I'm not a monster

      Соленая сырость впитывалась в землю с быстротой крови, выкрасившей бинты во все оттенки спелых, раздавленных безжалостной ногой, вишен.              Она сморгнула видение с кончиков ресниц и ответила запоздалым смехом на смех любимого. Это чувство терзало грудную клетку изнутри, то острыми когтями впиваясь в розовое нутро, то скользкой шелковой змейкой резким рывком вспахивая желудок, струилось между ребрами, оседая в пятках вместе со стоном отравленного сердца. Оно тяжелым и колючим камешком обрывало мясо, царапало кости. И кроваво-серая крошка ниспадала пылью прямо под ноги.              Земля горела полуденным огнем. Зной колыхал головки аконита, лютиков, ошметки локонов.              — Что тебя беспокоит, любовь моя? — в ласковом голосе затерялась испуганная тревога. Она петляет между словами, маленькая и пока что едва заметная.              Медноволосая женщина только качает головой, с хрустом прикусывая стебелек чертополоха. Зеленый сок пачкает кончик носа. Она стирает пятнышко пальцем, не замечая, что мужчина тоже потянулся ладонью к ее лицу. Сегодня она слишком многого не замечает.              — Ты многого мне не говоришь, и, видит Великий Друид, я не тщусь познать твои секреты, моя малиновая заря. Но то, что гнетет тебя, день ото дня делает эту прекрасную головку все тяжелее, а чело все печальнее… Сжалься над моим сердцем, прекраснейшая из прекраснейших, разреши мои мучения. Клиодна.              Она вздрагивает от звука своего имени, и озорно улыбается. На ее губах все еще чувствуется ядовитый привкус, когда девушка приникает к лицу избранника. Он с охотой отвечает ей, но аккуратно разрывает поцелуй, растягивая прикосновение. Сегодня Киабан необычайно серьезен. Он и правда чувствует все слишком хорошо. Или, наоборот, сама богиня позволила образоваться бреши в защите своих чувств. Солнечную тишину пятнают ласковые лучи сквозь зелень крон. Ветки тяжелые, с широкими мясистыми листьями, служат хорошей защитой от жары. В их тени даже пробирает легким морозом под полупрозрачным одеянием.              Рыжая морщится, смахивая мурашки с плеч. Она знает, что от этого движения ее грудь соблазнительно колышется — тонкий саван не скрывает совершенно ничего, ложится дымкой на кожу, сглаживая полутона. Но две напряженные точки отчетливо видны сквозь ткань. Они натягивают материю, как маленькие острые пики. Насыщенно-розовые, почти бордовые. Как вино. Или как кровь... на бинтах...              И Киабану предстоит упиваться этими жаркими каплями, будто последней страстью. Пусть сейчас он делает вид, что смотрит богине только в глаза, его взгляд соскальзывает все ниже и ниже. Он может обманывать себя, но не ее. И, когда мужчина отворачивается, жмурясь, хотя на его лице лежит густая смоляная клякса тени, прекраснейшая женщина на земле с победным хохотом срывает туманную накидку с груди.               *** *** ***              Сон, тягучий, как пастила, неохотно разжимает ворсистые паучьи лапки, выпуская чародея из плена. Он и не спит, но сама реальность, настолько темная и густая, ставшая настоящим кошмаром, затянула свои пучины, как резаную рану, лишая компанию путешественников последней связи с родным миром. Ощущение это довольно болезненное и резкое, «будит» даже Рута. А вот Чисэ только вздыхает, крепче сжимая в кулаках плащ мужа.              — Теперь вы здесь надолго застряли.              Рут нервно дергается, а Эллиас просто спокойно поднимается, все так же осторожно удерживая спящую на руках.              — Улыбочка тут неуместна, — цедит сквозь зубы фамильяр Чисэ.              Лицо заговорившего человека и правда освещено лучистой и ласковой улыбкой. Он выглядит почти счастливым, если не брать во внимание грусть, бьющуюся к клетке зрачков. Навеки заточенную в глазах спящего мужчины.              — Простите, — он прижимает кулаки безоружных рук к груди, выражая сожаление. — Просто вот уже очень долгое время я не видел никого из Мира. А тут вас сразу трое, — он с сомнением посмотрел на Чисэ, но все же включил и ее в список нежданных гостей.              — Что ж ты раньше молчал, — огрызается Рут. Он испуган, а оттого чрезмерно груб с подозрительными незнакомцами.              — А… Это как сквозняк, — мужчина махнул рукой куда-то вверх, показывая темноту над головами собеседников. Никто из них не проследил за жестом. Поэтому он принялся объяснять: — Когда вы только сюда проникли, образовалась… брешь в моей… границе. — Было видно, с каким трудом он подбирает слова. То ли забыв за века одиночества человеческую речь, то ли не умея подобрать нужных слов. — И меня одурманило. Чтобы я не сбежал, полагаю.              