Эйфория

Мэттью с любопытством крутит головой из стороны в сторону: в принципе, это единственное, чем он мог шевелить при условии скованного смирительной рубашкой тела. А еще ему кажется неимоверно забавным, как меняется угол обзора всего лишь от того, что он смотрит на эти коридоры с позиции заключенного. "Пациента, Господи-Боже", — он раздраженно выдыхает себе под нос. Если бы доктор Чилтон на официальном уровне разрешил называть здешних обитателей "заключенными" (кем они, собственно, и являлись), Мэттью был бы просто счастлив. Даже больше, чем, скажем, своему освобождению - учитывая, что как раз этого ему хотелось меньше всего. Пока что. Конкретнее - ровно до тех пор, пока он и Фредерик наконец не познакомятся поближе. Размышления о его лечащем враче прерываются очередной выбившийся из прически прядью. Браун раздраженно скрипит зубами. Он ненавидит, когда его волосы становятся длиннее. Ненавидит, когда они отрастают больше пары сантиметров и начинают, блядь, завиваться. Ненавидит, потому что... Неправильно это. Некрасиво. И неудобно. Одним словом, отвратительно. Мэттью обычно стрижется перед зеркалом минимум раз пару недель, чтобы волосы не успевали отрастать... Но в Балтиморской клинике для душевнобольных преступников ему вряд ли предоставят ножницы и зеркало. Ужасно. Фыркнув еще раз, он мотает головой из стороны в сторону, и вдруг замечает боковым зрением человека, мимо камеры которого его транспортируют. Доктор Гидеон сидит, прислонившись к стене и согнув ноги в больничном комбинезоне. Когда их взгляды на краткий миг встречаются, Гидеон коротко усмехается. Одними губами Абель шепчет, и Мэттью - никогда, впрочем, не умевший читать по губам - все же разбирает два слова. "Добро пожаловать."

***

Фредерик приходит к нему три раза в неделю. Иногда - четыре. Их сеансы терапии длятся каждый по полчаса, но иногда Чилтон на правах директора продлевает время. На сколько конкретно - зависит уже от Мэттью. Насколько много он сможет рассказать. Насколько он сможет его заинтересовать. И Мэттью выкладывается на полную катушку. Он говорит: —Хотите, расскажу вам о своем первом убийстве? Он говорит: —Первые преступления оставляют неизгладимый след у тех, кто их совершает. Формируют их будущий почерк, мотив... А вместе с этим и личность. Хотите узнать, как формировалась моя личность? От него не укрывается одержимый блеск в глазах напротив, когда Фредерик чуть наклоняется вперед: —Хочу. Мэттью устраивается в клетке поудобнее и прочищает горло. —Мэттью! Спускайся обедать. —Иду, мам. Он подносит ладонь близко-близко к лицу. Паук в его пальцах: большой, размером с указательный палец, длиннолапый и пушистый. Мэттью гладит кончиком пальца ворсинки на лапах, проходится костяшкой по толстому брюшку. Мягонько, будто палец в мясной гуляш макаешь. Членистоногое шевелит от его прикосновения всеми восемью конечностями и предпринимает тщетные попытки уползти. Мэттью не дает. Мэттью не затем ловил эту штуку по всей комнате, чтобы вот так вот просто отпустить. Он медленно подносит свободную руку к пауку и хватается за одну из лап. Тянет за нее - и тварь начинает лихорадочно молотить оставшимися лапами по его ладони, теряя ворсинки. Мэттью знает, что потом это все будет жутко чесаться, но сейчас ему нет до этого дела... Сейчас гораздо интереснее другое. Потянув за лапу сильнее, он с чисто исследовательским любопытством наблюдает, как паук бьется еще бешеннее. Еще отчаяннее. Он мог бы выдернуть конечность одним резким движением, но он не хочет: ему интересно посмотреть, что будет дальше. Дальше, к его легкому огорчению, ничего особо увлекательного не