Ворожба

      18 июня 1952 года. Россия, Москва.       Российское Министерство Магии буквально кишело волшебниками всех видов, возрастов и должностей. Утром очередной среды в коридорах было не протолкнуться, и работники почти лезли друг на друга, беспрестанно ругаясь и пестря разноцветными камзолами, пиджаками и форменными кафтанами. Пахло людьми, потом и жарой. Всё настолько смешалось в плотный людской клубок, что напоминало селёдок, набившихся в бочку. И запах был соответствующим.       Запах пота, людей, липкости… Какая мерзость.       Княгиня Долохова шла неторопливо, в одной руке держа тонкую чёрную папку с новыми документами из бухгалтерии, а в другой — бумажный стаканчик с кофе из ближайшего ресторанчика. Она бы скорее покончила жизнь самоубийством, чем стала есть в министерской столовой. Мучения от отравления всякой гадостью в её планы точно не входили. Рабочий день едва ли начался, и особо спешить ей было некуда: сама себе начальница, сама себя уволит, если сильно захочется, сама премию выдаст и сама зарплаты лишит.       Удобно быть главной.       Бесконечный наплыв людей и удушливая теснота кончились в тот момент, когда ведьма миновала заполненный до отказа холл и зашла в прохладное помещение собраний Верховного совета. Негромко стуча каблуками, пересекла полутёмный коридор и наконец вышла на свет, приближаясь к своему кабинету.       — Доброе утро, ваша светлость, — радостно поздоровалась с ней молоденькая приветливая ведьма в жёлтом платье, сидящая за стойкой. Она убрала в сторону яркий глянцевый журнал и сложила руки перед собой. Кажется, её звали Марина. Точно княгиня не помнила: секретарши здесь менялись со скоростью света.       Сегодня одна, завтра вторая, послезавтра третья. Постоянная текучка кадров, так что запоминать их имена она перестала лет двадцать назад. Для своего же блага. Впрочем, эта милая девочка держалась на должности уже четыре месяца (если она не ошибалась, ведь все секретарши были на одно лицо) и всё ещё старательно работала. Глядишь, задержится на год-два, не больше. Потом они обычно сходятся с каким-нибудь начальником (если очень красивая) или клёрком (если не очень) и уходят в декретный отпуск, оставляя место пустовать до появление следующей улыбчивой девчонки. И так по кругу.       Любовь Васильевна скупо улыбнулась, вздёргивая вверх уголок рта. Вроде улыбка, но не совсем.       — Здравствуй, моя золотая.       Она уже почти прошла мимо, когда девушка взволнованно окликнула её снова, неожиданно заставляя остановиться:       — Подождите, ваша светлость, постойте! Вам пришло письмо, только-только передала Вяземская из Департамента международного сотрудничества, вот…       Шустрая секретарша нырнула куда-то под стойку и выскользнула снова через секунду, держа в руках большое письмо в ярко-зелёном конверте. Любовь Васильевна неспешно протянула к ней ладонь, поблёскивая в искусственном жёлтом свете блестящих ламп многочисленными перстнями и кольцами.       — Спасибо, моя золотая. Я буду у себя.       Ведьма торопливо закивала головой, провожая её взглядом до тех пор, пока за княгиней не закрылись двери. Лишь когда женщина пропала из её поля зрения, то Марина судорожно выдохнула и тяжело привалилась спиной к креслу, едва ли не сползая вниз от благоговения, восхищения и одновременно страха.       От улыбки княгини Долоховой её пробило на холодную дрожь. Хотя неудивительно: она умела внушать страх как никто другой.       От одного лишь щелчка пальцев зажглась старая керосиновая лампа, рассеянный свет диковинным зверем заметался по кабинету, тонкими лучами освещая некоторое участки — вытянул из полутьмы письменный стол, ровные кипы бумаг, тёмно-зелёную денежную жабу на подставке и даже фарфоровую вазу с благоухающими белыми лилиями.       