Из чего сделаны люди?

      Безвкусную полимергранитную вазу, изнутри покрывшуюся пылью на добрую половину, Феликс ловит не глядя на одних лишь хромающих, пропитых людским искушением вампирских рефлексах. Затем он ударяется головой; громкий звук от соприкосновения затылка с оконной рамой получается глухим, недвусмысленно намекающим о наличии каких-никаких, но мозгов. Он с тихим шипением разгибается, вытягиваясь в позвоночнике, трёт ладонью подбитую голову и ставит треклятую вазу обратно на подоконник. А на то, чтобы сигануть обратно в окно, когда комната внезапно озаряется светом, — подозрительно блеклым, словно Минхо снова забыл заплатить за свет, — ловкости не хватает.           Смотрит он зло. Жутко. У Феликса за спиной много веков: он пережил сжигание ведьм, обе мировые войны, большой террор, а ещё джинсы на низкой посадке, поэтому напугать его по-настоящему трудно. Но Ли Минхо каким-то совершенно удивительным, не поддающимся объяснению образом каждый раз удаётся довести Феликса до нервной, лихорадочной дрожи.           Правду говорят: нет зверя страшнее, чем человек.           Феликс на своей жизни — возмутительно долгой в контексте того же человеческого века, который сами люди какого-то чёрта тратят на всякую чушь (не Феликсу судить: его жизнь и того почти вечная, но он её успешно просирает не хуже людей), — повстречал многих. Многих забыл, кого-то запомнил; кого-то хотел запомнить, но забыл — мир большой, а голова одна, и та продырявленная вечностью, но, если сравнивать Ли Минхо со всеми теми, кого запомнила история, а вместе с ней и Феликс, этот — самый страшный. Он целится аккурат между глаз, вытянув правую руку вперёд, и пистолет в его руке, обойма которого наверняка под завязку забита серебряными пулями, не отклоняется ни на миллиметр, даже когда Минхо осознаёт, что бедовый взломщик, — его лучший друг. Лучший и единственный. Спросите почему? Да потому что при всех своих достоинствах и талантах Минхо, как ни странно, имеет один большой недостаток: жуткий, дрянной характер.           Феликс, знаете, тоже не подарок, но ему так-то простительно, потому что поживи пару сотен лет и тоже превратишься в угрюмого, брюзжащего деда, запертого в теле вечного молодого юноши. Минхо двадцать восемь, и он, по-хорошему, ещё даже не жил, а всё равно в злобе выигрывает — он без всякого колебания одним ловким движением большого пальца снимает предохранитель, выгибает изящную бровь, а затем спрашивает:           — Последнее слово?           — Илон Маск выкупил твиттер, — говорит Феликс.           Ладно. В любом случае это Феликса не убьёт, хотя собирать обратно мозги в черепную коробку — дело довольно утомительное. Может, Феликс даже заслужил в какой-то степени — в обычное время Минхо почти всегда жалеет на него патроны, ограничиваясь едкими словами или, в крайнем случае, попадающимися под руку вещами, вроде столовых приборов или толстых книг, но сейчас уровень его ярости достигает совершенно иной отметки.           Ковёр жалко. И стену. Но Минхо, видимо, подобные вещи мало волнуют — конечно, не ему же потом придётся оттирать кровь, а Феликсу!           — Я собираюсь запустить пулю тебе в лоб, — предупредил, ну надо же! Очень благородно с его стороны!           — Я догадался, — устало ведёт плечом Феликс. — Вряд ли ты захотел похвастаться мне своим новым пистолетиком. Кстати, пистолетик отличный. Стал бы ещё лучше, если бы ты перестал в меня целиться.           — Приведи мне хотя бы один аргумент, почему я должен этого не делать.           — Потому что я твой лучший друг? — пробует Феликс.           — Ещё варианты? — и бровью не ведёт Минхо. — Старайся лучше, Феликс. А то палец может соскользнуть.           — Честное слово, ты хуже ревнивой жены! — тихонько воет Феликс и смотрит на стоящего впереди человека умоляюще, почти слёзно. — Ну виноват я, да! Прости! Я правда не планировал пропадать на так долго. Но так получилось! Пожалей наш ковёр, в конце-то концов! Мы даже кредит ещё не выплатили за него!..           Вряд ли он ведётся на извинения, скорее просто жалеет ковёр. Феликс не обижается. Он тоже в сравнении с дорогущим ковром мануфактуры Савоннери чувствует себя не в приоритете.           Минхо опускает пистолет. И тот факт, что он не пристрелил Феликса на месте, — хороший знак. Значит, ещё не всё потеряно.           — Ты постарел? — вырывается из Феликса прежде, чем он успевает подумать.           — Выбирай: коленная чашечка или печень.           — Ты меня балуешь, — бормочет Феликс.           