I'm not a monster

      Пахло озоном. Этот запах разрывал на куски сознание, пьянил и дурманил. От него хотелось пить.              Впервые за время путешествия по «изнанке» Чисэ ощутила жажду. Это была не обыденная человеческая потребность, скорее что-то дикое и необузданное. Ощущение было чужим — и чужеродным. Будто кто-то испытывал его за Чисэ. Или Чисэ — за кого-то.              Это было первым, чем поделилась она со своими спутниками после необъятной бездны молчания. Напугав их криком, будучи испуганной и изможденной от противоестественного сна, девушка промолчала несколько часов — по человеческим ощущениям, затерянным на дне чужого мироздания.              Аккуратно подбирая слова, продираясь через полчища смыслов, она не без труда смогла донести свою мысль сначала Руту, к которому по понятным причинам была ближе, а потом уже не без помощи фамильяра — Эллиасу.              Эти ощущения смущали и путали пташку. Огонь в груди молчал, иногда поскваркивая, будто кот, задремавший на персональной лежанке у камина. Не то от удовольствия, не то — наоборот, досадуя на тех, кто потревожил.              — Здесь я ничего не чувствую, — признался Рут.              Сейчас они больше молчали, чем говорили между собой. Словно всё утратило смысл. С тех пор, как темнота, пусть и немного, но все же отступила, стало сложнее дышать, мысли откормленными свиньями медленно переворачивались, подставляясь покатыми бочками к солцу, от которого разве что и остались белые блики.              Теперь все стало белым. На смену непроглядной ночи настал все такой же неразличимый день. Предметы вокруг было трудно различать. О том, что рядом что-то есть, порой доводилось узнавать только после столкновения с тем или иным деревом, кустом, камнем… Путники шли куда глаза не глядят только ради того, чтобы снова идти. Оставаться на месте встречи с призраком Киабана не хотелось никому. Даже Чисэ, хотя она, конечно, не помнила ничего из того периода. Но вскоре компания приняла единогласное молчаливое решение остановиться.              Боги с ними, с деревьями да кустами, но в этой бесконечной засвеченной фотопленке было абсолютно непонятно, с кем ты можешь столкнуться. Любая яма или кочка становилась смертельной опасностью. И никто не мог даже гипотетически предположить, что за сущность может скрываться в блеклом свечении, заменяющем теперь тени.              Мир вокруг полз, кренился и менял мысли нежданных гостей под себя как хотел.              — Чисэ, Чисэ, — разрушил внезапно хрустальную тишину Рут.              Он уже несколько минут или часов обшаривал остекленевшим ленивым взглядом несуществующие небеса.              — А?              — Твои волосы..? Они всегда были такими? Красиво.              Непонимание полузабытой эмоцией слабо колыхнулось в груди, и Чисэ ухватилась за него, как утопающий в Мертвом море за тень спасательного круга. Ей отчаянно хотелось чувствовать хоть что-то, даже если это желание сама она не ощущала.              На тонкую, бледную руку легла гладкая матовая прядь волос. Чисэ покрутила ее и так, и эдак, то наматывая на ладонь, то распуская пряжу.              — Нет, — неуверенно отозвалась она. И чем дольше глядела на туксклую белизну волос, тем меньше верила сама себе. Поэтому крепко зажмурилась. И уже тверже повторила, скорее себе, чем Руту: — Нет. И твои тоже.              Блеклая краска, неровным налетом покрывающая огненные волосы, еще не ухватилась за самые глубокие воспоминания. Пустила корни только по верхам, проверяя почву. И Малиновка без труда сдернула поволоку, выкорчевала их из груди, смогла вздохнуть спокойно и глубоко.              А вот ее спутники казались соляными столбами, застывшими в вечной пустоши. Она подошла к Руту, хватая горячими ладонями за руки. Парень безразлично всмотрелся в лицо подруги и отвернулся к подобию потолка.              Пелена чего-то, похожего на туман, неохотно отползала к краям небольшой полянки, на которой расположились, сами того не ведая, пленники иллюзорного мира Клиодны. Будто из раскрашенной неплотным слоем мела картинки проступали то тут, то там ветви деревьев, напоминающих иссохшие пальцы берез. Сквозь творожащуюся густую дымку начали постепенно пробиваться оттенки. Чисэ почувствовала, как ее волосы оттаивают, утрачивая противоестественную белизну.              — Спасибо, Рут, — пробормотала она, нашептывая негромким речитативом слова простенького заклинания, разгоняя пустоту цвета вокруг и кровь по жилам фамильяра. Технически, конечно, строение фэйри отличалось от человеческого, но и заговор против хворей беды не сделает. Помнится, при помощи этого нехитрого текста она как-то спасала Саймона… «Спасала» — громко сказано, конечно. Но священник был признателен невесте (тогда еще только невесте, подумать, как время летит…) самого могущественного чародея Лондона.              Время...? Руки Манящей дрогнули. Пальцы разомкнулись. Но и Рут был уже в достаточном порядке, чтобы вспомнить о другом. О времени.              — Что с Эллиасом? — спросила отрывисто, уже опускаясь на корточки перед мужем.              — Не знаю, смотри сама, — нервозно ответил ей Рут.              Нервозность поселилась в нем от самого начала их пути, и это немало тревожило Малиновку теперь, когда она могла тревожиться.              А с Эллиасом было… ничего.              В самом прямом смысле этого слова. Он будто перестал существовать. Ощущаться. Тьма не поглотила ее суженого, так что ж, теперь он не достанется и свету, что хуже темнейшей ночи!              Чисэ сжимала его за руки, звала по имени, по фамилии и даже назвала несколько раз Шипом, в лихорадочной горячке соображая, как же скорее привести милого в чувства. Да только вот это невозможно сделать с тем, кто чувств отродясь не знал — не ведал!              А Эллиасу было хорошо. Настолько, насколько может быть хорошо мужчине рядом с любимой женщиной.              Длинные рыжие змеи клубились и извивались в соблазнительном танце вокруг светлых мужских запястий, обвивали крепкую шею с не знающей загара кожей, плясали по обнаженной груди, подчиняя своей воле щекотку, заставляя ту без труда вливаться в толпы мурашек, бегущих по внутренней стороне живота куда-то вниз. Туда, где тьма поднимала голову, наливаясь горячей кровью, восставая из бездны забытых надежд.              Плоть звала и кусала.              — Клио-д-д-дн-гха-а…              Из забытья Киабана вывел звук ощутимой даже сквозь чужую кожу пощечины. Еще мгновение он жил, а потом давно забытое, зарытое в здешних зыбучих песках, сознание, растворилось, как дымка под палящими лучами солнца. Солнце это смотрело через увеличительное стекло на землю, без малейшего сожаления сжигая все, до чего дотянутся величественные лучи. Оно не мелочилось и не признавало жертв, забирая все, что захочет само. Капризное. Жестокое. Медноволосое солнце.              — Чисэ?              — За что?              Голос Рута поверх Эллиасового. Словно кадка треснула. Такое скрипучее изумление. И куда только подевалась мальчишеская хрипота? Силки не обрадуется, если Рут лишится своего фирменного ворчания.              По имени позвал ее точно муж. Спокойный, выдержанный, как дорогой алкоголь, — который ей ни разу не доводилось пробовать, — красивый голос. Да, у Эллиаса по-настоящему красивый голос, и нечего это тут щечкам наливаться маковым сочным цветом. Куда важнее, что муженек очнулся, и что он там себе бормотал под нос…              — Ты звал Клиодну, — выговорила она через силу. Не желая, чтобы это было первым, что Эйнсворт услышит после возвращения. И все же резкие слова вырвались сами против воли говорившей.              Тепло от двух прижимающихся друг к дуру организмов, мешалось с разящим холодом самой преисподней, когда Чисэ проговорила это. Да, первое, что сделало ее девичье тело, это бросилось на шею благоверного, очнувшегося от потустороннего забытья, если здесь это слово вообще могло быть применимо. Оно сделало это само по себе, вопреки разуму девушки, что все еще находился в прошлом, застряв двумя минутами ранее.              — Ты обнимал ее!              — Но, Чисэ, я обнимаю только тебя, — услышала она задушенное бормотания во вновь обретших цвет волосах — Эллиас зарылся черепом в истекающие кровавой краской пряди своей Манящей.              В сплетении плотно прижатых друг к другу тел было тяжело разобраться, настолько оно было тесным; отличить, где заканчивается "она" и начинается "он", но Чисэ, решив оставить где-то там, за границами чужой реальности мира, страх и стыдливость, втиснула руку между ними, и раскрытая ладонь врезалась в укрытую под одеждой плоть. Неосторожно, пылко, почти зло. И все-таки она не желала ему боли.              