инсомния

      — Пойдем до меня? — Рома прочел скорее по губам, чем услышал: уши словно заткнули ватой.       Федя крутился, жался близко — вот-вот и взобрался бы под позвоночник, вросся костями, слился плоть с плотью, так, что не отодрать. Он был фанатиком и, как любой идолопоклонник, радовался, что мог быть полезным, выслуживался и, естественно, жаждал поощрения. Федя был похож на холодный острый клинок для жертвоприношений — всегда был охотен до мяса, особенно ради своего Бога — человека, кормившего зрелищами, кровью и телом. Он был опасен и непредсказуем, как любая бешеная псина. Рома стискивал поводок в ватных пальцах — Федя озорно тянул с другого конца.       Конечности не слушались. Кончики пальцев слабо покалывало. Мысли слизнями стекали в стороны. Солнце стояло в зените. Рома вскинулся и посмотрел, не напрягав век. Мимо тек гул машин и болтовня Феди. Интересно, взирал ли на него хоть кто-то в ответ. И если — да, то прищуривался ли, чтоб заметить маленькое пятно человека, стоявшего посреди улицы и задравшего голову.       — Не… Не хочу, — пробормотал он.       Лоб заныл при мысли, что пришлось бы вновь окунуться в море липких рук. Иллюзорные касания заскользили под мешковатой одеждой. Он захотел встряхнуться, но лишь вяло повел плечами, когда Федя, напряженный отказом, подобрался ближе. Рома решил, что устал от этого человека. Люди не были ценностью: они надоедали и наскучивали, переставали нести пользу, исписывались, как дешевые маркеры, — и он просто находил кого-то нового, способного ненадолго занять мысли. Федя помог сбежать из-под надзора Льва, но требовал слишком многого: того, отчего Рому сейчас выворачивало наизнанку.       — Я забыл вещи у… Митьки. Пообещал зайти к нему.       — Но ведь…       — Вечером встретимся у клуба, — он не знал, лгал ли, но желание отвязаться от Феди росло с каждым словом.       Показался перекресток. Частный сектор остался далеко позади, а в няньке он не нуждался. На светофоре обозначился желтый. На противоположной стороне стоял высокий мужчина в очках, отблескивавших так ярко, что скрывалось лицо. Ждала парочка машин. Легкое желание кинуться под одну пощипывало в груди. Размазанные кишки на асфальте не вызывали такого отвращения, как Федя под боком. От льдисто-голубого взгляда запоздало бежали мурашки по хребту.       — Ты сегодня не выступаешь, — произнес с легким подозрением Федя.       Рома, не заморачиваясь, бросил через плечо:       — Не-а, — и шагнул на проезжую часть, никого не дожидаясь.       На второй шаг зажегся зеленый. Ноги казались длинными шаткими ходулями, ступавшими только на белые полосы «зебры». Федя наблюдал с обочины, но не решался бросаться в погоню — впился бы клыками, да Рома становился недосягаемым, но все еще манившим, как северная звезда. Он, долговязая фигура в широкой одежде, странный юноша с взлохмаченной копной волос и нечитаемым выражением лица, никому не принадлежал, как бы ни казалось обратное.       — Извините, — глухо цыкнули над ухом.       Запоздало обернувшись, Рома следил за тем, как качался туда-сюда туго стянутый хвост волос, разметавшихся по лопаткам. Когда в плечо врезались, он играл в гляделки с солнцем, беспощадно жалившим склеры. Этот день отпечатался на сетчатке.       — Не извиняю, — произнес он громко и так отчетливо, как только мог заплетавшимся языком.       Ровная спина замерла на долю секунды, выпрямилась еще острее и продолжила идти. Он нагнал за несколько долгих и быстрых шагов. Федя до сих пор не ушел. Очки сверкнули бликами. Рома веселился.       — Извините? — повторился и пожалел, покривив лицо.       — Не извиняю, — брякнул Рома. — Я по поводу работы, — добавил, скосившись на Федю, маячившего в метрах десяти.       — По поводу работы, — очки сползли на нос. — Что тебе нужно по поводу моей работы?       Мурашки расползлись по телу, как высыпанные за шиворот тараканы, — вся считываемая информация оказалась у мужчины на ладони за один короткий, но резавший взгляд.       — Ты ошибся, парень.       Умиравшие секунды на светофоре завизжали в агонии. Немногочисленные машины поблизости затарахтели, предупредив убираться с дороги. Лучи солнца палили макушку, а его морозило. Вареная голова подкидывала разобщенные фразы, имена, образы. Федя мозолил натянутые нервы. Уши закладывало от гомона, от крови, в них забушевавшей. Он словно был в коробке, по которой забарабанили со всех сторон.       — Это вы ошиблись, — выдохнули сухие губы.       