Минхо хмыкает, прячет пистолет в карман халата, а затем разворачивается и идёт на кухню. Феликс снимает с себя обувь, бросает её где-то в прихожей и тоже тащится следом: нужно ковать пока горячо. За несколько месяцев отсутствия на небольшой светлой кухоньке, обои в которой Феликс клеил собственными руками, совершенно ничего не меняется — даже паутинка в самом углу над холодильником остаётся на месте. Странное чувство: возвращаться домой, хотя для таких как Феликс — бессмертно-вечных, — понятия дома не существует априори. Но Феликс возвращается, как возвращался много раз до этого, и это намного больше, чем все дурацкие, ничего не значащие слова, которыми так любят раскидываться люди.           И Минхо это понимает. Он всё ещё хмурится, сводит аккуратные брови к переносице и совершенно очевидно обижается, но всё равно достаёт из ящика две кружки.            В первую их встречу — Минхо было примерно пятнадцать, а Феликсу девятнадцать (с различием лишь в том, что девятнадцать Феликсу не первый век) — он прострелил Феликсу затылок, облил с ног до головы святой водой (просроченной), а в правую руку безжалостно всадил осиновый кол. Мог ли кто-нибудь из них подумать, что пару лет спустя они будут жить вместе, и вместе выплачивать кредит за ковёр, — вряд ли. Феликс людей любил — как минимум, из-за того, что тоже когда-то был человеком, — но осознанно держался от них на определённом расстоянии, стараясь не привязываться по понятным причинам. Особенно, если это охотники с их врождённой привычкой стрелять во всё, что отличается.           А охотник из Минхо получился на славу даже в пятнадцать, когда дети его возраста охоте на нечисть предпочитали рубиться в компьютерные игры.           — Ты поменял замок на двери, — обиженно говорит Феликс и высыпает ровно половину сахарницы себе в кружку.           — Ага, — соглашается Минхо. — А в следующий раз я вообще выпишу тебя из квартиры.           — Ну я же извинился!           — Ну и какой толк от твоих извинений? — осуждающе глядит поверх пузатой чашки Минхо. — Мне, кстати, абсолютно всё равно. Можешь проваливать. Искать не буду.           — А скучать? — улыбается Феликс и закидывает в рот кусочек коричневого рафинированного сахара.           — Скучать — тем более.           — Злой ты, Минхо. Очень злой, — качает головой он и скользит лопатками по спинке стула, обитого мягким сатином. — И я не просто шлялся где попало, ладно? У меня были важные дела!           Убеждённым приятель не выглядит. Его бледноватое, чистое лицо, как будто бы тоже отпечатанное вечностью и замершее в горько-сладких девятнадцать (странное дело: Феликс привык наблюдать за тем, как время безжалостно и неотвратимо меняет людей, но представить Ли Минхо другим — старше — с измождённым годами лицом, покрытым сеткой морщин, невозможно), всё ещё хмурится, но сквозь сдержанную, хорошо контролируемую маску пробивается что-то ещё. Облегчение. Феликс никогда не обещал ему возвращаться: их странная дружба, которая никогда не должна была случаться, но случилась, не работает по людским законам. Феликс — вампир, а Минхо — тот, кому на роду написано убивать таких как он, поэтому всё, что имело свойство быть между ними, заведомо неправильно и провально.           Для Феликса оседать на одном месте на долгое время небезопасно и скучно. За последние полвека он сменил столько локаций, сколько не менял за всю свою бессмертную жизнь, поэтому решение обосноваться в Сеуле на подольше далось ему с трудом. А оставаться здесь насовсем и вовсе не входило в его планы — той осенью, когда он впервые за много лет вернулся обратно в Корею, остановившееся вовек сердце давно уже перестало ныть, отболев со временем, которого у Феликса всегда было предостаточно. В новом Ханяне — ныне Сеуле — больше не было места вещам, которые когда-то любил Феликс. Время руками людей безжалостно утратило всё исконное, истинное; даже во время японской оккупации, когда враги дотла изжигали корейскую культуру, втаптывали в землю великую историю и отбирали имена, заменяя их чужими, японскими, Феликс всё ещё чувствовал, что дома. Теперь — нет. Могилы его родителей и сестёр давно канули в Лету — когда-то Феликс пытался ухаживать за ними, защищал, но с началом войны у него не осталось другого выбора, кроме как бежать — от войны, от себя, от Хёнджина.           — Настолько важные, что у тебя не нашлось минуты, чтобы позвонить мне, да?           Феликс тяжело вздыхает, принимая вину.           — Ладно, я мудак. Признаю.           — Рад, что ты осознаёшь это.           — Но ты тоже молодец! — возмущается Феликс. — Кто же целится в своих лучших друзей, а? Ты ранишь мои нежные чувства своим равнодушием.           — Как же похуй.           