Ворожба

      6 июня 1952 года. Англия, Девоншир.       В поместье Лестрейнджей было темно и холодно. Липкая жуткая темнота, будто сварливая и вечно недовольная старуха, щербила гнилыми желтыми зубами горящих канделябров из-за углов, а тоскливый могильный холод ластился к ногам обиженным полумёртвым котом с инеем вместо шерсти. Стоило погладить меж ушей — и пальцы мгновенно леденели.       Доминик именно так и думала, сжимая челюсти до того сильно, что зубная эмаль начинала едва ли не крошиться.       Темно. Холодно. Скучно. Бесконечно одиноко, ведь единственные твои собеседники — болеющий белой трясучкой муж, плачущий младенец в люльке, вечно недовольные портреты и глупые домовики, которые даже не умеют разговаривать на её языке!       Мерлин, как же это отвратительно!       Постойте… Она подумала «Мерлин»?.. О Сварог!       На неё так подействовала эта мрачная атмосфера угрюмого умирающего поместья, определённо. Оно как засасывающая черная дыра мрака, вот в чем вся проблема. Здесь просто слишком темно и слишком холодно для неё. Да и не только для неё, вообще для всех. Как склеп, ежели не того хуже.       Она захлёбывается, захлёбывается здесь! Она здесь умирает, если уже не умерла от сжигающей тоски по родной Москве. Там ярко, солнечно и бесконечно красиво — длинные вьющиеся змеи песочных аллей, шумящие медовые липы и развлечения на любой вкус.       А здесь…       Здесь же было темно и холодно, даже когда за окном сонными тонкими красками рисовалось лето на холсте вечно хмурой лондонской погоды: вот из-под руки безумного художника выходят белые пушистые облака, неприветливое свинцовое небо растекается нежным васильковым цветом, а обычно тусклое солнце неожиданно ярко сияет, тонкими ласковыми лучами осторожно проникая под парчу занавесок и заливая всю комнату ясной яичной желтизной.       Всё не такое, всё неправильное, всё неприятное. Всё отвратительное!       Доминик скривила красивое надменное лицо в неприятной усмешке, первым нетерпеливым взмахом палочки захлопнула за собою дубовую дверь, а вторым — резко закрыла и занавесила распахнутые в пепельно-серое лето окна. Бедные шторы едва ли не по швам затрещали от её напора.       — Домовик! — отрывистым, хриплым голосом позвала рассерженная ведьма, и буквально из ниоткуда в комнате появился домовой эльф. Или эльфийка, Доминик в этом совершенно не разбиралась — нечто лысое, лопоухое, покорное и очень похожее на домашнюю крысу. Даже глаза крысиные — испуганные, огромные и противные. Это странное бесполое нечто, не имеющее ничего общего с домовыми, к которым она привыкла.       Совершенно ничего общего. Те и послать далеко и надолго могли, и борщ на хозяина выплеснуть, чтобы не зазнавался особо, а это, — Доминик брезгливо поджала губы, — это даже говорить без заикания не умеет.       Это даже имени не заслуживает, простое обезличенное «домовик».       Мерзость. И с крестьянами не сравнить, естественно. Ничего общего.       Гадкая меланхоличная Англия, насколько же ты отвратительна?       — Госпожа звала Лори? — эльф подобрастно поклонился, касаясь длинными ушами пола; Доминик вёртко повернулась на высоких каблуках, оглядывая подоспевшего слугу с ног до… Впрочем, до ушей.       — Звала, — ответила женщина негромко, — принеси мне котёл, пару серебряных ножей из кладовой и… — она бросила внимательный расчетливый взгляд на большие настенные часы с кукушкой, — через полчаса к нам пожалует гость. Проследи, чтобы он не столкнулся ни с кем по пути ко мне.       «Особенно с мужем и детьми», — закончила ведьма мысленно, но вслух лишь велела эльфу приступить к выполнению приказа немедленно. Это, в конце концов, действительно важно: завтра начало нового лунного цикла, а Антон всё ещё не соизволил явиться.       Вздорный мальчишка. Где же его носит?! Где он шляется, когда она — совсем одна! — задыхается в этом чёртовом доме и этом чёртовом одиночестве?       — Как изволите, госпожа.       Доминик раздражённо дёрнула плечом и снова повернулась на каблуках, жестом веля эльфу заткнуться. Как же её злит любое незнание происходящего, а то, что происходит прямо сейчас, — злит просто неимоверно.       Эта тоскливая замшелая Англия кроме злости от неё уж более ничего и не получит. Ни за что. Она просто хочет домой, здесь всё невыносимо чужое и невыносимо скучное.       Невыносимо, невыносимо!..       Сказали бы Доминик с десяток лет назад, что свою молодость она проведёт над колыбелью с плачущим младенцем — она бы расхохоталась шутнику в лицо, но сейчас… Сейчас, будучи фактически запертой в особняке с надоевшим мужем и четырьмя детьми (из которых её — только двое, а остальные так, ненужный бесполезный придаток), Доминик находила отдушину только в одном.       В зельях. В кипении котла на огне, в набухающих разноцветных пузырях, в тонких спиралях серебристого пара, во вкусе и запахе, который она сотворила сама. Своими же руками.       Это гораздо увлекательнее всех занудливо-скучных балов и приёмов, на которых она побывала за последние десять лет. Веселиться англичане совершенно не умеют, хотя на обратное она особо и не надеялась.       Хорошо, что для веселья у неё есть Антон. Уж он-то точно никуда не денется.       