;;;
В пять часов вечера, когда сильный, промозглый дождь чуть утихает, Феликс выбирается из квартиры. Он заворачивается в полиэтиленовый ярко-жёлтый дождевик, берёт зонт с одной подбитой спицей, а затем тащится на остановку. Кроссовки мокнут в первой попавшейся на пути луже, грязно-серой, но с радужными разводами от бензина, из-за чего настроение — и без того гадкое, потому что мысли о прошлом всегда отдают в груди знакомой болью, — портится окончательно. Знакомое здание приюта, ничуть не изменившееся за прошедшие пару лет, Феликс отыскивает по памяти, ориентируясь по старым домам, до которых ещё не дошла реконструкция. Он замирает перед самым входом, уставившись на неоновую композитную вывеску с треснувшей в углу краской, и только затем заходит внутрь, стряхнув перед этим зонтик от дождевой воды. — Закрывайте дверь! — кричит знакомый голос, стоит Феликсу показаться на пороге. Коротконогий пузатый щенок, неуклюже скользя лапами по гладкой плитке, резво проносится мимо — Феликс проворно ловит его под пухлое, мягкое брюхо, не позволяя юркнуть на улицу, а после неловко замирает вместе с ним на придверном коврике с надписью «вытирайте лапы». — Ох, огромное Вам спасибо! У меня совершенно не хватает рук, — облегчённо говорит Джинсоль, прижимающая к груди трёх неугомонных, вёртких щенков. А затем её взгляд с ярко-жёлтого дождевика перемещается на Феликсово улыбающееся лицо, и она громко, неверяще восклицает: — Феликс!.. Внутри заметно теплее, чем снаружи. Под ногами постепенно собирается лужа дождевой воды, скатывающейся с полиэтилена вниз, а в кроссовках мерзко хлюпает, но, когда бледноватое лицо Джинсоль вытягивается в неверии, быстро сменяющимся восторгом, Феликс забывает обо всех временных неудобствах. — Хорошо поживала? — улыбается он. — Сукин ты сын, Феликс! — радостно говорит Джинсоль и опускает щенков за перегородку. — Проходи скорее. Не стой на пороге. Первый раз Феликс встретил её в тысяча девятьсот одиннадцатом, в Нанкине, за пару месяцев до Синьхайской революции. Она выступала в небольшом кабаре под известным в узких кругах псевдонимом «Бэй», а в свободное от работы время помогала свергать Цинскую империю. В контексте вампирской жизни Джинсоль была ещё совсем юной, а потому часто слишком самоуверенной и вспыльчивой — в своё время Феликс помог ей бежать из страны и укрыться от преследующих её охотников. — Последний раз мы виделись, когда вышел седьмой айфон, — обвиняюще говорит она после того, как усаживает Феликса за небольшой стол в подсобке и ставит чайник. — Не так уже и давно, — хмыкает Феликс и зарывается пальцами в мягкую, непослушную шерсть щенка, пристроившегося у него на коленях. Его заострённая морда с влажным холодным носом упирается Феликсу в живот, а короткий хвост лениво подмахивает всякий раз, когда Феликс проходится не до конца отогревшимися пальцами по загривку вниз к спине. — Ага. С учётом того, что в прошлом году вышел четырнадцатый. — И зачем только людям столько айфонов? Её маленькое лицо бледное, словно не тронутое солнцем, и тоже навсегда юное: она умерла в двадцать один через день после своей свадьбы. Феликс видел её мужа, ставшего вдовцом в столь молодом возрасте, лишь единожды, когда у него уже было двое детей от другой женщины. Джинсоль попросила Феликса передать выписку из банковского счёта на лечение младшего сына, заболевшего пневмонией. Это были все её деньги, которые она накопила, подрабатывая певицей в различных заведениях, — с тех пор прошло порядком восьмидесяти лет, но ни разу за всю их долгую дружбу они не поднимали эту тему. Джинсоль ненавидела вспоминать прошлое. Ей всегда хватало мужества идти вперёд, не цепляясь за навсегда ушедшее, в то время как Феликс не мог отпустить свою прошлую жизнь, даже уже будучи мёртвым целую вечность. Хотя