«Милашка». Похлопывания по шлему и — легкие, небрежные, почти ласковые, — по щекам. Рев двигателя, ветер в лицо, широкая спина и плечи, в которые можно уткнуться, пока Сухо разгоняется по шоссе, как в последний раз, и это не будет… странным, тревожащим, заставляющим скручиваться внутренности в тугой узел. Сухо не осудит за то, что объятия – чуть крепче необходимого при такой скорости поездки. Никто не заметит, что Шиын с заминкой и неосознанным чувством нежелания отпускает его талию в конце.

Он не мог бы описать словами то, что Мунджо делал с его душой, а теперь и с телом, ровно как и то, насколько полноценным себя чувствовал впервые за долгое время. Весь прошедший год он ощущал себя сломанным, искалеченным, разрушенным, окончательно сошедшим с ума, больным – его не было. Чужие руки и губы не лечили, не дарили ни забытья, ни облегчения – и оттого сейчас все, бывшее ранее неправильным, одновременно казалось единственно верным.

Голубые прямоугольники, на которые он успел до тошноты насмотреться за дни, проведённые в этих стенах, были забрызганы её кровью, которая никак не могла там оказаться. «Если только не разрезать шею так, словно режешь скот», – пронеслось у него в голове.