Ладонь попробовала сжаться на запястье мужчины, но вцепилась онемевшими пальцами лишь за широкий рукав. Алый свет запустил цепочку гудков автомобилей, и ария боли запела в голове, заставив согнуться на дороге. Такая резкая тяжесть обрушилась камнем на шею, захотелось сесть прямо там, наплевав на всех; и к гортани подобралась желчь. Его рубило, молотило в температурном жаре от нагретой макушки, от отказавшего организма, хаотично лишенного транков. Тяжело было превращаться из овоща обратно в человека. Главное — дышать.       — …дох-выдох, давай, парень, вдох-выдох.       Худое скуластое лицо человека напротив было уставшим и, самую малость, встревоженным. Мимо проехала машина, и он обнаружил себя оттащенным на тротуар, с рукой на груди и прохладной ладонью на лбу. Рома стушевано облизал губы:       — Так, как… говорите, вас зовут?       — А я и не представлялся, — тонкие губы покривились, затем — изогнулись в ехидной насмешке: — Что, отходняк?       — Ну типа.       От него отстранились, но сначала нервозным жестом отряхнули плечи от невидимых пылинок. Мужчина был так непримечателен на первый взгляд и неповторим на все последующие; не оторваться было от янтарных сложных глаз, от язвительного изгиба губ, прятавшегося в щетине, от подвижных паучьих пальцев; он был терпким и жарким, пах кориандром и отдавал горечью, но приятной — темного шоколада; был простым, но непонятным Роме.       — Так, как ваше имя?       Скупая улыбка не могла ничего изменить. Некоторые вещи оставалось просто принять как данность, как обстоятельство, посланное жизнью. Они двинулись вдоль дороги.       — Ты вроде пришел по работе, а не удосужился узнать имя того, к кому обращаешься, — но это не было упреком. — Новых Ибрагим Григорьевич. Психотерапевт.       — Ясно.       Совпадения всегда смахивали на дурацкие шутки. С другой стороны, все важные события состояли из мимолетных случайностей, кинутых к ногам с насмешливой легкостью. Кололи простые слова, которые не имели никакого конкретного отношения. Над ним не издевался мужчина, но иронизировала судьба.       — Было бы мило с твоей стороны тоже представиться.       — А… Бледный меня зовут, — бросил он, назвавшись клубным именем.       — Специфично, — сухо оценил Ибрагим Григорьевич. — И все-таки чем я могу помочь тебе, Бледный?       Это был сложный вопрос, а потому он постарался ответить как можно проще:       — Ничем. Но можете пройтись со мной и дать позвонить. А еще я был бы рад паре соток в кармане.       Ибрагим Григорьевич долго молчал. Рома спрятал руки в карманы и лицо в завесе волос. Телефон и кошелек остались дома, но он даже не тревожился. Только сейчас он был скован, будто было что-то постыдное в том, чтоб вести себя так с этим человеком, чтоб быть таким, каким он являлся всегда.       — Что ж, держи, — ему протянули телефон вместе с парой купюр.       С трудом получилось выдавить слабую улыбку.       — Но если ты попробуешь сбежать с моим телефоном, то я догоню тебя и переломаю тебе ноги, парень.       И Рома повеселел, хотя тон сказанного был предельно серьезен. Для этого человека он не казался такой уж заминированной бомбой, непредсказуемым психом, хотя Рома нарочно стремился бы воплотить угрозу в жизнь, не будь он сейчас так изможден. Номер тяжело вычленялся из каши мыслей — пальцы озадачено кружили по клавиатуре, осторожно тыкая на цифры. Гудки шли недолго. Тихий голос встревоженно раздался в ухе.       — Можем встретиться? А, да, привет. На улице… — говорил он непривычно спокойно и даже ласково. — Вроде здесь парк рядом. Там подожду тебя… Не, просто у знакомого взял — свой дома забыл. Так приедешь?.. Хорошо. Жду… И я тебя.       Возвратив телефон владельцу, он перекатился с пятки на носок, в неловкой паузе ожидая, когда же они разойдутся. Беспокоило возникшее внимание. Мужчина по-человечески нравился ему, но то не могло быть взаимным: Рома представлял интерес для людей только в качестве свежего аппетитного куска мяса. Невозможной была мысль о другой точке зрения, а потому он не хотел портить впечатление ни себе, ни этому мужчине.       — Что ж, рад был познакомиться, Бледный. Успехов тебе, что ли.       — Ага, и вам. Очень жаль, что вы переломали бы мне ноги, Ибрагим Григорич.       Белые кеды были серыми от грязи. Облако наплывало на солнце. Ветер потрепал кроны деревьев и взлохмаченные и без того волосы. Они стояли на месте и сами не знали, чего ждали друг от дружки.       — Не стоит со мной заигрывать, парень, — предупредил Ибрагим Григорьевич.       — Учту, — солгал Рома и развернулся на носках.       Ветер забрался под просторную футболку и пузырился, щекотав кожу. Слабость вперемешку с легкой головной болью отступили, хотя тяжесть в теле делала походку расхлябанной. Он не оборачивался, а потому не мог узнать, что ему продолжали глядеть вслед, пока он не превратился в размытое белое пятно.