инсомния

      Лев нашел его и в этот раз. Красная нить, натянутая между ними, была настолько тугой, крепкой и чувствительной, словно проходила из сердца в сердце огромной артерией, которую бы разрубить напополам, выдрать с мясом и помереть от потери крови счастливым и свободным. Брат улавливал малейшее копошение и мчался к нему на всех парах, будто расстояние приносило физическую боль, будто невозможность контроля рождала в нем животный ужас.       Его точеное лицо смазывалось — сфокусировать зрение не удавалось: мотало голову. Она казалась неподъемно тяжелой, падала, как у младенца. На нем словно пудовый валун висел, а Лев нес его так, как если бы кости в теле были по-птичьему полыми.       Дорогой салон машины пах кожей, одеколоном и дымом. Рома внутрь как провалился, распластавшись сзади, и сквозь окно, скрытое наполовину сиденьем, замечал мелькавший силуэт курившего Льва. Брат был зол, а потому молчал. Рома радовался тишине.       Шелест колес впился в виски. Насыщенный запах душил и поднимал тошноту напополам с головной болью, сгустившейся на этот раз у лба. Собственное тело влажно воняло грязью и выделениями людей. Безумно хотелось отрубиться, отдаться полностью на попеченье брата, несмотря на все последствия, обязательно последующие за этим решением.       Как Лев затащил его домой, он не помнил — в память врезалось лишь крепкое сжатие хватки под спиной и коленями.       Перед ним вырос длинный сад, наполненный красивейшими деревьями: пальмами с листьями, спадавшими прямо к земле; кипарисами, кончики которых стремились в безоблачное небо; огромными дубами, что прятали в тени молодые кустарники и побеги. Невдалеке журчала река. Густой запах фруктов бил в ноздри. Рот наполнился слюной от медовой сладости, таявшей на языке. Тогда же порыв ветра ударил в грудь, обезоружил и сковал холодом, умертвившим молчанием реку, стряхнувшим листву, пробравшим до костей. И боль, похожая на ту, с которой раскаленным штырем проткнули солнечное сплетение, лишила дыхания, захрипела поднявшейся кровью в горле и окатила жгучим стыдом и первобытным страхом.       «IHVH», — позвала она в надежде, но тяжесть жизни продолжала неумолимо размалывать мир.       Очнувшись, он увидел лицо Льва, напряженно в него всматривавшегося. Между ногами было мокро, и то была свежая влага, еще не слипшаяся с волосками и остывавшая на животе. Никаких эмоций не рождалось, словно внутри стелилась сплошная выжженная пустошь.       — Слезь с меня.       Острое от напряжения лицо Льва разгладилось; он спрятал глаза за спавшей челкой и поднялся, сразу же отворачиваясь, бросая изо плеча:       — Вымойся. От тебя несет.       В груди кольнуло, и Роме стало иррационально смешно. Его поглотил едкий черный хохот, в котором растопилось и тело, и брат, и комната. Остался только рот. Он громко закаркал, и Лев оставил его в одиночестве.