Он выглядел смущенным и не злым. Постоянно теребил в руках рукава зеленого камзола или воротник рубашки.              — И кто же тебя заточил здесь, любезный, — поинтересовался фамильяр, напрягаясь. Ему отчаянно не хотелось думать, что выхода из этого «кармана» нет, и они вшиты в его искореженное темное нутро намертво.              Тяжелые, черные волны морщин накатили на лицо Киабана. Рябь исказила его лоб, прошила насквозь скулы.              — Я многого не узнаю, — признался он, с глухим треском разрывая молчание. Его голос был тенью голоса, эхом прежнего мира, отторгнутого пленником. — Ничего не узнаю. Только ее…              Эллиас инстинктивно прикрыл Чисэ широким рукавом плаща, не выпуская из рук. Он будто боялся, что этот странным человек с нервным блеском в глазах вот-вот попытается отнять драгоценную Манящую, как все прочие, в чье поле зрения она попадала. Но Киабан отвернулся сам, не желая даже глядеть на истекающие всеми оттенками красного волосы девушки, единственный яркий, как искра, всполох цвета в этом мертвом царстве уснувших теней. Будто ему было больно.              — Ничего не помню, ничего… — пробормотал он в пустоту перед закрытыми глазами. — И все же, она…              — Как мы можем отсюда выйти? — Рут откровенно паниковал, предчувствуя накатывающий приступ беспамятства Киабана. Эллиас как-то недобро на него покосился, но промолчал. Да, может, перебивать пленника волшебного заточения было не самой лучшей идеей, но Рут собирался воспользоваться временем, пока тот снова не растаял во мраке.              — Не знаю, — сокрушенно пожал тот плечами. Чудилось что, он даже искренне сочувствует новым знакомым, хотя, казалось бы… — «Тебя выведет малиновка», так говорили мне когда-то. Я видел птичку… — он забормотал себе что-то речитативом под нос, будто стишок или молитву. И потом заново повторил: — Я видел птичку. С обожженной грудью она выходит из полымя ада. — Блаженная улыбка прочертила лицо, разгладила морщинки, собрала их со всего лица и кинула щедрой рукой в уголки глаз. — Но надолго вам здесь задерживаться нельзя, никак нельзя. Иначе вы тоже уснете. — Призрак дрогнул, очертания его тела начали размываться, как акварельный набросок под дождем. — А мне уже пора, — грусть в его голосе дрогнула вместе с контуром. — Пора искать свои корни… Если хочешь знать дорогу, должен знать, куда идти. Так пели древние… ние… ние… ие… и… — звук таял рваными клочьями холодного тумана, растворяя в себе эхо.              — А мы знаем? — обратился фамильяр к Эллиасу. Он повернулся туда, где должен был стоять чародей, но не увидел ничего, кроме черной пустоты впереди себя. И сзади. И с боков. Он чувствовал присутствие Эйнсвортов, но не видел их ни человеческим и ни другим — своим — зрением. — Опять, — констатировал адский пёс пустоте вокруг себя, тяжело вздохнул и свернулся клубком посреди твердого теплого «ничего» без агрегатного состояния и температуры. Все, что мог Рут — надеяться на Эллиаса, и он отдался этому занятия со сдержанным рвением скептика, которому больше ничего не остается.                      *** *** ***              Темнота трещала. Как ветвь, на которую наступили. Один раз. Десять. Сотня крошечных шагов ломала ветку темноты одновременно. Танцевала нудный однообразный танец.              Тишина горела адским огнем. Языки пламени мешались в синий, красный и ярко-малиновый. Из нутра выныривали новые оттенки, неподвластные восприятию обожженной болью человеческой радужки.              Грохот ослеплял, а жар — оглушал. Как гром посреди раскатанного грозой блина неба. Как молния, вошедшая в кровоток сквозь жилы и мышцы.              Он попятился. Пополз спиной вперед, разрывая вязкий кисель из черничного «ничего», ожидая, что вот-вот упрется во что-то твердое и горячее. Раскаленное. Как собственный разум.              Но вместо этого на лоб упала первая капля прохлады.              Как стрела, пролетающая череп насквозь. Пришивающая боль к костям и нервным окончаниям. Тело дернулось в агонии судороги прежде, чем разум понял, что это не расплавленная магма, а что-то очень даже приятное. Да… вот каким словом можно было описать это примитивное избавление от мук — приятно… Так ощущается надежда.              Крохотная капелька дождя (остывшей крови или слез), и ты готов молить свою богиню истекать полночным дождем, целуя потрескавшиеся следы на запекающемся черной стеклянной коркой песке.              Она пахла маттиолой. Льняная сорочка насквозь пропиталась этим приторным запахом. Лоскутные лепестки опадали прямо на лоб мужчины. Дождя больше не было. Он смешался с тканью, пропитался вкусом пожарищ и соли. И только маттиола пахла так одурманивающе-свежо. Сладкой сухой грозой, дурманом и раскаянием. И еще — совсем немного — …темнотой.              — … в лесу… весной… просыпайся… милый мой…              Стук капель складывался в мерный речитатив. И мужчина никак не мог разобрать слов. Только отдельные слоги, никак не желающие становиться в ровный хоровод фраз. Они плясали дробью на чужих губах. И ему опьяняюще-остро вдруг захотелось целоваться.              Чтобы только согнать непослушную пляску хаотичных звуков с губ той, кто наконец напоил свою любовь грозовой водой досыта.              И губы соприкоснулись…               *** *** ***              Всхлип, короткий и отрывистый, жалобно повис в воздухе. Ее легкие распахнулись, как два внутренних крыла, воздух хлопнул по хрупким стенкам, намереваясь сломать ребра. Но чужие твердые руки поддержали остывшее тело, задержали падение пустоты в прохладную утробную невесомость с отвратительно гладкими стенками. И Чисэ задышала.              Она сделала первый вдох. И мир изменился. Внезапно темнота поблекла. Силуэты обрели очертания, а очертания — краски. Они наполнились оттенками внезапно и резко, как мыльные пузыри, когда она взболтала слишком крепкий раствор для обработки стеблей от тли… пустое, все пустое. И это воспоминание — как пузырь, что вот-вот лопнет, а все еще держится на поверхности реальности вопреки законам физики, магии и здравого смысла. Цепляется за жизнь и за обе изнанки реальности, доступные изменению…              Девушка тряхнула рыжей головкой, покачнулась и обрела равновесие прежде, чем натворить глупостей. Память возвращалась пятнами, слепила вспышками бледной ночи. Поэтому она ощутила, прежде чем осознала, как трещит ткань (настоящая!) в сцепленных мертвой хваткой пальцах. Как ноют костяшки он непосильного напряжения. И что линия жизни уже разрезана как минимум на четыре части суровыми нитками, не желающими рваться в руках Малиновки. Они причинили ей боль. Их стоит наказать. Но она начала первой… значит ли это, что наказывать стоит ее?              —…сэ..?              — Чисэ. — Повторила собственное имя какими-то безразличными, бескровными губами. Совсем сухими, но послушными, точно отлаженный механизм, что только что протерли тряпочкой от пыли.              — Чисэ?              Что это в голосе? Такое знакомое чувство… такое… жгучее? Оно жжет и в груди от этого так больно. Боль. Боль. Что такое боль? Огню неведомо это чувство. Огонь не умеет болеть. Он знает только как разрушать самому, отбирать и уничтожать. Стирать. Стирать кровавые пятна с рубашек. Отбирать песню у воды.              — Чисэ?              А это уже укол. Пощечина. Режущая и резкая нить в щеке дергается от звука молодого голоса со старческими интонациями. Пятна темноты мешают разглядеть говорящего. Она видит только уголь. Огонь поглотит и его. Уголь горит…              И чем дольше Чисэ всматривается в эти две алые искры (кровь, кровь не смыть водой, только огню с ней совладать!), тем отчетливее видит черноту в самой их глубине. Не между, а у каждой. Такие правильные круги. Они то сужаются, будто наручники на запястьях, то расширяются, страша поглотить беззащитную пичужку.              И она начинает биться в крике, прежде, чем понимает, что это всего лишь два больших зрачка.              Рут, отпрянув, неловко падает на пятую точку. А к виску прикасается что-то прохладное и сухое. Как кость.              Раскат грома заглушает звук женского голоса. Вопль тонет в грозе, размазывает крупные прозрачные капли слез по щекам, по одежде и волосам. Заставляет захлебнуться пресной, дурманящей водой со вкусом чистоты и порока.              Чисэ больше не страшно и почти не больно. Потому что она помнит все. Костяные губы, прижимающиеся к ее побелевшим щекам и грубой нитке рта. Руки в белых, несмотря на тотальную черноту, в которую они погрузились, перчатках. Ухватистые рога, царапающие кожу, когда безутешный мужчина… не мужчина ли?, в порыве усталости и отчаяния баюкал свою голову на ее груди. Как верный пёс.              Но дело было не в самом поцелуе.              Что-то изменилось в ней самой. Что-то пугающее набирало силы, как ребенок в утробе. Ломало изнутри, перестраивая для своего удобства. Что-то жадное и непримиримое.              Что-то, что ей приснилось.              Или кто-то?