она, бесспорно, потеряла больше. В тот проклятый день умерло двое: Джинсоль, больше всего на свете мечтавшая стать матерью, и её ребёнок, который умер раньше, чем успел родиться. — Не хочешь забрать его? — спрашивает подруга и кивает на уснувшего у Феликса на коленях щенка. — Сколько тебя знаю, ты всегда нравился животным. — Минхо выставит нас обоих за дверь, — смеётся Феликс и приглаживает шерсть на чужой голове. — Тот охотник? Вы до сих пор общаетесь? — Да я и сам не планировал, — жмёт плечами Феликс. — Так вышло. Кто бы мог подумать, что спустя столько времени я в итоге всё равно окажусь здесь. Хотя корейский климат всегда казался мне жутким. Терпеть не могу сезон дождей. — Хуже может быть только корейская бюрократия, — соглашается Джинсоль и присаживается на ближайшую коробку, потому что стул в маленькой подсобке только один. — Вся эта дурацкая бумажная волокита… Тебе же чай, да? — И пять ложек сахара, пожалуйста. — А ты совершенно не меняешься, Феликс, — мягко хмыкает она и поднимается, вынимая из шкафа две кружки. Джинсоль разливает кипяток по кружкам и параллельно с этим рассказывает про дорожающий корм для собак. Слушать её высокий, привычно эмоциональный голос оказывается удивительно приятно. С начала своей вампирской жизни Феликсу пришлось насильно научить себя не привязываться к другим, а потому друзей у него почти не было — Хёнджин заменил ему всех: родителей, сестёр, друзей, любовников — и ожидаемо стал центром Феликсова мира. Раньше это казалось нормальным; Феликс не чувствовал необходимости в ком-то ещё, потому что Хёнджин всегда мог дать ему всё, в чём Феликс нуждался. Или почти всё. На некоторые вещи не был способен даже он. В вечности не существует друзей. Рано или поздно она заберёт и их тоже, заберёт всё, но иметь кого-то, к кому можно вернуться — счастье. Первое время без Хёнджина было трудно. Феликса ломало так страшно и неистово, что каждый последующий год без него казался мучительнее другого, — тогда Феликс в самом деле не верил, что вообще сможет когда-либо без него. Первые двадцать лет он держался исключительно на собственном врождённом упрямстве, которое не позволяло ему вернуться. Затем немного отпустило. Его всё ещё исступленно тянуло назад, обратно в чужие руки, но внезапно даже для самого себя Феликс научился с этим жить. Точно так же, как научился жить без своей семьи, под градом из бомб и гнётом постоянных смертей — время не лечило раны, но по крайней мере оно учило с ними жить. Так Феликс научился жить без Хёнджина. Он приходил к нему во снах (вампиры не видят снов, но каждый раз, закрывая глаза, Феликс видел ужасы войны и лица тех, кого он любил, а затем потерял), мерещился в чужих силуэтах, читался в чертах лица и сидел внутри так крепко и намертво, что вырвать его из груди Феликс мог лишь с сердцем. А затем на сорок четвёртом году мучительной разлуки Феликс встретил Минхо. И Феликс научился не только терпеть эту боль. Он научился с ней бороться. — Я рад, что у тебя всё хорошо, — говорит Феликс и обхватывает обеими ладонями горячие бока керамической кружки. — Хотел удостовериться, что ты в безопасности. — В мире сейчас неспокойно, — согласно кивает Джисоль, рассеяно помешивая чаинки. — Что-то происходит, Феликс. Верхушка зашевелилась. Боюсь, в скором времени даже нам с тобой не удастся оставаться в стороне. — Меня мало волнует вампирская политика, — лениво отмахивается Феликс. — Пусть хоть поубиваются там, мне всё равно. — Ты больше не под защитой Хёнджина, — напоминает подруга и смотрит на Феликса серьёзно, с долей плохо скрываемого беспокойства. — Не относись к этому легкомысленно, ладно? — Тебе известно что-нибудь о произошедшем на днях убийстве? — переводит тему Феликс. — Та девушка была несанкционированным донором. — Прости, — отрицательно