Ворожба

      17 июня 1952 года. Англия, Уилтшир.       Над письменным столом тонкими блеклыми кольцами вился сонный дурман догорающих сладких свечей, и по кабинету плыл насыщенный тяжёлый аромат поздних цветов, от которого начинала болеть голова. Раннее летнее утро, несмотря на солнечную ясную погоду за окном, было именно таким: сонным, болезненным и неприятным.       Абраксас вяло зевнул и потёр пальцами зудящие виски. На столе перед ним лежали десятки пергаментов, исписанных самыми разными чернилами: зелёными, голубыми, фиолетовыми, чёрными и даже розовыми; четыре нераспечатанных письма и шесть уже прочитанных, куча истрёпанных черновиков с перечёркнутыми неподходящими ответами и полупустая чернильница.       Он сел за работу в шесть утра, и она была целой. Но уже нет. Видимо, к вечеру он и вовсе останется без чернил и перьев. И если первые просто истратит, то вторые переломает в бешенстве, задолбавшись отвечать всем и каждому.       — Абраксас!       Густую тягучую тишину поместья разорвал — даже разодрал — разъярённый женский вопль, будто острые кошачьи когти вонзились в скользкую шёлковую штору и распороли сверху донизу, любовно пройдясь не только по ткани, но и по чужим нервам. Абраксас, мрачно сидящий в чёрном бархатном кресле, наконец выпустил из пальцев правой руки уже основательно потрепанное зелёное перо, отложил в сторону незаконченное письмо и устало повернул голову в сторону двери, не собираясь отзываться. Если уж ей надо, то и сама дойдёт, не маленькая. Не потеряется.       Ещё бы она здесь потерялась.       — Абраксас, твою мать!       Вопль повторился снова, но на этот раз неминуемо ближе, намного ближе, чем ему бы хотелось — внизу громко захлопали двери, что-то тяжело грохнуло о пол, раздался звон и отчаянно заголосили перепуганные домовики, пытающиеся остановить неожиданный погром. На минуту всё затихло, а потом случилось самое страшное, что только могло произойти — застучали звонкие каблучки на лестнице.       Ну кто бы сомневался в тебе, Джоан. Отвратительная жестокая женщина, только ты позволяешь себе быть столь наглой и бесцеремонной в чужом доме. Ни капли уважения. Никакой вежливости. Полное отсутствие манер. Неудивительно, что Долохов тебя обожает.       Абраксас болезненно поморщился и прикрыл глаза примерно в тот момент, когда за дверью раздалось настойчивое шуршание и гневные возгласы, не предвещающие ничего хорошего всем конкретно и ему в особенности, а домовик испуганно заблеял, тощей грудью становясь на защиту последнего уцелевшего бастиона:       — Госпожа Яксли, мэм… Госпожа, хозяин велел не беспокоить его сегодня… Быть может, вы зайдете чуть позже… Позвольте мне хотя бы доложить…       Впрочем, это было глупо. Джоан Яксли никогда не останавливали закрытые двери. Эта тоже не стала особой преградой: домовик успел лишь сдавленно пискнуть перед тем, как его снесло в сторону порывом заклинания, а дверь — жалобно затрещать и удариться золочёной ручкой о стенку, когда её распахнули. Удивительно, что она её всё-таки не выбила. С ноги.       Абраксас торопливо поднялся из кресла, с запоздалым раскаяньем встречая свою взбешённую гостью, но она даже не поздоровалась, только вышвырнула ещё одного домовика за порог и захлопнула дверь едва ли не в три раза сильнее, чем открыла её.       За что ему досталась эта напасть? За какие грехи он её получил?       — Абраксас.       Джоан напоминала всколоченную русую птицу. Худая светловолосая женщина с острым высокомерным лицом и холодными светлыми глазами, она была похожа на карикатурную злую ведьму из какой-нибудь детской сказки. Красивая, но злая.       Удивительно, что эта убийственная пташка залетела в его дом в такую рань. Обычно она просыпалась к вечеру и только тогда начинала полноценно функционировать, а не сонно клевать носом в разговорах. Сейчас же стрелка часов едва-едва достигла девяти утра, а Джоан уже была тут как тут.       Яксли цокнула каблуками, судорожным движением потёрла лоб рукой с зажатой в ней волшебной палочкой и нетерпеливо сдула с глаз выпавшую из нелепой причёски светлую прядь. Если это гнездо на голове вообще можно было назвать прической.       