, а смешивать наши умы нельзя. Мы потеряем самое важное – самих себя, а когда никого из нас не будет, то кто останется? Наобум – «дикий голодный зверь» – отвечать не хотелось. Просто, заезженно, давно не так. Акутагава перерос слабоумие улиц, он научился быть частью тех, кого бы раньше называл «квартирные крысы». – Откуда вы так много знаете об устройстве мира? – перескочив неудобный ответ, он прыгнул к тому, что его волновало. – Попробуй перестать обращаться ко мне на «вы», и я расскажу. Легкий шантаж вызвал улыбку, запах поджаривающегося мяса – аппетит. – Хорошо. – Акутагава повернулся набок и всмотрелся в перегородку, размывающей силуэт Оды до слабо оформившейся тени. – В… Ты явно знаешь больше, чем показываешь. Откуда и почему? Не вопросы – допрос; тон требователен с избытком, однако прокатило. – Я много читаю и наблюдаю за людьми в свободное время, наверно, в этом весь секрет. – Если это правда, то ты глупее, чем я думал. Акутагава намеренно провоцировал, разочарованный ответом. – Ты меня раскусил, – Ода вздохнул, отряхнул руки и, щелкнув на плите кнопку, похоже, закурил; потянуло дымом. – Ни один человек не научит тебя жизни, он будет проталкивать свои идеи и убеждать, что именно его дело правое. Я как-то быстро понял это и осознал, что не хочу каждый раз отстаивать себя. Думаю, ты понимаешь, какой выход мне показался наименее затратным. – Тебе не нравится большинство людей, – догадался Акутагава с необъяснимой болью. Как будто вырвали сердце, наспех прошлись грязной тряпкой, без смысла и умысла, внутри грудины и вернули орган на место, чтобы тот бился как раньше, пусть не так. – Тебе не нравится, что они вечно разочаровывают. Когда Ода наконец ответил, в его голосе отчетливо звучал сталь: – Лучший способ отрезвить ожидания – превосходить их и тех, на кого планировал надеяться. Противоречивая мысль до Акутагавы дошла. Он не был уверен, что понял, но – уложил и принял. Человек, подобравший его у реки, настолько не желал разочаровываться в мире, что доводил себя до совершенства, лишь бы не видеть ад в чужих душах. Поскольку он – в разы страшнее ада после смерти. Уныние в планы Акутагавы не входило, и он свернул беседу, прихлебывая чай. Такой, из баночек, полный химии и фальшивой сладости, он пробовал впервые – жадными большими глотками. Готовка тоже не стояла на месте: Ода шумел посудой и бормотал под нос. Запахи раздразнивали Акутагаву сильнее, чем заманчиво открытый ноутбук. Не личная переписка или история браузера, а роман, с которого и началась эта история. Его никак не сравнить с тем, что было в другом мире, то ли придуманном, то ли потерянном Дазаем, но оценить, коснуться потаенных мыслей Оды, взглянуть его глазами, открыть очередную грань существования… Акутагава, не выдержав, передвинулся ближе, облизал губы, потянулся рукой к столу – и Ода точно хлестнул по пальцам, просто позвав. Он уложился в двадцать минут и выдал ожидаемый карри. На самом краю плиты осталась улика – зеленая банка с готовым соусом; с нуля бы вышло намного дольше. Рассыпчатый рис соседствовал на круглой черной тарелке с мясом. Ода вроде любил свинину, но без пробы не угадать. Густой пряный соус сочился дымом, и Акутагава не стал задерживаться. На двоих места вполне хватало, они устроились напротив друг друга и приступили к ужину. Горячая, сытная, с излишком остроты пища, выделенный лично ему кувшин с водой, близость Оды – и в первые минуты Акутагава пресытился. Восторг размыло со всеми страхами, и ложное ощущение равнодушия притупило разум. Потребовалось резко вцепиться в ладонь Оды, чтобы вернуть хоть каплю эмоций и наконец услышать, как за окном прорезалась буря.