Когда свет вырубается, Феликс не особо удивляется. Всё-таки охотник на нечисть из Минхо первоклассный, но домохозяин откровенно дерьмовый, не способный даже вовремя заплатить за электричество. Раньше Феликс и подумать не мог, что в какой-то период своей бессмертно-смертной жизни он проведёт приглядывая за человеком — многие простые и необходимые для закрытия базовых потребностей вещи Минхо напрочь игнорировал, как будто его недолговечное, хрупкое тело, полностью зависящее от таких вещей, как вода и еда, было неуязвимым.           — Ты снова забыл оплатить коммунальные услуги? — спрашивает Феликс, уже зная ответ наперёд.           Им обоим, по-хорошему, свет и не нужен, но Минхо всё равно достаёт из шкафа две ароматические свечки и не с первого раза поджигает их спичками. Огонь на тонком фитиле дрожит, колеблется на ветру, что сквозняком пробирается через неутеплённые окна, — многие вещи теряют свою ценность, когда живёшь сильно много, но огонь даже спустя вечность всё ещё остаётся красивым. Как и люди. Время их не щадит, меняет в угоду себе, перебирает запчасти, меняет настройки, но самое главное всё равно не может поменять. Иногда Феликс думает о том, что отдал бы всё на свете, чтобы снова стать человеком. Обменял бы свою вечную жизнь на жалкий, неполный век ради того, чтобы снова почувствовать себя живым и уязвимым. Снова почувствовать горечь от неудач и сладость побед, вспомнить радость от встречи после долгой разлуки, боль от разбитого сердца. Осознать вкус еды и жар июньского солнца, суровый январский холод, мартовский ветер, шелест травы на голых стопах. Чем дольше живёшь, тем меньше осознаешь ценность жизни — иногда Феликс в самом деле забывает, теряется в днях недели, месяцах, а иногда даже в годах. И только люди напоминают ему о важности того, чего кто-то лишён, а у кого-то, наоборот, избыток.           Феликс не святой. Не был при жизни и не стал им после смерти, окостенев временем и бессилием, но будь его воля, он бы без раздумий поделил отведённую ему вечность на части и раздал тем, кому жить хочется, но не суждено.           Пару лишних десятков Феликс хочет отдать Минхо, который всегда рискует собой так, будто имеет в запасе пару лишних жизней. Странный, сложный человек; ему предрешено убивать вампиров без всяких сожалений и моральных дилемм, а он вместо этого вылавливает для одного из них чаинки в кружке.           — Не спросишь, где я был? — Феликс смотрит, как тень от свечи ложится на чужое бледное лицо.           — Захочешь — расскажешь, — говорит Минхо. — Допивай чай и пошли спать. Мне, в отличие от некоторых, нужно завтра на работу.           Странное дело. Феликс перестал быть человеком много веков назад, но иногда, прямо как сейчас, он снова чувствует себя живым. 

;;;

        Утро начинается не с кофе, а с трупа, который обнаруживают в мусорном баке недалеко от Сеульского университета. Это случается через час после рассвета, когда Феликс наконец находит удобное положение для сна и закрывает глаза, собираясь полноценно выспаться впервые за последние несколько месяцев.           — Скажи мне вот что, — раздражённо шипит не выспавшийся Минхо, застёгивая пуговицы на рубашке. — Почему все эти месяцы в Сеуле была тишь да гладь, но стоило тебе появиться, как полицейские находят труп!           — А мне по чём знать? — ворчит Феликс и натягивает на голову одеяло. — Я тут ни при чём, если что.           — Вставай, — Минхо хватается за край пододеяльника и безжалостно стягивает его с Феликса, оставляя того на съедение утренней прохладе, зябко кусающей голые ноги.           Холодно, чтоб его! Вампиры, вообще-то, тоже мёрзнут: Феликсу и низким температурам его относительно мёртвого тела только-только удалось нагреть постель, а теперь все его старания идут насмарку. Он зло зыркает на Минхо через плечо, а затем снова пытается зарыться в простыни, слившись белой кожей с белой бязью — получается не слишком хорошо, потому что в следующую секунду чужие обжигающе тёплые пальцы смыкаются на лодыжке, не прикрытой штаниной пижамы, и мстительно стягивают Феликса с кровати прямо на пол.           — Больно же, блин!           — Так тебе и надо, — хмыкает Минхо и разворачивается.           Феликс резво принимает сидячее положение, а затем не глядя хватает тапок и бросает его в чужую спину, но мажет, попадая в стоящий у двери большой фикус в расписном горшке. За окном идёт дождь — мелкий, но противный, а потому Феликс с ещё большим недовольством кутает себя в две толстовки и потуже завязывает шнурки на кроссовках, которые наверняка намокнут, пока они будут топтаться на месте преступления.           Кстати, об этом.           