Любовь Васильевна небрежно бросила на стол документы и поставила стаканчик с кофе куда-то на раковину, забыв о его существовании как таковом, стоило ей наткнуться взглядом на тонкую блестящую надпись, чётко выведенную пером на обертке: «Англия, Уилтшир; Абраксас Малфой». Она задумчиво провела длинным чёрным ногтем по алой сургучной печати, а потом не глядя вытащила из ящика стола остро заточенный нож для писем и, поддев плотную обёртку, выдернула из сердцевины тонкий пергаментный лист.       Уважаемая Элла Андреевна…       Ведьма с легким недоумением приподняла брови. Элла Андреевна? Вероятно, неизвестный Абраксас Малфой ошибся, или Марина-секретарша просто дала ей не то письмо, иначе как объяснить, что сейчас она читает чужое, вовсе принадлежащее её снохе? Часть её раздраженно велела отложить его в сторону, но другая мелькнула неожиданным взглядом, падающим на ровные красивые строчки: она отчего-то рассеянно отметила, что Антон вечно писал всякие закорючки что на русском языке, что на английском.       …мы с моей кузиной Джоан друзья Антона со школьных лет, именно поэтому…       Любовь Васильевна нахмурилась сильнее.       …а оттого интересуемся у вас…       Что же, действительно, оставалось дождаться сноху.       Княгиня дочитала всё полностью, до самого конца, а потом начала снова. И снова. И снова. И снова. Она перечитала эти несчастные двадцать строчек не меньше сорока раз, прежде чем лёгкие безмятежные строки мальчика-англичанина уложились в её голове целиком, а не бездумными отрывками, которые в кои-то веки роились бесконечным осиным гнездом и мешали ей трезво думать.       Доминик Соколинская. Дуэль. Проигрыш. Любовь. Антон.       Антон.       Зашуршал подол длинного чёрного платья, когда Любовь Васильевна неспешно поднялась со своего места и медленно подошла к окну. Упёрлась руками в чистый белый подоконник и пристально вгляделась в прозрачное стекло — за ним сизыми сонными красками плескалось дурманное тяжелое лето, жаркое, бесконечное, длинное и горячее, пахнущее пылью и солнцем.       В Англии, наверное, идут дожди. По крайней мере, когда она была там летом сорок четвёртого, то, несмотря на поздний июнь, дожди шли каждый божий день.       Любовь Васильевна приложилась лбом к стеклу и тяжело выдохнула, чувствуя, как расслабляются напряжённые плечи.       Звякнул тревожный медный колокольчик над дверью.       — Вы звали, Любовь Васильевна?       Ведьма, не открывая глаз, бросила отрывисто:       — Вызови мне Эллу, будь так добра.       Колокольчик звякнул ещё раз, теперь уже прощально.       Ей нужно было всё обдумать как следует. Рассчитать все риски, все проблемы, которые свалятся на её плечи очередным неподъемным грузом. Нужно было всё решить. Тщательно, старательно, безо всяких эмоций — отыскать единственно-верное решение в ворохе неправильных, удостовериться, что оно то самое, принять его и вынести приговор.       Не Антону.       Себе.       Приговор нужно было выносить себе, судить тоже себя.       Антон был её любимым внуком. Всегда. С самого детства — стоило ей всего лишь один раз склониться над покачивающейся костяной колыбелью и повнимательнее рассмотреть хмурое детское личико — Любовь Васильевна не любила никого из своих внуков, кроме него. Она помнила тот миг, как сейчас — забавные розовые щёки, цепкие маленькие пальчики, сонные тёмно-зеленые глаза, шеи нет, пухлое белое младенческое тельце и смешной торчащий вихор тонких чёрных кудряшек, он, этот капризный хрупкий ребёнок, совершенно идеальный со всех сторон.       На прочих она никогда не смотрела.       Антон не был старшим — старшим был Роман, Эллин первенец, но, помнится, Любовь Васильевна даже на празднование его рождения не явилась, а остальные… Нет от них толка, ни от одного: Роман разочаровал её ещё до своего рождения, Григорий не оправдал возложенных ожиданий, а Антон…       Ах, ну до чего же он был хорош, божественно, невообразимо хорош, этот вздорный мальчишка с совершенно невозможными глазами — блестящий малахит смеющегося взгляда, лукавые чёрные локоны, вечно падающие на лоб, росчерк улыбки на тонкогубом рту.       Лучший из её внуков. Вообще лучший. Всегда. Везде. Её гордость, её любовь… её главное разочарование.       Никого из них она не любила так, как любила Антона — неистово, жестоко и тяжело, любила самозабвенно и отчаянно. Любила безумно, со всей силы, как умела и как могла, обожала его всего — этого невозможного строптивого дурака, обожала его, обожала!..       А он её разочаровал.       Он сбежал.       Сбежал и разбил ей сердце своим чудовищном побегом, жестокий и бессердечно-безжалостный дурак!       Дышать было почти больно: грудная клетка послушно поднималась в такт глубоким вдохам, но княгине казалось, что она задыхается в душной тесноте клетки, в которую сама себя и загнала. Чувствовала себя птицей без крыльев — не только себя их лишила, но и любимцу заодно все кости переломала, чтобы любимый её птенчик не сумел более взлететь без ласковых бабушкиных рук, тянущих его вверх, вперёд, к солнцу, к высоте.       Она всегда тянула Антона на свой пьедестал. А он предпочитал прятаться от неё в тени. Как и его мать! Вот уж точно одно поля ягодки, Любовь Васильевна любила и ненавидела обоих, до того сложно было с ними управляться.       И если Эллу ей было не перевоспитать: та ей досталась уже такой — вздорной, вспыльчивой, яростной, то Антон рос у неё на руках. Она могла бы повлиять на него — точнее, думала так раньше, но мальчишка в очередной раз перевернул всё с ног на голову и отказался возвращаться домой из грязной пропитой Англии — Любовь Васильевна тогда подумала, что это просто чудная подростковая блажь. Подумаешь, бросил Дурмстранг, сбежал с этой вертихвосткой Доминик… плевать. Она бы всё исправила. Надавила бы каблуком на чужое горло, и мир прогнулся бы под ней снова. Ему было бы не впервой терпеть её вмешательство.       Элла, конечно же, метнулась за мятежным отпрыском первым. Сорвалась, бросив все дела, а тремя днями позже пришла к ней — плачущей, разбитой, окровавленной жестокими сыновьими словами. Только тогда Любовь Васильевна подумала, что ситуация вышла из-под её контроля, все планы сорвались и полетели кто куда, как перелётные птицы.       Сказать пришлось правду. Хлестнуть ей наотмашь, предоставить Элле то, что она давно знала и на что благоразумно закрывала глаза.       — Ты плохо его воспитала. Вздорный, пылкий, глупый… Дурак дураком. Впрочем, ты…       И тогда сноха размахнулась и ударила её по лицу. Разбила в кровь нижнюю губу, перстнем рассекла кожу до мяса, но Любовь Васильевна даже не дрогнула, хотя чувствовала, что в такт её словам льётся кровь. На шею, на грудь, на руки…       Элла бесновалась в её покоях, как разъярённая фурия.       — Не смей так говорить о моём сыне!       — Я могу говорить о своём внуке всё, что хочу.       Любовь Васильевна наконец приманила беспалочковым заклятьем шёлковый белый платок с вышитыми на нём семейными инициалами и прижала ко рту, не пытаясь особенно остановить кровь. Так, создавала видимость.       Элла же создавала видимость ярости — схватила её за плечи, встряхнула, толкнула к стене (откуда только силы взялись у этой бесноватой курицы). Впрочем, в ней Любовь Васильевна не сомневалась: Элла всегда была больше, чем просто чокнутая мамаша, которой ей нравилось притворяться большую часть времени.       Она была куда более резкой в выражениях, чем та же Доминик, которая предпочитала прятать ненависть под кружевом лести. Элла своей ненавистью гордилась.       — Он тебе не внук!       — Правнук. Праправнук. Какая разница, Элла?       — Огромная. Я его мать.       — И ты облажалась в его воспитании как никто другой.       После этого, конечно, ни о каких нормальных отношениях и речи быть не могло. Элла и без этой ссоры была весьма… вспыльчивой, но теперь ей хватало лишь пары слов за семейным ужином, чтобы взбеситься и сорваться на тех, кто неудачно подвернётся под руку. Обычно подворачивалась сама Любовь Васильевна, но она всё же умела сдерживать горячий нрав снохи и даже давать ей ответы. Что уж говорить, что ныне любую её фразу Элла воспринимала в штыки?..       В этот раз явилась, однако вовремя. Элла выглядела… запыхавшейся. Тёмно-зелёный шёлк домашнего платья чуть помялся, в рыжих кудрях будто роились змеи, глаза метали молнии. Умей Элла убивать взглядом — Любовь Васильевна лежала бы сейчас на полу с пробитой грудью.       Элла выдрала письмо из её рук, проглотила за минуту, отринув всю свою обычную сдержанность, пробежалась взглядом по строчкам… Её следующие слова Любовь Васильевна знала:       — Я еду в Англию.       — Не думаю, — откликнулась мягко. Жестом предложила присесть, но Элла даже не моргнула. Только гневно подбоченилась, прошипела, как змея:       — Что?       — Это плохая идея, вот что.       Княгиня провела пальцами по тонкому пергаменту. Хотела пригубить кофе, но он давным-давно остыл.       Элла предсказуемо взбеленилась.       — Моему сыну нужна…       — Моему внуку нужна помощь, — прервала холодно. — Не трудись, Элла, я хорошо прочитала письмо.       Сноха вдруг осела на стул, будто из неё вынули весь её стальной стержень, лишили поддержки. На лице княгини не дрогнул ни один мускул, только сердце на секунду замедлило ход.       — И что скажешь? — протянула Элла безрадостно.       Любовь Васильевна медленно поднялась со своего места, вернулась к излюбленному месту около окна — за ним бушевало крышесносное безумное лето, полное красок и солнца. В кабинете же было так холодно, будто на дворе стоял январь.       — В Англию поеду я, — решила она твёрдо, будто камень упал в воду, а от него пошли круги.       — Тебе запрещено там появляться, — возразила Элла мгновенно; Любовь Васильевна только поморщилась: доморщенные английские аристократы сколько угодно могли кичиться тем, что ей запрещён въезд на их территории, но она знала десятки способов попасть туда незаметно.       Нет, не десятки. Тысячи. Поэтому отреагировала предсказуемо — ледяной усмешкой:       — А то я не в курсе. Иди домой, Элла. Я со всем разберусь.       Элла ушла вместе с письмом. Будто её и не было, только змеиный шёлк скользнул по полу, небрежно, словно чешуя. Любовь Васильевна всё ещё смотрела в окно — свет сиял в отражении, позволяя ей любоваться и тем, что происходит на улице, и своим отражением, и тем, что сзади неё.       Она медленно шевельнула пальцами, в ту же секунду звякнул колокольчик, в дверной проём всунулась гладко причёсанная макушка настороженной секретарши.       — Да, ваша светлость?       Любовь Васильевна со вздохом отошла от окна, подхватила со стола письмо в плотном алом конверте и отлевитировала его в сторону услужливой ведьмы, которая мгновенно схватила его за край. Правда, очень осторожно, чтобы не помять. Она увольняла и за меньшее.       — Отправь-ка вот это директору Колдовстворца.       Глаза Марины — большие и испуганные — расширились ещё сильнее.       — Но Кощей ведь никогда не отвечает на министерские запросы. Быть может, мне лучше уведомить госпожу Елену? Или Марью Моревну?       Любовь Васильевна раздражённо поморщилась.       — Отправляй Кощею, Марина. Поверь, от меня он письмо не проигнорирует.       Марина, конечно же, утекла за дверь в ту же минуту. Побежала отправлять письмо. Любовь Васильевна прислушивалась к быстрому цокоту её каблучков, а затем не глядя взмахнула рукой — взметнулся воздушный алый рукав мантии, и лампа погасла. Погасли свечи. Погас вообще весь свет, весь кабинет заволокло тьмой.       И пока это была её собственная тьма.       Пока здесь ещё не было Кощея Бессмертного, но Любовь Васильевна знала: он прибудет куда раньше, чем она рассчитывала.       Оконное стекло неожиданно почернело.       Может быть, даже слишком рано. Прямо сейчас, например.