качает головой Джинсоль. — Ты же знаешь, я стараюсь не высовываться лишний раз. В любом случае это не к добру. Одно дело, если вампир убил её не намеренно. Другое, если это объявление войны. — Тебе не о чём волноваться, — ободряюще улыбается он и, сделав ещё один глоток горячего чая, поднимается из-за стола, прижав заснувшего щенка к груди. — Я не позволю вампирам наводить беспорядки. Только не в этом городе. — Хочется попросить тебя не лезть в это, но ты ведь всё равно сделаешь по-своему. Да? — Я стар, как мир, Джинсоль. Меня уже не перевоспитаешь. — Авторитет Хёнджина делал тебя неприкосновенным, — снова напоминает Джинсоль. — Но он больше не рядом. Уверен, что будешь в порядке? — А вот это было обидно, — фыркает Феликс и передаёт в чужие руки щенка. — Думаешь, я ничего не могу без него? Чёрта с два. Я ещё покажу им всем, кого нужно бояться на самом деле. — Просто… — Джинсоль хватает его за предплечье, когда Феликс обратно закутывается в не до конца высохнувший дождевик. — Будь осторожен, хорошо? Джинсоль смотрит обеспокоенно. Есть в этом всём какая-то жуткая, жестокая ирония: они познакомились друг с другом, когда смерть уже отобрала у них жизнь. Феликс никогда не знал Джинсоль человеком — какой именно она была до того, как её сердце навсегда остановило свой ход, чем жила, что любила. Всё это осталось далеко позади и больше не имело никакого значения. Только всё равно отчего-то было тошно. Хотел бы он встретить её до того, как вечность изуродовала их обоих.;;;
Феликс сталкивается с Минхо у подъезда, когда тот выбирается из припаркованной недалеко от мусорных баков машины. К тому времени дождь заканчивается, оставляя после себя лишь глубокие лужи, не успевшие стечь в дренажные решётки. Он хмурится на внезапно посветлевшее небо и приглаживает — безуспешно — вьющиеся на затылке из-за высокой влажности волосы, а затем вручает Феликсу в руки тяжеленный пакет с продуктами. — Ни привет, ни пока, — ворчит Феликс, подхватывая пакет за целлофановые ручки, которые почти сразу же больно впиваются в мягкую кожу на ладонях. — Плохой день? — У тебя ещё есть наглость спрашивать? — Ты купил соевый соус? — Знаешь, что? — возмущённо оборачивается на него Минхо, громко захлопывая дверцу машины. — Сам ходи в магазин, достал. — Не могу. Электронные кассы буллят меня, — хмыкает Феликс. — Ну так что, купил? — Купил. Минхо достаёт с заднего сидения ещё один пакет, но поменьше, забирает папку с документами и включает сигнализацию. Затем они вместе идут к подъезду; Минхо ворчит на идиотов в архиве, которые потеряли важные бумаги по делу, и ловко переступает лужи, даже не глядя под ноги. Феликс слушает его вполуха и больше просто смотрит на его чеканный профиль — в пятнадцать он мало чем отличался от себя теперешнего. Видеть, как Минхо растёт было любопытно: их первая встреча случилась давно, когда Минхо перешёл во второй класс средней школы. В то время он был неразговорчивым, угрюмым ребёнком, который смотрел исподлобья так серьёзно и проницательно, что невольно наталкивал на определённые мысли о несоответствии его ментального и биологического возрастов. Такое иногда случалось. По существу, случалось везде и во все времена: некоторые дети были просто вынуждены преждевременно повзрослеть. И Минхо тоже повзрослел, но сделал он это в самом худшем значении этого слова, потому что взял от взрослых всё самое дурное. Ошибочно полагать, что со временем его характер стал ещё хуже: пятнадцатилетний Ли Минхо был в стократ страшнее нынешнего, потому что тогда он ещё не знал, что делать с собственной болью. Время, впрочем, не залечило его раны — Феликс встретил его раненным, убитым горем ребёнком, слепо озлобленным на весь остальной мир, а узнал лишь немногим позже, когда увидел за всем этим фасадом мягкую, уязвимую сердцевину. Но время, по крайней мере, научило его жить бок о бок со своими ранами. Он не простил. И никогда не простит — Феликс знает, насколько глубока его ненависть к вампирам, лишившим его матери, а потому каждый раз задаётся вопросом, откуда Минхо находит в себе мужество не ненавидеть и Феликса тоже. Откуда он берёт мужество мыслить трезво и рационально и не позволять собственным чувствам мешать работе. Пожалуй, одни лишь люди способны на такой подвиг. — Слушай, давай ты будешь смотреть под ноги? Я не собираюсь вылавливать тебя из лужи. — И всё-таки ты постарел. — Если ты думаешь, — угрожающе говорит Минхо, — что для того, чтобы сделать тебе больно, мне нужен пистолет, то ты очень сильно ошибаешься. — Ладно. Тогда повзрослел, — идёт на уступки Феликс и ждёт, когда Минхо откроет тяжёлую подъездную дверь. — Боже, как же быстро растут чужие дети! Я помню, как ты пешком под стол ходил. — Мне было пятнадцать, а не пять, придурок. — Пообещай мне, что не вздумаешь однажды отрастить бороду. Или того хуже: усы. — В таком случае с завтрашнего дня начну отращивать. — Ты в курсе, что я пытаюсь уберечь тебя от ошибок молодости? В тысяча восемьсот семидесятом я пытался отрастить себе бороду. Это было крайне жуткое зрелище. Хорошо, что где-то в это же время по всей Японии запретили растительность на лице. — Пошли по лестнице, — внезапно тормозит на полпути Минхо, из-за чего Феликс врезается ему в спину. — Спешу напомнить, что я старый человек. Мне пять веков, мальчик. Какие к чёрту лестницы? — Закрой рот и иди, я сказал. — Да что такое, блин? — Там наш сосед, — мрачно сообщает Минхо. — У нас есть сосед? — удивляется Феликс и выглядывает из-за чужого плеча. — Господи, и почему я только не убил тебя ещё тогда? — Потому что влюбился в меня с первого взгляда? — как вариант предлагает Феликс и широко улыбается, подпихивая приятеля вперёд. — Я не собираюсь мучить свои колени только потому, что ты не умеешь общаться с людьми, Минхо. И вообще, у меня тяжёлый пакет! Давай, двигай. Тот самый сосед, о котором говорил Минхо, оказывается совсем юным. Невысокий и очень худой — Феликс прекрасно знает, как сильно бывает обманчива внешность (в конце концов на собственной шкуре), а потому не имеет привычку судить других по первому впечатлению. Но есть в чужой ладной фигуре что-то такое исключительно робко-наивное, присуще только тем, кто пока ещё не видел невзгод взрослой жизни. Молодой человек широко улыбается, когда замечает Минхо, а затем низко, вежливо кланяется. — Здравствуйте, Минхо! — говорит он. — Давно не виделись! Я заходил к Вам на прошлой неделе, хотел поделиться абрикосовым пирогом моей мамы. А Вам вообще нравится сладкое? Или Вы больше по солёному? Я предпочитаю острое. Недавно наткнулся на ресторанчик, в котором готовят просто фантастический томатно-сливочный суп с креветками. Вы просто обязаны его попробовать! — Ага, — отсутствующе мычит Минхо. — По правде говоря, я боялся, что Вы меня избегаете. Я заходил к Вам трижды, но никто так и не открыл, — доверительно сообщает сосед. — Какое счастье, что это не так! Ой, а мы с Вами незнакомы. Я Джисон, — Джисон протягивает руку и дружелюбно улыбается. — А Вы?.. — Феликс, — улыбается в ответ Феликс и перекладывает пакет в левую руку, чтобы ответить на рукопожатие. — Если Вам комфортно, то мы можем общаться неформально. — Конечно! — расцветает на глаза Джисон. Минхо поджимает губы, продолжая взглядом сверлить сменяющуюся цифру этажей на лифте. — Я совсем недавно переехал в Сеул, и у меня почти нет знакомых. Это так расстраивает! Заводить новые знакомства в больших городах та ещё проблема. Какого ты года? Кажется, мы ровесники. Так приятно пообщаться со сверстником! Феликс вежливо улыбается. — Я родился в тысяча пятьсот сорок седьмом по юлианскому календарю. