Ходячая крепость

      Когда Сичэнь входит в комнату, он не слышит тихих и натуженных шепотков красных от усердия лекарей, — «Держи его! Руки, руки! Чёрт! Осторожно!» — но видит, как по открытым участкам тела Минцзюэ нервно, словно ища уязвимое место, пробегают мерцающие следы странной демонической чешуи, норовящей пробиться сквозь кожу, как медленно то удлиняются, то укорачиваются когти на руках, и как лицо искажается в смеси эмоций, которые Лань Хуань не мог описать. Ему казалось, что сердце упало в пятки. Он почти оступается.       Минцзюэ не кричит, не просит о помощи — стонет, рычит, как раненный хищник, не готовый признавать поражение, пытающийся пересилить себя, сделать хоть что-то, чтобы встать, задрать голову и оскалить клыки на врага. В блуждающих по комнате глазах то мелькает толика сознания, живого и человеческого, то их застилает пелена ярости и боли. Казалось, что только эти мимолётные проблески здравого ума и помогали корпящим над телом лекарям и адептам не отчаиваться в борьбе за рассудок главы ордена — они пытались сдержать вырывающегося раненного, но безумного в своём демоническом зверстве, Минцзюэ в кровати, на фоне мельтешили люди с лекарственными отварами.       В груди что-то разрывается, как будто зверь вгрызается в мясо, прорывая себе путь наружу через рёбра и плоть, и каждый его укус обжигает изнутри.       Сичэнь не уверен, что это не его ощущения. Ровно как не может сказать и то, что они принадлежат только ему. Он хочет помочь и судорожно соображает, что может сделать. — Господин Лань, выйдите! — обращается к нему молодой адепт, которого Сичэнь не помнил в лицо, но был уверен, что где-то видел. Волосы, частично собранные в хвост, простые косы по бокам, серые одежды. Он был похож на служащего складов. Слыша его крик, чувствуя, что противник ослабил давление, Минцзюэ сильнее дёргает рукой и почти хватает его за горло. Адепт бледнеет от ужаса и крепче стискивает предплечье главы ордена. — Хозяин… не в себе…       Сичэнь не слушает его. Наоборот, вместо того, чтобы уйти, он запирает за собой дверь и, борясь с тряской в коленях, тянется к флейте. Он знал, что Минцзюэ бывает буйным. Он знал, что часто его одолевают злость, ненависть и ярость.       Он приложил много усилий, чтобы выучить мелодии успокоения души, которые должны были с этим помочь. Ещё столько, — чтобы научиться вкладывать в музыку свою ци. Частичку своей души. Он надеялся, что как Минцзюэ узнавал своих близких даже в чудовищном облике, так сумеет, полуслепой от агонии проклятия, узнать и сейчас.       Лебин трепещет, отзывается переливами на прохладную силу, собранную в кончиках пальцев, и мелодия наполняет покои. Если бы Сичэнь мог сравнить это с чем-то, он бы сказал, что «Покой», как зимнее одеяло, накрывает, придавливает весом остывшего пуха, усмиряет, вселяет в сознание не столько усталость, сколько ленивую негу.       Он любил эту мелодию.       Он видит, как сперва Минцзюэ начинает двигаться реже, не столь резко, а после замечает и как сонливо перестаёт биться в яростных судорогах, но подрагивает, как при лихорадке, регулярно зло пытается преодолеть влияние сторонней силы — вскидывает руки, резко напрягает тело в попытке встать. Лекари и адепты почти оседают у кровати главы Не, всё также держа его в постели, но прилагая значительно меньше усилий. Самые расторопные и преданные изначальной цели успевают дать главе ордена лекарства. Видя, что всё в порядке, Лань Хуань закрывает глаза, концентрируясь на музыке.       Он играет до тех пор, пока в комнате окончательно не стихают звуки борьбы и натуженное пыхтение уставших адептов. Когда он открывает глаза — по телу пробегает волна мурашек. От пристальных ли взглядов или лишь одного взгляда?       Сичэнь подходит к постели главы Не и осторожно принимает слабо протянутую руку в свои ладони. Кожа у Минцзюэ раскалённая, и Сичэнь чувствует, как по его телу пробегает волна мурашек. — С возвращением, — тихо, с надрывом, проглатывая часть слов, говорит он. Минцзюэ устало моргает в ответ, и взгляд у него умный, осознанный. Сичэнь сжимает его пальцы своими. Переплетает ладони в замок, чувствуя новую волну странного возбуждения, когда раненый, словно возвращая над телом контроль, проводит пальцем по его ладони, слегка сжимает её в ответ. Лекари склоняют перед ним головы. Старейшины благодарят за помощь. Адепты смотрят с уважением. Сичэнь же смотрит исключительно на человека в постели, перевязанного поперёк груди, с обмотанной эластичной, мягкой тканью шеей, покрытого синяками и ссадинами, но живого. — Если надо будет, я сыграю ещё раз. — Спасибо, господин, — отзываются слуги крепости. Кто-то судорожно всхлипывает. Сичэнь не уверен, что не он.       Он говорил не надзирателям раненого Минцзюэ, а ему самому. Он читает его благодарность во взгляде, полуживом, болезненном, но спокойном. Почти нежном. Сичэнь хочет, чтобы он был нежным, и не отказывает себе в этом то ли наслаждении, то ли самовнушении, склоняя голову и прижимаясь лбом к ладони в своей руке. Минцзюэ слабо усмехается, не в силах пока что сделать ничего иного, и закрывает глаза.       Только сейчас Сичэнь позволяет глазам намокнуть.       От облегчения.

***

      Лань Хуань в глазах младшего брата был если не идеальным человеком, то кем-то очень близким к идеалу. Он был нежным, спокойным, умел понять чужую душу и в своей бескорыстности тянулся к любому разбитому сердцу, чтобы помочь: будь то мальчик, которого обижают в школе за его холодный нрав или старушка через дорогу, сетующая, что у неё не осталось родных.       Ванцзи цеплялся за него, как за единственную ниточку, связывающую его с реальностью. Ему казалось, что это всё, что им обоим нужно: они есть друг у друга, у них есть дядя, небольшой, но просторный дом, книги и музыка. Ничего лишнего и ненужного, всё чётко, стройно, своим чередом. Он не хотел от этой жизни ничего большего. Ванцзи в своей детской наивности был уверен, что так будет всегда.       Потому что после смерти родителей Сичэнь стал единственным, кто его понимал, кто о нём заботился, и он должен был быть всегда рядом.       Сейчас он смотрел на брата, склонившегося над постелью уснувшего после долгих мучений человека, словно скорбящая жена, и что-то очень странное скапливалось в нём немым и болезненным осознанием.       Ему казалось, что отпусти брат чужую руку — он сломается. Как хрусталь, ударившийся о камень, разлетится на сотни маленьких осколков, и никто никогда не сможет собрать его воедино снова. Внезапно его собственная трещина, оставленная внезапным исчезновением Лань Хуаня, показалась такой глупой и незначительной, что ребёнок почувствовал, как скрутило живот. Его боль прошла, стоило брату вернуться в его жизнь, перешагнуть порог Пристани Лотоса и прижать к себе. Он никогда и не думал от него отрекаться, не думал оставлять навсегда, он любит его.       И Минцзюэ он тоже любит.       Он видел, как у Сичэня сияли глаза, ещё когда всё было хорошо, когда над землёй плыли не дирижабли, а облака, и в темноте светили звёзды, а не сигнальные огни. В сравнении с этим собой, Лань Хуань, покинувший их общий дом, казался теперь не столько живым образчиком благодетельности, сколькло красивой и сдержанной куклой. Заводным заумным механизмом, как те марионетки, которые и танцуют, и двигаются, стоит прокрутить ключ и взвести пружину.       Может, Ванцзи и чувствовал себя брошенным и обиженным, может, он даже злился, возможно, ему казалось, что у него похитили самого родного человека, но сейчас он мог бы этому даже порадоваться. Потому что люди в крепости ценили и любили Лань Сичэня больше, чем все жители старого района в Гусу вместе взятые. В душе у Ванцзи не осталось ничего, кроме сожаления и желания сделать хоть что-то правильно, когда он всё же пытается привлечь к себе внимание, тихонечко постучав в уже открытую дверь.       Его замечает сидящий с другой стороны кровати Хуайсан, привстаёт с места и подаёт голос. Только после этого и Сичэнь поворачивается к двери. — Старший брат всё ещё спит, А-Чжань, — младший господин крепости поджимает губы, нервно почти что влезает на и без того небольшую постель, и подносит ладошку к лицу Минцзюэ. — Ты тоже пришёл его навестить?       Сичэнь улыбается, и на этот раз у него не получается скрыть, с каким трудом ему даётся эта улыбка. Ванцзи подходит ближе и молча обнимает брата. Когда тот сидит, а не стоит, Лань Чжань почти может стать тем, кто утешает. Он мягко гладит брата по волосам и чувствует толику удовлетворённости, когда его сжимают в объятиях в ответ.       Хуайсан, смотря на них, лишь тупит взгляд и всё же устраивается под боком у Минцзюэ, стянув с ног ботинки. Ванцзи слегка стыдно перед ним: это его брат чуть не умер, это его брат несколько месяцев пропадал на поле боя, а беспокоится его друг в первую очередь не о хозяине крепости.       Отчего-то младший из братьев Лань избегал смотреть на Минцзюэ. Как будто боялся, что нарастающее внутри напряжение станет невыносимым. Он просто волновался за брата — ему не должно было быть дела до мужчины, которого он едва знает.       Даже если он был одним из немногих, кто говорил с ним тепло и спокойно, не попрекая. Даже если он и взял себе правило равняться на этого человека в будущем. — Спасибо, А-Чжань, — тяжело втянув и вытолкнув из лёгких воздух, говорит Сичэнь. — Ты, наверное, устал?.. Давай… — Вам надо отдохнуть, — прерывает его Ванцзи. Поджимает губы. — Тебе и А-Сану.       Стоило Сичэню вернуться в крепость, едва он слез с лошади — ещё первее Цзунхуэя, — ноги понесли его в больничное крыло, куда доставили раненых. Цижэню и Ванцзи не оставалось ничего, кроме как довольствоваться отчётом правой руки Минцзюэ, а после — наблюдать со стороны, как их родной человек оказывается прикован к вернувшемуся в свои владения главе Не невидимыми цепями. — Этот кошмар закончился, — тише добавляет Ванцзи. Дело близилось к ночи — уже стемнело, и небо постепенно озарялось редкой россыпью мерцающий блёклых точек. — Завтра, — добавляет он.       Что именно, он не уточняет. Про себя думает: завтра они с Минцзюэ снова увидятся, завтра он снова сможет взять хозяина, мерно передвигающей ноги в ночи крепости, своего сердца, за руку, завтра они смогут поговорить. Всё — завтра. За сегодня Лань Сичэнь сделал достаточно.       И ему не остаётся ничего, кроме как бросить взгляд на Хуайсана, увидеть его мерный, сонный кивок, и проследовать за братом. Стражи у комнаты прощаются с ним низким поклоном и сдержанным «Доброй ночи, господин». Впервые Сичэнь не обращает на это внимания, а Ванцзи не испытывает грусти при мысли, что его брат стал частью этого места.

***

      Мэн Яо знал, что вернётся в эту крепость — не был лишь уверен, в каком виде. Живым ли? Пленником, завоевателем или почётным гостем? Он допускал любые варианты. Именно поэтому оказаться в кандалах, валяющимся в грязи сырой темницы, чувствовать себя сломанным от пинков бывших товарищей, в принципе, не так плохо, как могло бы быть. Он слабо шевелит руками и понимает, что это была плохая идея. Кожа от грубого связывания натёрлась, местами её болезненно защемило. Ему вывихнули плечи, чтобы как можно крепче связать руки за спиной, у него порваны одежды, у него болят рёбра и лицо. Кажется, по дороге, споткнувшись, он ещё и подвернул ногу.       Удивительно, в самом деле, что вообще остался жив, так что жаловаться ему не на что.       Мэн Яо садится на подстилке из отсыревшего пахучего сена и прикрывает глаза — лежать затекли конечности. Те, которыми он хоть немного мог пошевелить с тех пор, как его доставили под конвоем в крепость, связали и с силой зашвырнули в самый забытый угол тюремной части.       Которая, впрочем, выглядела совершенно незнакомо. Как и большая часть дороги сюда, которую он сумел рассмотреть и заметить сквозь подзатыльники, подножки и толчки. Выходит, с его ухода поменяли планировку — досадно. Ещё досаднее, что у него не будет возможности её изучить. В таком случае карты Нечистой Юдоли, которые он составлял, совершенно бесполезны.       От этого ему и смешно, и грустно: он обезопасил себя, в случае чего, от гнева орденов союза, но обрёк себя на становление козлом отпущения, если ещё одна из вылазок солнечного клана в сторону ходячей крепости будет неуспешной — был высок шанс того, что Вэни победят в войне, обладая большим количеством заклинателей, оружия и подготовки. Он сделал всё, чтобы обезопасить себя, но это не давало ни одной гарантии. Как, впрочем, и всё остальное.       Мэн Яо чуть покачивается из стороны в сторону, размышляя.       У него была цель, преследуя которую, он вернулся в место, откуда его выкинули с позором. Эту цель, возможно, даже можно было назвать одержимостью, когда-то сведшей его с Сюэ Яном — Мэн Яо было больно узнать о его смерти. Они были довольно близки: по духу, по тому, что оба были вынуждены выживать, по образу мыслей.       «Биси, — думает предатель, прикрывая глаза. — Демон, требующий за силу что-то значимое. Что?»       Если бы он узнал слабое место мятежного ордена Не, владеющего смертоносными техниками заклинательства, если бы нашёл точку давления на хозяина двигающейся скалы, способной при желании таранить самые высокие стены и разрушать самые большие города, если бы сумел найти способ укрощения звериной ярости гор — его бы признали. Это признание для мальчишки, пришедшего к воротам золотого ордена, а позже — к пасти Нечистой Юдоли, ставшего теперь молодым мужчиной, предавшим того, кто считал, что дал ему всё, значило больше, чем что-либо другое.       Признание дало бы ему статус, имя, богатство…       Признание сделало бы его из чёрной кляксы человеком в глазах других людей.       Чтобы получить признание, нужно было всего лишь разгадать, как связаны члены правящей семьи ордена Не и их ближайшее окружение с демоническим пламенем. У него было много времени подумать над этим во время службы здесь, во время изгнания, и вот — сейчас.       Все его прошлые варианты демон не принимал, щуря огненные глазки и урча с такой ощутимой усмешкой, что кажется: лучше бы смеялся вслух!       Биси — сердце крепости.       Биси — тот, кто оживил скалу и дал ей ноги.       Биси — искусный сказитель и загадочник, а также острый на язык оратор. Его слова ранят острее, чем сабля Не Минцзюэ, но это не значит, что его нельзя переиграть. Мэн Яо намерен довести эту историю до конца.