Пока исполнительная крыса, по недоразумению называющая себя домовиком, выполняла её приказы, Доминик занималась подготовкой к работе. Она сняла с себя плотную шерстяную мантию и осталась в простом льняном платье, предназначенном лишь для грязных зелий; стащила с холёных изящных рук чёрные кожаные перчатки и завязала волосы в тугой золотистый пучок на затылке, который небрежно заколола волшебной палочкой. Помнится, её старшая сестра Элла часто носила такие простые и одновременно удобные прически, чтобы надоедливые волоски не дай боже попали в недоваренное зелье и испортили сложную работу.       Доминик с осторожностью стянула золотые кольца с длинных тонких пальцев и туго затянула на талии атласную алую ленту фартука; одним отточенным умелым движением хрупкой кисти разложила старые гадальные карты на столе в причудливый пасьянс — то ли предсказание, то ли предостережение, чёрт его знает.       Она не ясновидящая, а ведьма. Очень злая и очень тёмная ведьма, та самая, из страшных детских сказок, которые пустышки (здесь, в Англии, их принято называть магглами — ну что за идиотское слово?) рассказывают своим малышам на ночь. Лучше бы их учили по незнакомым местам не ходить и у незнакомых красавиц ничего из рук не брать — живее бы были. Здоровее уж точно, да и побольше бы их осталось, не то, что есть сейчас — так, бесполезная крысиная горсть.       Они ведь даже хуже, чем домовики. В тех хоть капля колдовства есть, а простые люди до того неинтересны, что смешно даже. Они как тот самый пустой сосуд, в который глупо лить воду — всё будет попусту и впрок не пойдёт, прольется мимо края в любом случае.       Пустые. И ненужные. Разве что для пары экспериментов…       Доминик щелчком пальцев подожгла огонь над котлом, и, даже не глядя, швырнула в едва тёплую воду щепотку засушенных трав, сдёрнутых с верёвочек, травяными вениками свисающих с потолка. Вода тут же начла бурлить и кипеть, а головки мелких розовых цветов расползлись и разварились на мелкие кусочки. Она взяла с стола тонкую серебряную палочку и опустила в котел. Три раза по часовой стрелке, два раза против — Доминик знала все эти колдовские правила наизусть.       Если просыпала соль во время работы — брось щепотку через левое плечо, а лучше и вовсе солонку рядом не держи.       Всегда сажай розмарин у садовой калитки, чтобы нечисть металась по ту сторону, а войти не могла, как бы не старалась. Сглупишь лишь разок, а потом барабашек да бабаек вовек из дома не выгонишь, как бы ни старалась.       Доминик это знала гораздо лучше, чем всё остальное.       Более того, Доминик знала правила этой жизни наизусть, как самую важную притчу: она говорила то, что от неё желают услышать. Каждое её слово было идеально и взвешенно, каждая фраза с диковинным певучим акцентом ублажала чужой слух, а уж сердца — тем более, пока в дурманном сонном дыму варящихся колдовских снадобий скрывалась её острая торжествующая улыбка. Прямо как сейчас.       Пока сваренное зелье настаивалось и остывало, Доминик открыла бутылку вина и неторопливым жестом приманила к себе хрустальные бокалы. В правый бокал она налила вино почти до самого края, а в левый — лишь на четверть, остальное же заполнила прозрачным зельем, пахнущим чем-то привлекательно-сладким. Кажется, карамельными конфетами.       Вовремя. Как только стрелка на часах остановилась на цифре четыре, двери в её покои распахнулись от шального заклятия.       Доминик не обернулась. В комнате пахло сладким вереском, тягучим дымом, свежим вином и сладкой приторностью её духов, да так сильно, что запах зелья — неуловимый и тонкий — почти не чувствовался.       Она знала, что это пришел Антон — опьяневший без неё, дрожащий, бесконечно уставший, замёрзший самым жарким летним днём в пустой постели, обречённый возвращаться к ней снова и снова…       Вздорный сумасшедший мальчишка. До чего же сильно она его любила!       Доминик ласково улыбнулась, и от этой улыбки, лучистой и самодовольной, повеяло какой-то туманной жутью, будто во рту у неё вместо зубов белели звериные клыки. Будто и не человек вовсе улыбнулся.       Скелетов в шкафу Доминик было столько, что все полки уже были завалены полусгнившими жёлтыми костями её секретов. И скелет под номером пятьсот восемьдесят шесть сейчас стоял у двери, судорожно опираясь на неё плечом — едва держащийся на подгибающихся ногах, полубезумный, скучающий. Смотрел на неё блестящей малахитовой дымкой ярких зелёных глаз, зачесывал назад жутко растрёпанные чёрные кудри — он, как всегда, забыл о существовании расчёски.       Антон рассеянно потряс головой.       — Я соскучился.       Ведьма подошла к нему плавно и медленно, протянула полный бокал вина, и мальчишка, даже не думая отказываться, осушил его до дна одним жадным глотком. Только острый кадык дёрнулся вверх-вниз.       Доминик проследила это движение жадно, почти завороженная — до чего же хорош, дурак! — а потом приникла к нему, будто голодная до ласки кошка, тесно, жарко, неприлично.       Антон тяжело дышал куда-то ей в плечо, судорожно-дрожащий, касался холодными жесткими губами шеи, стягивал с правого плеча льняную лямку, целовал, целовал…       И Доминик наконец-то стало тепло.       — Я так соскучился…       — Я тоже соскучилась. И знаю, что…       «Без меня ты больше не можешь» — договорила она про себя, но вслух лишь улыбнулась. Говорить надо то, что от тебя хотят услышать, не больше. В конце концов, одну вещь она знала точно: Антон о ней не забудет и через десяток лет. Покой от неё ему уж точно не по карману.       — Я так соскучился…