Минхо особенно резко хлопает дверью машины и не менее резко трогается с места, раздражаясь больше обычного, потому что подобные погодные условия усложняют его и без того нелёгкую работу вдвойне. К тому времени, как они доезжают до пункта назначения, нарушая добрую половину правил дорожного движения под мерзко-громкие звуки проблескового маячка, купленного за двадцать долларов в интернет-магазине, большая часть улик оказывается размыта дождём. Феликс благоразумно молчит, крутя колёсико печки и пытаясь отогреть свои ледяные пальцы, но всё равно не удерживается от крика, когда приятель чуть не сбивает пешехода.           — Если будешь так водить, то труп будет не один, а два! — поджимает губы Феликс и сильнее вжимается в кожаную обивку пассажирского сидения. — Помедленнее, чтоб тебя.           Феликс бессмертный вампир, но даже ему страшно от того, как Минхо водит, игнорируя не то, что правила дорожного движения, законы гравитации! Он лихо пролетает через искусственную неровность, из-за чего машина на долю секунды отрывается от влажного асфальта, а затем из крайней правой полосы поворачивает налево, не потрудившись пропустить встречные машины. Доезжают они быстрее на целых пятнадцать минут, но эти самые пятнадцать минут стоят Феликсу пары седых волос на голове. Лихач хренов.           — Я хочу посмотреть в лицо человеку, который выдавал тебе права, — бормочет Феликс, когда Минхо криво паркуется на обочине, передним колесом заезжая на тротуар.           — Выходи, — сурово говорит Минхо и тянется к бардачку, доставая оттуда свой полицейский значок.           Выходить Феликс не хочет. На улице слякотно и холодно, мелкий дождь не прекращается ни на минуту, и с таким успехом Феликс вымокнет на раз-два. Он роется в чужом бардачке, пока Минхо уже покидает машину и устрашающе направляется к паре полицейских, стоящих у оградительной жёлтой ленты. Внутри отыскивается всё, но только не зонт или, в крайнем случае, дождевик — Феликс разочарованно закидывает себе в рот найденную жвачку, натягивает на голову капюшон и нехотя выбирается из нагретого, тёплого салона.           А там, снаружи, пахнет смертью.           Жуткое сочетание влажного, сырого асфальта, зелени набухших почек и пробивающейся травы сквозь трещины в бетоне. Всё это зыбко мешается с запахом медленно начинающего гнить тела — Феликс ещё не видит его, но отлично чувствует, ощущая давно забытый вкус смерти на кончике языка, горьковато-кислый. Ему совершенно не хочется подходить ближе, снова чувствовать холодное дыхание смерти на коже — не из страха, нет. Феликс не боится смерти: она настигла его ещё давно, став старой-доброй подругой, с которой встречи случаются независимо от желания и чрезмерно часто. Просто даже спустя столько лет вечной жизни видеть, как смерть случается с кем-то другим, с кем-то, кто и вовсе не успел пожить, странно. Неприятно.           А то, что тело — это кто-то юный, Феликс понимает ещё до того, как видит его воочию. Полицейские странно на него косятся, когда он, ловко минуя мелкие лужи, подходит ближе, но не пытаются как-то помешать, потому что Минхо говорит:           — Он со мной.           Минхо держит для него оградительную ленту над головой и терпеливо дожидается, когда Феликс пройдёт внутрь, — среди всей этой жуткой какофонии запахов он пахнет приятно. Гелем для бритья, душистым мылом, свежим кофе и теплом человеческой кожи; Феликс цепляется за его локоть больше из привычки, чем из реальной необходимости держаться, и покрепче смыкает холодные пальцы, греясь теплом его тела.           Некоторые вещи трудно объяснить словами: например, почему из всех существ в мире Феликс чувствует себя в безопасности именно рядом с хрупким человеком. Чувство это хорошо знакомое, но давно забытое — кажется, что-то похожее Феликс ощущал в маминых объятиях. Она была тонкой и слабой, всегда болеющей по осени, но только рядом с ней Феликсу казалось, что никакое зло в этом мире не способно достичь его. Её красивое лицо давно стёрлось из воспоминаний. Иногда Феликс пытался искать его в собственных чертах, но каждый раз терпел неудачу: время отняло её у него. Забрало воспоминания об её улыбке, мягких, ласковых руках, звучном голосе, которым она пела Феликсу колыбельные.           Память не может помнить всё — даже то, что хочется сохранить любой ценой. Время кусками отрывает от неё осколки воспоминаний, кажущиеся маловажными, несущественными, а затем от дорогих сердцу людей остаются лишь треснувшие обрывки, не способные воспроизвести и половину того, что когда-то было.           