Эллиас охнул, будто его ударили под дых.              Да, знатоком человеческих чувств он не был, но разве ревность не была первым из самого яркого, что демон сам познал?              Не понять, чем было вызвано негодование Малиновки, не мог даже он.              — Это всего лишь физиологическая реакция... разве не так говорят ваши доктора по... психонауке? — прошептал он почти потрясенно.              Чисэ дернулась, будто слова ужалили ее ядовитыми змеями. И Эйнсворт не удержал жену в своих руках.              Он чудесно осознавал, что любовная горячка принадлежала иному человеку. Но все, что мог объяснить своей Манящей, было за гранью человеческих эмоций. Где-то на заднем плане Рут пытался вспомнить, как правильно будет звучать слово "психология"; путаясь в окончаниях, он был все же ближе к истине, чем Шип.              — Это все не имеет значения, — она улыбнулась чародею. — Мы наконец-то вместе. Рут настоящий молодец, без него все мы стали бы уже местным антуражем, — светлая ладонь разворошила пряди на затылке — короткие. Им никак не увиваться вокруг чужих рук. Фамильяр запнулся, услышав свое имя, но вскоре негромкий речитатив возобновился.       И Эллиас поднялся, отряхивая плащ.              — Прости за… — Чисэ приложила руку к собственной щеке.              — А. Ничего. Я даже не почувствовал.              — И все равно… Я не хотела делать тебе больно, просто ничего другого не подействовало. Ты ведь не книга, — она усмехнулась, припоминая недавний ритуал, — да и свечей у меня нет.              — Я знаю.              Эйнсворт не сердился. Он не чувствовал ни обиды, ни боли. На что тут обижаться, когда без той пощечины он до сих пор блуждал бы коридорами чужих сновидений.              — Это он меня отпустил.              И на непонимающий взгляд Чисэ ответил:              — Киабан.              — Только не снова, — простонали откуда-то сзади.              Они снова шли вперед, хотя это было весьма условное обозначение направления движения в этом мире. Рут слегка отстал, но пока слышались его шаги, Чисэ была почти спокойна.              — Киабан? — переспросила она с тревогой и любопытством в голосе. — Возлюбленный Клиодны?              — Да.              — Что на этот раз? — вклинился Рут.              — Я видел их… я был им. — Чародею было так же тяжело подбирать слова, как и Чисэ после пробуждения. — Словно видел его сон. — Эйнсворт потер кулаком подбородок, изображая крайнюю степень задумчивости. — Видимо, поэтому ты и не смогла меня разбудить… обычными методами. Он сам отпустил меня, когда почувствовал, как тебе больно. Тебе больно, Чисэ?              — Теперь нет.              — И что же тебе снилось, если не секрет, — проворчал в своей обычной манере Рут. Это было настолько привычно и обыденно, что у Чисэ окончательно отлегло от сердца.              — Как они предавались со…              — Любви! — быстро перебила его Чисэ. Кончики ушей пылали так, словно кто-то намазал их перечной настойкой. — Я тоже видела нечто подобное, — помявшись, добавила она. — А в последний раз он словно умирал. Во всяком случае, я ничего не видела. — И Чисэ подробно пересказала свой последний сон.              — А после этого тебе жутко захотелось пить? — голос Рута теперь стал деловитым и серьезным. Как она скучала по этой интонации, о боги!              — Бинго!              — Но чувство было словно позаимствованное? — вторил чародей фамильяру.              — И снова в точку.              — Тебе не кажется, что мы им снимся? — вопрос выбил почву из-под ног своей внезапностью. Но что-то в нем было… что-то пугающе правдивое. — Это объясняет то, почему Рута не коснулось ничего подобного.              — Пока не коснулось, — мрачно заключил тот.              — Пока, — согласился чародей.              — Если это мир сна…              — То сны — твоя вотчина, Чисэ.              Малиновка остановилась посреди «Никуда», прекращая бессмысленную ходьбу, не имеющую ни смысла, ни цели, ни причины.              Мир таял вокруг, как мягкое мороженое, постоянно менялся и обретал новые формы, проплывающие мимо сознания. Терялся за полем зрения. Зыбкий, белый, тягучий. В нем не было ничего, и что-то однозначно было. Как когда падаешь, и все не настигнешь дна, потому что лежишь на спине, беспомощно таращась в пыльное небо, покрытое сивой копотью облаков.              — Тогда я знаю, что делать.