Абраксас недоумённо сощурился.       Джоан выглядела донельзя паршиво.       Короткие русые волосы были беспорядочно растрёпаны и торчали издевательскими ежиными вихрами, атласная чёрная мантия напоминала мятую рваную тряпку, широкий белый пояс стал пепельно-серым от пыли и налипших комков какой-то гадости, а туфли были грязными до такой степени, что Абраксас даже моргнул раз-другой, пытаясь развидеть то, что увидел. Развидеть никак не вышло.       Кузина Джоан стояла прямо перед ним — тяжело дышащая, растрёпанная и с покрасневшими щеками. Её будто основательно поваляли по земле, как минимум, а как максимум — использовали в качестве… В каком-то очень необычном качестве, которое определённо не пристало взрослой благопристойной (если о ней так можно было сказать) ведьме из очень древнего и очень чистокровного рода.       Она снова потёрла лоб и неожиданно вытащила из вороха волос маленькую тонкую ветку, которую нетерпеливо стряхнула на пол.       Ей что, действительно пользовались вместо швабры? Это весьма… Уморительно. Весьма.       — Доброе утро, Джо. Что случилось? Тебя спутали с метлой?       Абраксас не договорил, а улыбка, которая возникла в тот момент, когда Джо вытащила из волос очередной зелёный лист, мгновенно пропала с лица, заменившись на хмурое выражение, которое ему совершенно не шло. Мутный взгляд кузины, до этого рассеянно смотрящий куда-то в сторону, наконец переметнулся на него, вонзился, словно стальной кинжал, и Абраксас едва не попятился, прежде чем вспомнил, что пятиться некуда. Сзади кресло, а за креслом стена. Сбоку есть окно, но в окне стекло, да и третий этаж… Безвыходная ситуация, в которой он одной лишь силой воли остался на месте, а не развернулся и бросился прочь, сверкая пятками.       Такой взгляд от Джоан Яксли получали только смертники. Удивительно, что он ещё жив и здоров, а кузина не залепила в него чем-нибудь тёмным и малоприятным.       Словно прочитав его мысли, Джо некрасиво улыбнулась, а потом крепко схватилась пальцами за узкий высокий ворот мантии и рванула его вниз с такой силой, что мелкие бриллиантовые пуговицы оторвались от затрещавшей ткани и градом посыпались на пол.       Будто хрустальные слёзы.       — Что случилось? — насмешливо прохрипела Джо низким прокуренным голосом, медленно расправляя плечи и слегка поведя всколоченной головой из стороны в сторону. — Что случилось? О, — она с силой втянула носом воздух и следом выдохнула, гневно раздувая ноздри, — я поздравляю нас с тобой с днём идиота, Абраксас. Антон полетел с катушек из-за своей тупорылой ебанутой шлюхи, которая опять выставила его из дома. Он подрался с её мужем на дуэли и проебал. Вот что случилось!       Что?       — Мерлин, нет. Скажи, что ты шутишь, Джо!       Немедленно скажи, что ты шутишь. Прямо сейчас. Если ты не скажешь этого, то… то всё начнётся заново в ритме этой заезженной сраной пластинки, которая не даёт нам дыхнуть спокойно. Просто скажи, что мне послышалось.       — Я похожа на клоуна, который пришёл тебе шутки шутить? Почисти уши, если ты плохо меня слышишь.       Абраксас закрыл глаза и обречённо застонал, а Джо яростно сдёрнула с плеч порванную мантию и сбросила её на пол бесполезным кульком тряпья, которое теперь годилось лишь для того, чтобы его сжечь. Она осталась в шерстяной чёрной водолазке под горло и широких белых брюках. Ведьма брезгливо отпихнула мантию мыском туфли, дошагала до его стола, рывком выдвинула кресло и упала в него с таким угрюмым видом, будто камень в воду бултыхнулся.       — Это просто какой-то пиздец, Абраксас, — процедила Яксли разъярённо и раздражённо сбросила со стола пару пергаментов в поисках сигарет. Видимо, у неё кончились. — Что ты стоишь, идиот? Дай мне закурить, или я начну убивать прямо сейчас.       Он безропотно сунул руку в карман и бросил перед Джоан целую пачку, в которую она тут же вцепилась, как утопающий в последнюю соломинку. Пока она сдирала новую упаковку, вытаскивала сигарету и прикуривала от палочки, её руки тряслись и ходили ходуном.       — Почему он опять к ней полез?       — Почему?! — Джо выдохнула изо рта розовый клуб дыма: сигареты были магическими. — Откуда я знаю — почему? Может, потому что он идиот? Или безответственный мудила? Или сраный кусок дерьма, который только и думает, что об этой твари?       Она стукнула кулаком по столу и запыхтела дымом снова. Потёрла запястье, зажала сигарету в зубах и нырнула с головой под стол. Щёлкнули тонкие замочки на туфлях, которые она расстегнула, стащила с ног и, не глядя, бросила в сторону грязной одежды, зная, что минут через пять услужливые домовики всё уберут, почистят и заштопают.       Джо выпрямилась и снова выдохнула дымное кольцо, которое растаяло через пару секунд.       — Вот бы эта тварь сдохла.       Княжну Доминик Соколинскую в их тесном семейном кругу иначе как тварью никто никогда не называл. В большинстве своём из-за Антонина, конечно же. Это была красивая женщина — может, одна из самых красивых, что Абраксас когда-либо видел в своей жизни, но это не отменяло того, что на деле она была редкостной мразью, которая у них у всех уже в печёнках сидела. С самого седьмого курса, если не раньше.       Интересно, если обнажить её изнутри, вывернуть наизнанку, содрать кожу и обнажить реальное лицо, а не нарисованную изысканную картину из тех, что висят в галерее Лестрейнджей — как много гноя вытечет? Сколько в ней вообще было настоящего, в этой безжалостной русской ведьме, если даже Том недовольно воротит от неё нос? И было ли вообще хоть что-то?       За что Антон вообще её любил?       А любил ли?       — Он же только успокоился с прошлого раза, — почти простонал Абраксас, опустошённо падая в кресло. Его словно до дна высушили. Садясь, он задел чернильницу, она опрокинулась и разлилась, пачкая так и недописанное письмо. Волшебник разочарованно застонал в голос и швырнул грязные листы на пол, замарав ещё и рукав мантии. Ну что за гадство! Ещё и Антон только успокоился после того, как Доминик в очередной раз решила с ним сойтись после двухмесячного перерыва.       Чтоб пусто тебе было, сука. Когда ты уже оставишь его — и нас — в покое, без твоего блядского общества? Когда ты уже наиграешься вдоволь, Доминик? Когда это всё закончится?       — Успокоился? — воинственно просипела Джо, лихорадочно блестя светлыми глазами и выглядывая из кресла, будто сова из дупла. — Нихрена он не успокоился! Абраксас, на нём, блять, живого места нет — муж этой ебанутой переломал ему рёбра, челюсть и вывихнул плечо. Я просто… — она сжала зубы так, что они заскрипели. — Вот же тварь! Я была секундантом, — наконец пояснила Джо, и картинка сложилась правильно, будто он отыскал недостающий паззл — легко объяснить порванную мантию и потрёпанный вид, если она опять стояла за этим придурком на дуэли. Как будто им по семнадцать лет, а не тридцатник скоро стукнет!       Всё как всегда. Словно они обратно вернулись в школу. В школу жизни, мать его, где вместо зачёта по трансфигурации экзамен посложнее — уничтожь сиятельную княжну Соколинскую, если силёнок и смекалки хватит, чтобы сцепиться с этой змеёй. Вечная игра на выживание, в которую невозможно выиграть, пока её главный участник не взглянет на свою пассию трезвым взглядом и до него наконец не дойдёт, что эта золотистая юбка того не стоит. Вообще ничего не стоит!       Не зря её здесь не любят.       Кузина продолжала рассказывать, прерываясь только на быстрые неглубокие затяжки. Иногда она постукивала длинными острыми ногтями по столу.       — …я едва удержалась, чтобы не оттаскать эту мразоту за её блондинистые патлы…       Вроде бы самой умной из них троих всегда была именно Джоан, но разумным себя ощущал только Абраксас. Иногда. Примерно раз в год, в таких безумных и максимально тупых ситуациях, как сейчас.       Безвыходных ситуациях.       — Ты его вылечила?       Джо окрысилась.       — А ты его поймай для начала, мать твою! Вылечила, как же, — она спешно докурила одну сигарету и бросила её в бумаги, тут же схватила вторую. — Как только старик уложил его на лопатки, а его ручной щенок засчитал победу, так этот отбитый вскочил и дал дёру — ищи его теперь, конечно. Хрен найдёшь. Мудло тупое! Не стала бы я его лечить, ещё и добавила бы, чтобы перестал хернёй всякой страдать.       Чтобы сердце тебе рвать наконец перестал. Да, Джо?       Абраксас всё-таки улыбнулся, хотя для улыбок время было совершенно неподходящее.       С Джоан Яксли он был знаком с самого детства. Они и в самом деле были кузенами, а их родители общались достаточно близко, чтобы им приходилось проводить все мало-мальски значимые праздники в извечной компании друг друга. Притёрлись как-то, привязались и привыкли, так что к моменту поступления в Хогвартс они были так дружны, как бывают дружны одиннадцатилетние дети — счастливые, радостные и готовые поступить на один факультет, чтобы не расставаться.       Так оно и вышло. Абраксас дружил с Джоан очень долго. Настолько долго, что давно перестал считать года их совместной жизни, когда она объявлялась в его доме, в его постели или ещё где-то поблизости, чтобы он точно не потерял её из виду. Кузина Джоан была чем-то обычным и постоянным в его жизни, безусловно важным, но привычным настолько, что её отсутствие делало Абраксаса практически неполноценным в этом одиночестве. Точно такое же было и с Долоховым.       Долохов был ярким. Таким… Ослепляющим, сбивающим с ног. С ним каждый день был как последний — незабываемым, сияющим и бесконечно коротким. Судорожным и пылающим, как вспышка проклятья. Горящим, как долбаное адское пламя, от которого некуда деться — оно настигало снова и снова, поглощало, сжирало и сжигало.       Долохов был пламенем.       Дружить они начали в тот же год, когда он перевёлся из Дурмстранга — сначала просто жили в одной спальне, а потом Абраксас уже и вспомнить не мог, что он когда-то умел жить без Антонина Долохова.       Антон был абсолютно отбитым на голову, но настолько близким, что смешно становилось от этой жуткой, но очень важной привязанности — дурак дураком, но таких друзей много не бывает, хоть на дороге этот идиот валялся неоднократно. Он был идеальным лучшим другом, самым лучшим другом во всём мире, а то, что у него сносило башню лишь при упоминании княжны Соколинской, было мелочью. Но только сначала.       Абраксасу было весело лишь тогда, когда Антон был рядом — то они ходили в запретный лес искать какие-то диковинные никому не всравшиеся цветы, то играли во взрывные карты на задней парте, то таскались с Томом по закрытой секции библиотеки в поисках очередной очень важной книги и старательно пытались не ржать.       Или валялись в снегу. Или танцевали польку на каком-то балу, заставляя кумушек белеть и охать. Или вырезали цветы из бумаги и делали себе идиотские украшения. Или… Дохрена или, в общем-то. Настолько дохрена, что Абраксас и половины уже не помнил.       Они с Долоховым были лучшими друзьями.       Не считая те моменты, когда Доминик Соколинская объявлялась в жизни Антонина после очередного затянутого отсутствия, в котором он хандрил и сердился, но через время оттаивал. А потом она приходила снова. И снова. И снова. И всё по новой.       Долохов был одержим Доминик так, что Абраксас хотел приложить его головой о любую горизонтальную поверхность и бить до тех пор, пока из его пустой тупой башки не вылезет последняя мысль о возвращении к ней. Не выходило, потому что Антон всегда возвращался — через время, через пьяные обещания этого не делать, через силу, через кровь, через пот и через слёзы. Свои или чужие. Он возвращался, а Абраксас хотел утопить и его, и Доминик. Да так, чтобы она уж точно не всплыла на этот раз и наконец оставила его друга в покое.       Но этого делать княжна Соколинская уж точно не собиралась.       Чем же ты его так приворожила?..       Их бесконечный болезненный роман напоминал взрывную песчаную бурю, которая никогда не заканчивалась. Они словно купались в море во время шторма, и Абраксас с какой-то вымученной затаенной болью ждал, когда один убьёт другого.       И ставка совсем не на тебя, княжна Соколинская. Совсем не на тебя. Здесь тебя никто не любит.       Абраксас задумчиво побарабанил пальцами по столу; Джо забралась с ногами в кресло и теперь сидела так. Она была очень бледной и очень измученной.       — Кузина, — негромко протянул Абраксас, — я знаю, что нам делать.       Джоан безнадёжно хмыкнула.       — Убить наконец-то княжну Соколинскую и прислать её голову Антону в подарочной упаковке?       Абраксас закатил глаза, нетерпеливо отмахнулся от нее и полез в нижний ящик стола в поисках новой чернильницы. Да, он определённо знал, что им делать. Это счастливое осознание неожиданно вселило в него уверенность — отчаянную, безумную, но всё-таки уверенность, что он решился на авантюру, которая, возможно, надолго рассорит его с Долоховым. А может, наоборот, помирит.       Если всё выгорит так, как он придумал, конечно же.       — Антон нам не простит, — легкомысленно сказал Абраксас, нервно поправив рукав мантии. — Ещё и Том взбесится, если мы нарвёмся на проблемы. Обезглавливание княжны уж точно не пройдёт незамеченным, знаешь ли. Есть кое-что получше, — он на мгновение поколебался, прежде чем посмотреть на Джо. — Ты хоть раз видела мать Антона?       Нет, не видела. Кто бы сомневался, впрочем. Антон бы скорее сам себе язык отрезал, чем стал бы о ней говорить.       Кузина сосредоточенно нахмурилась, запустила левую руку в русые волосы и растрепала их ещё сильнее, задумчиво почесав затылок. Она как-то вообще не задумывалась, что у Антона есть мать. У Джоан из семьи был только Абраксас, младший брат с молодой женой и маленьким сыном и пожилой деспотичный отец, с которым она постоянно грызлась. Мать её умерла так давно, что она и забыла о том, что женщина, родившая её, вообще когда-то существовала, а не была нежной детской фантазией. А уж мать Антона, который очень редко говорил о своей семье — это было что-то, о чём она даже никогда не задумывалась. Есть мать, нет матери, какая к Мерлину разница?       Причём тут вообще его мать? Им бы с княжной разобраться, а не лезть во все эти родственные связи.       — Нет, — выдала Джоан, встряхнув головой. — Нет, никогда. Почему ты вообще о ней вспомнил?       — А вот я видел.       Абраксас видел мать Антона всего один раз, но этого было достаточно, чтобы запомнить её на целую жизнь вперёд. Такие, наверное, никогда не забываются и остаются в чужой памяти под ярлыком «невероятно». Это была очень красивая женщина с гладкими рыжими волосами, стянутыми бриллиантовой сеткой и тёмными зелёными глазами — точно такими же, как и у Антона. Их встреча произошла на очередном балу Лестрейнджей на седьмом курсе, почти перед самым выпуском. Абраксас запомнил даже её длинное чёрное платье. Правда, оно больше походило на траурное, чем на праздничное.       Впрочем, ничего удивительного. Он видел Эллу Долохову всего один раз. Эта маленькая хрупкая женщина стояла напротив Антона и казалась смехотворно крошечной на его фоне, несмотря на то, что тогда он был выше её куда меньше, чем на голову. У неё была очень прямая спина, настолько, будто она проглотила палку. Абраксас потерял Антона из виду примерно в тот момент, когда он пошёл к матери навстречу, только его и видели.       — Антон, — негромко проговорила она и протянула к взъерошенному сыну тонкую руку, обтянутую белой перчаткой, но Долохов ушел от прикосновения и резко мотнул головой, словно не хотел, чтобы она к нему прикасалась.       — Я не хочу говорить с тобой, мама, — отрезал Антон грубо, но Абраксас на тот момент знал его достаточно хорошо, чтобы понять, насколько неуверенно и неуютно он себя чувствовал, — мне нужно идти.       — Антон! — воскликнула она растерянно, и это было её последнее слово, сказанное на английском, дальше она взволнованно перешла на тяжёлый грубый русский, сплела дрожащие руки в замок, прижала их к животу и чуть подалась вперёд. Но Антон не стал с ней говорить — рявкнул, огрызнулся, напрягся, будто она загоняла его в угол, ощерился и ощетинился, а потом щёлкнул сапогами, развернулся и просто-напросто сбежал. Она покачнулась так, словно сын её ударил, и кто-то из приезжих слуг придержал её за локоть, чтобы княгиня не упала.       Антонин просто сбежал.       Его растерянная мать осталась стоять в тени у балкона. Абраксас помнил, что она так и не дождалась окончания приёма и ушла почти сразу же, как сын оставил её одну, а служанка, придерживающая её за руку, потянула за собой — траурное чёрное платье растворилось мутным пятном в полутьме, а потом вынырнуло у каминов, где услужливый дворецкий Лестрейнджей осторожно помог ведьме надеть длинную белую шубу, в которой она буквально утонула.       А ещё он помнил, что княжна Соколинская отсалютовала матери Антона бокалом с шампанским, и та в ответ лишь брезгливо поморщилась, будто смотрела на насекомое или что-то гораздо более отвратительное.       Мать Антона в тот же день уехала из Англии, а Антон впервые за всё время их знакомства надрался так, что почти плакал. Глаза у него были мутными, хмельными, почти беззащитными, а сухие потрескавшиеся губы шевелились едва-едва, пока он безуспешно пытался закурить:       — Это была моя мама, Абраксас. Элла Андреевна Долохова, её светлость… Её светлость, да… Моя мама. Пугающая, правда? Не беспокойся, ты её больше не увидишь. Она уехала… Сказала, что я глупый. И что любит меня. Я глупый, но она меня любит. А я… а я разочаровал её куда сильнее, чем когда меня исключили из Дурмстранга, представляешь? Это из-за Доминик…       Он закрыл лицо руками и тяжело застонал.       — Я запутался, Абраксас. Я пиздец как запутался…       Абраксас осторожно обнял его за плечи, а Долохов потом уснул на диване в гостиной, так и не сумев подняться в спальню, которая давным-давно была за ним закреплена. Впрочем, утром его уже ветром сдуло, ведь его ждала княжна Соколинская. О своей матери он больше ничего не рассказывал и о своих пьяных полубреднях-полуслезах никогда не вспоминал, да Абраксас и не спрашивал. Всё-таки… всё-таки это было слишком болезненным и слишком личным, чтобы он лез в это дерьмо без опасности быть проклятым.       Долохов бы ему что-нибудь отбил, если бы он вздумал лезть в его семью, а Абраксас уважал чужое личное пространство, но явно не в этот раз. Его терпению по отношению к Доминик Соколинской минуло уже лет семь, если не больше, а Антонин всё ещё не думал искать свои потерянные мозги, так что пришлось взять дело в свои руки.       Если для того, чтобы поставить своего лучшего друга на ноги, надо написать его матери и вызвать её в Англию, чтобы она разобралась со своим блудным сыном, то он так и сделает. И никакие последствия его не испугают.       Мёртвым вообще нечего бояться, так что дерзай. Вот Антонин протрезвеет, поймёт, что ты натворил, и оторвёт тебе башку. Удачи, Абраксас!       К чертям удачу.       — Мы напишем его матери.       — Ну и что? — Джо недоумённо выгнула тонкую светлую бровь, глядя на него снисходительно-раздражённым взглядом. — Сомневаюсь, что она сможет что-то сделать. Если бы она могла как-то справиться с его одержимостью этой сукой — она бы уже это сделала.       Разве не так должны поступать любящие матери?       Абраксас пожал плечами.       — Пускай заберёт его. Хотя бы на пару месяцев — в конце концов, когда Антон последний раз бывал у себя дома? А мы пока разберёмся со всем остальным.       Кузина покачала головой, но спорить на этот раз не стала. Кажется, смирилась с его очередной идиотской задумкой и задумчиво притихла в кресле, сжавшись в золотистый клубок, поджав колени к груди и положив на них подбородок. Она иногда смотрела на то, как Абраксас писал, зачёркивал, писал снова, злился и менял черновики, и морщила нос.       Когда он наконец закончил возиться и припечатал готовую бумагу алым сургучом, Джоан выпустила из окна большую белую сову с тяжёлым письмом в ярком зелёном конверте.       Теперь им оставалось только ждать.       — Если дело не выгорит, то я закопаю эту суку на твоем заднем дворе. Тебя, кстати, тоже.       Абраксас улыбнулся снова и легко приобнял её за плечи; Джоан пихнула его локтем в бок.       — Заметано.