Иногда Феликс задаётся вопросом: сколько времени ему нужно, чтобы забыть и Хёнджина тоже? Двести лет, триста? Забыть звучание его спокойного, мелодичного голоса, всегда обманчиво благожелательного — его вкрадчивый шёпот, ласково-острый. Он на живую резал мёртвое Феликсово сердце каждый раз, когда в тишине комнаты звучали его признания — слишком искренние для того, кому чуждо всё человеческое. Холод его кожи, оставляющий ожоги не хуже огня, цепкость бледных пальцев, которыми он держал Феликса подле себя, приковав намертво. Они расстались пятьдесят семь лет назад, но ни дня в этой разлуке Феликс не провёл, не предаваясь воспоминаниям, — Хёнджин засел внутри слишком глубоко, въелся в изнанку кожи и смешался с кровью. Феликс столько лет бежит от него, прячется по всему земному шару, но всё равно чувствует этот ласково-насмешливый призрачный взгляд на затылке.           Феликс не боится смерти. Он боится забыть.           — Не могу понять, — ворчит себе под нос Минхо, — преступники имеют что-то против чистых светлых мест? Почему обязательно мусорка?..           Феликс мысленно соглашается. Весь маломальский свет от пока ещё горящих фонарных столбов остаётся за пределами переулка, поэтому Феликсу приходится напрячь зрение, чтобы разглядеть бледную тонкую стопу, выглядывающую из мусорного бака. Жуткое зрелище.           — Мы не доставали её пока, — говорит Чанбин и подходит ближе, когда замечает их с Минхо. — Я подумал, что ты будешь злиться, если мы сделаем это без тебя.           — Правильно подумал, — угрюмо кивает Минхо и натягивает на руки одноразовые перчатки. — Чанбин, это Феликс. Помнишь его?           — А как же, — усмехается судмедэксперт. — Такого захочешь, всё равно не забудешь.           — Приму за комплимент, — дёргает уголком рта Феликс и нехотя плетётся следом за Минхо, подходя ближе к мусорному баку.           Запах от мёртвого тела смешивается с мерзким душком отходов — Феликс против воли зажимает нос пальцами и скользит взглядом вверх по голой лодыжке, пока Минхо с отвращением заглядывает внутрь бака.           — Что-нибудь нашли? — спрашивает он.           — Молодая женщина в районе двадцати пяти лет, предположительно, студентка. Личность сейчас устанавливается. Тело обнаружили в районе пяти утра компания ребят, возвращавшаяся с клуба домой, — говорит Чанбин и плечом прижимается к стене, не желая приближаться ближе, — по его, кстати, Феликса, вине. — Время смерти скажу после вскрытия.           — Дня два, не меньше, — хмыкает Феликс. — Можешь гулять, я сделал за тебя твою работу. А мне за это даже не платят.           Чанбин хмурится, но ничего не говорит.           — Уверен? — Минхо хмурится тоже, и с каждой минутой его лицо становится всё мрачнее и мрачнее.           — Этот запашок я ни с чем не спутаю, — качает головой Феликс. — Можешь вытащить другую её ногу?           Минхо без лишних вопросов исполняет его просьбу, аккуратно вытягивая левую ногу из мусорного бака.           — Татуировка? — удивлённо говорит Чанбин и подходит ближе.           Феликс вздыхает и втягивает голову в плечи, чувствуя, как холодные капли забираются за шиворот толстовки. Он равнодушно скользит взглядом по худой обнажённой ноге и ожидаемо обнаруживает на лодыжке росчерк чёрных чернил. Вот же зараза. А он так надеялся, что это обычное убийство из ревности или наследства.           — Не просто татуировка, — как же вовремя Феликс вернулся в Сеул. — Её убил вампир. Вероятнее всего, недавно обращённый. Не смог вовремя остановиться и убил. Классическая ситуация.           — Откуда такая уверенность? — с сомнением спрашивает Чанбин.           — Проведи вскрытие и убедишься, что в ней крови с гулькин нос.           — Почему ты думаешь, что это молодняк? — Минхо, кажется, и без того уже понявший, что это не обычное убийство, устало вздыхает и отходит от мусорного бака. — Пакуйте её, — кивает он дожидающимся в стороне полицейским.           — Потому что нужно быть исключительно тупым, чтобы избавиться от тела таким образом.           — Согласен.           — Но не в этом проблема, — Феликс прячет холодные руки в карманы и отводит взгляд от обнажённого женского тела, когда его вытаскивают из бака. — Татуировка, — напоминает он.           — А что с ней? — не понимает Чанбин.           — Ты ведь уже видел однажды такую, помнишь? — обращается к Минхо Феликс. — Буквы на её ноге — это группа крови, а чёрточка — резус-фактор.           — Она была несанкционированным донором крови, — догадывается Минхо, и его и без того мрачное лицо темнеет на глазах. — Кто ведёт дело?           — Крис, — отвечает ничего не понимающий Чанбин.           Феликс правда старается сдержаться, но смешок всё равно срывается с его губ. Минхо бросает на него злой, кровожадный взгляд, дырявя пару рёбер, — правду говорят, что совпадениями Бог сохраняет анонимность. Феликс живёт слишком долго, чтобы верить в случайности; ничто в этом мире никогда не происходит просто так. Хотя Минхо, скептик до мозга костей, яро это отрицает.           — А я ведь говорил, что он твой кармический партнёр.           — Давно осиновый кол в задницу не получал? — уточняет Минхо злобно.           — Ну да, давненько, — беззастенчиво улыбается Феликс и ловко уворачивается от пинка. — Фу, ненавижу сырость. Буду ждать тебя в машине.           Что-то в Сеуле меняется каждый раз, когда Феликс покидает его, а затем возвращается. Что-то незримое, не относящееся к новым районам и зданиям, веткам метро и людям, которых с каждым годом становится всё больше и больше. Именно в этом городе Феликс начался и в нём он закончится — не сейчас, но потом непременно, когда бесконечная жизнь измотает окончательно, и Феликс захочет уйти из этого мира навсегда. В этом городе он родился, в нём же умер и в нём однажды обретёт забвение. А до тех пор Феликс хочет помнить во что бы то ни стало.           Мыски белых кроссовок сереют, промокая насквозь дождевой водой. Феликс мажет взглядом по тёмному небу, затянувшемуся пузатыми тучами, и снова думает о Хёнджине. Интересно, чем он сейчас занимается? Где находится? Думает ли он о Феликсе тоже?           Странно скучать по кому-то, когда время поместило мёртвое сердце в криокамеру. Особенно, скучать по Хёнджину, от которого Феликс бежал без оглядки, теряясь в городах и странах. Странно хотеть вернуться и вместе с тем больше всего на свете бояться, что однажды Хёнджин в самом деле найдёт его. Странно быть порознь, быть отдельной частью чего-то целого — как мало осталось в Феликсе от того человека, которым он когда-то был, но как много есть от Хёнджина.           Пятьдесят семь лет без него, а ощущается дольше, чем все века до. Феликс не существует без Хёнджина, но упрямо пытается — доказать что-то ему или самому себе. Обмануть судьбу, переиграть её в её же жестокой игре. Всё это, впрочем, пустое; не имеющая никакого смысла попытка плыть против течения, чтобы почувствовать мнимый контроль над собственной бессмертно-смертной жизнью.           Хотя конец бессменно один: своё забвение Феликс встретит в его руках.           — Поймал!..           Чонин налетает со спины, но Феликс одним ленивым движением уклоняется в сторону, даже не вытаскивая рук из карманов толстовки. Горе-охотник неловко налетает на капот машины Минхо; громко стонет, врезаясь головой в лобовое стекло и скатывается вниз по чёрному стекловолокну — прямо в лужу. Ну и жесть.           — Попытка хорошая, — хмыкает Феликс и протягивает подростку руку. — В следующий раз попытайся не топать, как слон.           — Да кто ж виноват, что у тебя такой слу-у-у-х! — скулит Чонин и не без чужой помощи поднимается на ноги, поглаживая подбитый лоб. — Хён! Почему ты не позвонил мне после того, как вернулся?           — Потому что у меня нет телефона, — жмёт плечами Феликс.           — Что значит нет? — возмущается он. — Я же давал тебе свой старый!..           — Я его потерял, — как ни в чём не бывало говорит Феликс и оглядывается назад, выискивая взглядом Минхо. — А ты что тут забыл, кстати? Разве тебе не нужно в школу?           — Нужно, — радостно соглашается мальчишка, кивая кудлатой головой. — Но я узнал про труп, поэтому школа отменяется. Ты видел его? Видел же? Много кишок было? А оторванные конечности есть? Как думаешь, кто это сделал? Оборотень? Вурдалак? Или упырь? Ну же, хён!.. Мне жутко интересно!           — Я болтаю с тобой пару минут, Чонин, а у меня уже башка раскалывается.           — Я хотел поглядеть на тело хотя бы глазочком, но меня не пустили, — надувается Чонин и усиленно вглядывается Феликсу за плечо. — Мне нужна практика, хён! Понимаешь? Практика!           — Ты ещё маленький для таких вещей. И вообще, иди-ка ты домой, а.           — Я не маленький! Минхо-хён в моём возрасте уже участвовал в операциях, — рьяно говорит Чонин.           — И где же твой Минхо-хён теперь? — неубеждённо хмыкает Феликс. — Именно поэтому он и вырос таким наголову отбитым.           — Я всё ещё могу прострелить тебе коленную чашечку, — вкрадчиво напоминает голос из-за спины.           — Минхо-хён! — чуть ли не подпрыгивает на месте Чонин. — Возьми меня с собой, возьми меня с собой, ну пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста! Я буду полезным, честно!           — В машину. Оба, — командует Минхо и проходит мимо.           Феликс вздыхает. Последние пару месяцев и без того выдались жутко утомительными. Он почти не спал, заметая следы в попытке скрыться от Хёнджиновых ищеек, и теперь чувствовал себя жутко вымотанным: бессмертное тело вовсе не означало бессмертную душу. С каждым годом находиться в постоянном бегстве становилось всё труднее и труднее — не так сложно бежать от кого-то или чего-то, как сложно бежать от самого себя. В каком-то смысле Феликс знает, что всё это бессмысленно; собственное упрямое сопротивление, глупое, детское и наивное, совершенно нелепое в своей попытке доказать принадлежность — себе и только себе.           