Зверь внутри Ивана взвыл и забил копытом, высекая искры. «Да что ж ты творишь, придурок молодой, я ж не железный!». Иван невольно сжал кулаки, с очередным адским усилием беря себя в руки. Подошел, забрал у Ярослава бокал, сгреб в горсти непослушную гриву, давая себе наконец толику воли. Заглянул в глаза, спросил тихо, с ласковой угрозой: — Ты хочешь, чтобы я тебя трахал, несмотря на все твои трепыхания и выходки, да? Да, Славушка? Тебе этого не хватало?

— Не уходи так. Я идиот — ну дай мне в морду, накажи меня! Только не уходи. Я сволочь — ладно, давай вернемся в зал, я прилюдно признаю, что я безмозглый мудак. Я не хотел задеть тебя, не собирался ничего такого говорить, у меня язык быстрее головы. Ты же про меня давно все понял, какой я придурок и урод. Но если ты уйдешь — я не знаю, что мне делать. Скажи, как все исправить — я исправлю. Только не бросай меня.

— Если правильно тебя обучить, ты будешь петь в лучших залах, — уверенно говорит аристократ, и его теплые — ведь теплые же, правда? — серые глаза плывут перед взором Лорика вместе с картинами чудесного, сказочного будущего. — Ты достоин петь для самого императора! И Лорик вздрагивает, почувствовав прохладную — такую огромную — ладонь на своем бедре...

Лишенный возможности увернуться от ласк, Баки лежит смирно, но его тело начинает предательски дрожать, а стоны становятся ниже, глуше, хриплое дыхание сбивается, и наконец он умоляюще выдыхает: «Тони…». Старк слышит это обращение от Джеймса каждый день с сотней разных выражений, но именно это одно, умоляющее, ласковое, возбужденное, нетерпеливое и одновременно покорное — сводит его с ума.

И Николас сорвался. Он не мог потом вспомнить, как ни старался, что творил, что говорил… Прояснилось в голове — да и то вспышками, какими-то отрывочными безумными картинками — только потом, когда он прижимал кардинала к кровати, ловил его мертвенно белые губы, задыхаясь от боли и нежности, шептал что-то бредово ласковое, и тело было горячим, мерзлый воздух вокруг накалялся от этого сумасшедшего жара, а холодные руки Джакомо лежали на его плечах, уже не отталкивая — удерживая, не отпуская.