произошло. С каждым поступательно приложенным усилием попытки вырваться становятся все слабее, и к концу процедуры паук лишь тихонько подергивает парочкой из оставшихся семи лапок. Выдернутая с глухим звуком конечность наконец покоится на его раскрытой ладони. Разглядывая оторванную лапу, Мэттью не находит для себя ничего нового. Разве только тот факт, что она, даже будучи отделенной от тела, продолжает дёргаться сама по себе. Не сказать, чтобы Мэттью это сильно заинтересовало, но он все же делает себе мысленную пометку почитать в энциклопедии, почему так происходит. Он быстро теряет к этому всякий интерес и бросает вырванную лапу в клетку к недавно подаренному кролику - просто так, забавы ради. Может, ушастый ее сожрет? Потравится или нет? Насколько Мэттью известно, яд в ворсинках этих пауков не смертелен для человека, но про кроликов в энциклопедии ничего сказано не было... Ну вот, заодно и проверит. Он всегда любил разного рода эксперименты. Перед выходом он почесывает кроля между ушей, а потом, распахнув дверь из своей комнаты, вприпрыжку сбегает с лестницы. Мать бросает на него мимолетный взгляд, занятая сервировкой стола: —Уже поиграл с Дастером? Мы подарили ему Дастера на День Рождения. Он так любит животных, — она обращается к тёте Роуз, которая в этот момент протирала тряпочкой фамильный сервиз. —Правда? Как мило... И сколько тебе уже лет, чемпион? —Восемь, миссис Роуз, — он улыбается одними губами, не демонстрируя щербатого своего оскала. Он только начал терять молочные зубы, и мать говорила ему по возможности не показывать несимпатичные дырки. Когда перед ним ставится тарелка, он наклоняет голову и упирается острыми локтями в стол. —Эта еда является признаком Вашей любви к нам: благослови нас и благослови нашу пищу, и помоги нам дарить Вам славу каждый день через нашего Господа Иисуса Христа, — монотонное бормотание из раза в раз порядком утомляет, но Мэттью терпеливо сносит это все. В своей воскресной католической школе он уже привык к таким обрядам, и они уже практически не раздражали. —Аминь. Наконец ему позволяют заняться едой. Потянувшись через весь стол за солонкой, он вдруг замечает что-то, чего раньше на этом столе не было - должно быть, это принесла с собой тетя Роуз. На столе красиво возвышалась небольшая, но искусно сделанная статуэтка лошади с всадником. Из бронзы. Мэттью слегка приоткрывает рот в восхищении: настолько фигурка была проработана до мельчайших деталей. Заметив его интерес, тетка усмехается: —Нравится? После моей смерти эта красавица перейдет тебе. Я это уже и в завещании указала... Об этом надо беспокоиться заранее, чтобы не вышло, как с моим бывшим мужем, Царствие ему небесное. Мамина сестра ворчит, грузно переставляя ноги под столом. Мэттью немного думает перед тем, как задать свой вопрос: —А когда вы умрёте? Тетка смеётся. Многочисленные ожерелья подпрыгивают на груди в такт грудному, глубокому хохоту, и она отвечает сквозь слезы смеха: —Не скоро, малыш. Боюсь, тебе придется потерпеть, — она лукаво щелкает его по носу, и Мэттью снова растягивает губы в улыбке. —Как скажете, тетя Роуз. Ковыряясь вилкой в салате из свежей капусты и брокколи, он то и дело посматривает на свою бронзовую статуэтку. Когда он приехал к тётке в следующий уик-енд, семью совершенно внезапно потрясла трагедия: миссис Роуз оступилась на пожарной лестнице. И, если бы не железная балка внизу, которая раскроила ей череп при падении, возможно, она осталась бы жива... Мэттью хорошо помнит звук сирен скорой помощи, людей в белых халатах и черных костюмах, которые делали что-то с телом маминой сестры. Его тогда быстро оттуда увели, но он все же успел заметить блеклые, подёрнутые мутноватой какой-то пленкой зрачки на носилках... Прямо как у мертвой рыбины. Он тогда не сильно расстроился, что ему не дали поглядеть на процесс транспортировки тела подольше. Главное, что всего через пару дней он стоял у себя в комнате, возле пустой уже клетки с кроликом, и довольно любовался новоприобретенной фигуркой лошади. —Ты и кролика убил? Фредерик хмурится, делая для себя какие-то записи в журнале. —Нет, — Мэттью жмет плечами, — он сам убежал. Я случайно забыл закрыть клетку. Может, он ускакал в лес... Или попал в печь для сжигания дров. Там обычно было темно, легко не заметить что-то настолько маленькое. Я правда не знаю, что с ним стало, док. Он внезапно вскидывает голову: —Стойте. То есть, смерть моей тетушки вас совсем не смущает?.. —Смущает, конечно, — бурчит Чилтон, — но кролика жалко. У меня в детстве тоже был. Симпатичный такой, серенький. —А с ним что случилось? — Мэттью с интересом глядит на него, когда Фредерик тяжело вздыхает. —Морковки переел. Или подавился. Нашли уже лапками кверху... —Вы просто замечательный психиатр, — хихикает про себя Браун, пытаясь сохранять при этом траурное выражение лица. Фредерик не отвечает. Только когда он собирается уходить, Мэттью окликает его: —Доктор Чилтон? —Что еще? Браун скромно опускает взгляд: —Вы не могли бы меня подстричь? —Что?! — Чилтон задыхается, шокированный. —Ну, подстричь. Обыкновенным бритвенным станком... Я неприхотлив, вы же знаете, — Мэттью шмыгает носом, — с отросшими волосами, знаете, жутко неудобно. —Я тебе что, личный парикмахер?! В ответ на возглас негодования изумрудные глаза натыкаются на большие, широко раскрытые карие. —Я буду хорошо себя вести. Даже волшебное слово скажу. Пожалуйста. Мэттью наклоняет голову вперед и смотрит исподлобья внимательным своим, испытующим взглядом. Плотно сжимает губы - и Чилтон стремительным рывком опрокидывает стул и хромает к выходу. ...а через час в одиночную камеру Мэттью приходят двое санитаров. —Ты его жутко разозлил, Мэт, — хмыкает один из них, закрепляя на нем смирительную рубашку, — Чилтон велел выделить отдельное помещение с тем стулом и креплениями. Что ты ему такого сказал на терапии? Браун не отвечает. Он ёрзает в рубашке и сдерживает смешок, когда его неподвижное тело водружают на вертикальную каталк и толкают по коридору. Про намордник в этот раз не забыли: Мэттью знает, что эту штуку надевают на особо опасных психов всякий раз, как нужно было вывести их "в люди". В его случае - в кабинет, оборудованный под парикмахерскую. Несмотря на жутко затекающие в нынешнем обмундировании конечности, он с трудом сдерживает ухмылку восторга, когда видит доктора Чилтона. Браун скалится сквозь маску как можно дружелюбее: —Не бойтесь. Я не кусаюсь... По слегка дерганным движениям Фредерика Мэттью понимает, что тот так не считает. Но все же включает машинку и аккуратно - словно приближаясь к дикому зверю - подносит ее к его голове. Нежась от его прикосновений, Мэттью едва ли не скулит. Чилтон проводит станком неторопливо, зарываясь пальцами в его темные отросшие пряди, срезает их, а после его теплые руки сбрасывают обрезки с его обнаженной шеи. Мэттью почти высовывает от такого удовольствия язык. —Спасибо, доктор. Так гораздо лучше, — он благодарит. Позже, вновь обретя свободу передвижения (в пределах своей камеры), Мэттью проводит рукой по коротко стриженным волосам. И улыбается. В следующий раз он расскажет Фредерику о том, как он подстроил взрыв газовой плиты в квартире у одноклассника - с числом жертв, правда, слегка большим, чем один человек.