Дождь начинает усиливаться. Феликс давно не человек, но всё равно странно и по-человечески дрогнет, когда порыв ветра подхватывает с влажной земли опавшие листья и бросает ему под ноги. Минхо принимается ругаться: Чонин грязными кроссовками пачкает дорогой салон машины, вымазывая кожаную обивку мутной слякотью, и есть в его привычном, бесконечном ворчании что-то такое близкое, странно родное, заставляющее навсегда замершее сердце фантомно сжаться.           — Какой у нас план? — нетерпеливо спрашивает Чонин, когда машина выворачивает на дорогу, а затем просовывает свою мокрую голову меж сидений.           Его неуёмный, юношеский энтузиазм вовсе не заражает, лишь наоборот заставляет Минхо хмуриться ещё больше, напряжённо вглядываясь в размывающиеся очертания дороги. Сложно сказать, что хуже: прожить посредственную и скучную, но безопасную жизнь или быть частью чего-то большего, масштабно-вселенского, а затем умереть рано и не своей смертью. Такие люди, как Минхо и Чонин — не окончивший ещё даже среднюю школу, но уже упрямо прущий туда, куда не всякий взрослый осмелится сунуться, — определённо относятся ко второму типу, хотя Феликс хочет для них совершенно другого. Представить Ли Минхо обычным офисным клерком — в меру злобным, но справедливым, всегда чётко выполняющим поставленные задачи, но не слишком заботящимся вопросами социализации, — который к четвёртому десятку обзаведётся хорошенькой, робкой женой, почти невозможно, как невозможно представить его старым. Некоторые люди просто не созданы для того, чтобы прожить долгую и спокойную жизнь; жизнь, не лишённую своих трудностей, но даже вполовину не такую жуткую, какой бывает та, где нет места тихому, размеренному существованию. Странное, несправедливое обстоятельство, едва ли обусловленное божьей волей, скорее нечестной сущностью всего живого — некоторым людям просто суждено умереть рано, пока время не успеет мстительно и методично искорёжить тело, прожевать душу.           Феликс знает, потому что сам умер раньше, чем первые морщины успели появиться на его лице. Ему оставался всего месяц до двадцатилетия и неделя до того, как наконец зацветёт слива, посаженная на заднем дворе дома много лет назад. Но смерть успела раньше. Настигла внезапно и стремительно, не дав возможности даже попрощаться с родителями и любимыми сёстрами.           И вот теперь Феликсу навсегда девятнадцать. Он никогда больше не повзрослеет, не увидит, как время меняет черты его лица, делая их острее, строже; как глубокие морщины отпечатают на коже приобретённую с годами мудрость; как волосы постепенно покроются проседью. И только глаза расскажут, что за спиной целая жизнь и далеко не одна. Колдовские и тёмные, с живущей на дне чёрных зрачков вечностью — страшной, жуткой и никогда неисчерпаемой. Мало кто смотрит Феликсу в глаза по-настоящему, не пряча взгляд в чертах обманчиво-мягкого, юношеского лица — другим людям всегда не по себе, всегда страшно смотреть в глаза, которые видели столько, сколько не положено видеть и знать простым людям.           Всего девятнадцать лет жизни, но четыреста смерти, и ещё пятьдесят семь в попытке принадлежать себе. Кажется, Феликс устал.           — Не у нас, Чонин, — качает головой Минхо. — Ты идёшь в школу, мы — работать.           — Мы можем поменяться, — бормочет Феликс, стягивая через голову влажную толстовку, и несколько секунд позорно путается в горловине. — Я лучше посижу на уроках, чем буду в такую погоду носиться за мелким вампиром.           — Так это вампир! — взволнованно ахает Чонин, и его воодушевление приобретает ещё большие масштабы. Минхо злобно зыркает на запутавшегося в толстовке Феликса. — Я никогда не видел настоящих вампиров!..           — Ага, — хмыкает Феликс, приглаживая беспорядок на голове ладонью. — А я тогда, по-твоему, кто?           — Я нахожу странное сходство между тобой и чихуахуа, — как бы невзначай говорит Минхо. — Никогда не думал проверить своё генеалогическое древо?           — Нет, правда, хён, — поддакивает Чонин. — Ты совершенно не похож на вампира! Целыми днями валяешься на диване и смотришь дорамы. Даже кровь не пьёшь. Ну и какой из тебя тогда вампир, а?           — Что за предрассудки? — Феликс от возмущения даже забывает обозвать Минхо в ответ. — На дворе двадцать первый век, молодой человек! Я в праве жить так, как мне угодно. И если я не ношусь по городу в поисках молоденьких девственниц, чтобы высосать их кровь, это не значит, что я не вампир.           — Не так давно ему не продали алкоголь в магазине, — ехидно улыбается Минхо. — Он до сих пор дуется.           — Я не дуюсь, чёрт возьми! Мне почти пятьсот лет!           — Ага. Но пиво без паспорта продают мне, а не тебе.           — Вы оба ведёте себя, как дети малые, — хмыкает Чонин. — Так что там с вампиром? Можно мне с вами?           — Нельзя, — Минхо морщится, устало зарываясь рукой в тёмные, влажные от дождя волосы. — Проклятье! Не успел ты появиться в городе, как всё пошло к чёртовой матери. Мало мне того, что само по себе это дельце скользкое, так его ещё ведёт Крис!           — Хочешь обсудить это? — ничуть не сочувствующе спрашивает Феликс, даже не пытаясь скрыть насмешку в голосе. — Я отлично разбираюсь в человеческих драмах.           — Заткнись, — шипит Минхо. — Лучше скажи мне, что мы будем делать с тем, что у нас свеженький и мёртвый несанкционированный донор.           — Несанкционированный? — влезает Чонин. — Это как?           — Как проституция. Только торгуют не телом, а кровью, хотя херня одна, — Феликс откидывается затылком на спинку и устало прикрывает глаза, вслушиваясь в звук методично барабанящего по крыше дождя. — Не все вампиры согласны раз в месяц по бумажке получать донорскую кровь. Многие были недовольны нововведениями в кодексе.           — А ты?           — А что я? — Феликс бросает ленивый взгляд на любопытное Чониново лицо через зеркало заднего вида. — Я добропорядочный вампир, ребёнок.           — Ага, а как же, — фыркает Минхо.           — По крайней мере я не пью кровь живых людей.           — Я не понимаю, — бормочет Чонин и хмурит тёмные брови. — Почему это плохо? Ну, в смысле, почему такое донорство нельзя сделать законным или типа того?           — Потому что ты понятия не имеешь, что такое подставлять свою шею вампиру, — Минхо чуть крепче сжимает тонкие пальцы на кожаном руле. — Вампиры жадные и высокомерные, Чонин. Для них не существует закона, только тот, который они придумали сами для себя. Без обид, Феликс.           — Ничего, — жмёт плечами Феликс. — Минхо правду говорит. Поверь, ты бы не захотел встретиться с вампиром, Чонин.           — Но ты…           — Разве мы не решили, что я просто плохой вампир? Который не любит кровь, но любит лежать на диване и смотреть дорамы, — Феликс снова принимается крутить колёсико печки. — Когда очень долго живёшь, Чонин, человеческая жизнь начинает терять какую-либо ценность. Конечно, в сущности это совершенно не так, потому что любая жизнь бесценна, но ты сам понимаешь, что всем это не объяснишь. Однако дело не в этом. Ты думаешь, что нет ничего плохого в том, если такое донорство в самом деле легализируют, а я думаю, что если подобное в самом деле однажды случится, то человеческий род окажется в весьма незавидном положении. Очевидно, что это люди делают вампирам большое одолжение, предоставляя нам свою кровь, но, опять же, мы говорим о жадных, высокомерных существах, которые прожили не один век. Я, кстати, точно такой же, Чонин, не обманывайся на мой счёт. Просто я слишком обленился за последний век. Быть злым и устрашающим быстро надоедает.           — Но, если человек по доброй воле хочет отдавать свою кровь?           — Он легко может сделать это в ближайшей больнице, — отвечает на чужой вопрос Феликс. — Существует значительная разница между «по доброй воле» и «из-за отсутствия выбора». Поверь мне, ребёнок, люди не начинают продавать себя из-за хорошей жизни. Ты ещё очень юный и пока не можешь этого понять, но иногда жизненные обстоятельства вынуждают людей делать по-настоящему жуткие вещи.           — Это чёрный, кровавый бизнес, — соглашается Минхо и его взгляд заметно становится мягче, когда он бросает его на прислонившегося к окну Феликса. — Он существует не первый год и будет существовать до тех пор, пока будет спрос. Нет спроса — нет предложения. И нет преждевременных смертей.           — Я не думал об этом в таком ключе, — виновато бормочет Чонин. — Вы же сможете поймать убийцу?           — Конечно, сможем, — фыркает Минхо. — Труднее будет прикрыть всю эту лавочку. Но я всё равно намерен надрать по крайней мере с десяток вампирских жоп.           — Я тоже хочу! Хотя бы одну!           — Можешь надрать жопу Феликса. Он всё ещё виноват.           — Ну я же извинился! — стонет Феликс.           Есть в этом что-то жалкое: в его попытке быть человеком. Феликс знает, что никогда не сможет стать им снова, но всё равно ничего не может поделать с самим собой. Девятнадцать лет жизни проигрывают в сравнении в четырьмя веками смерти: Феликс всегда был больше мёртв, чем жив; всегда принадлежал Хёнджину больше, чем себе.           Знает, а всё равно, почему-то, до сих пор сопротивляется.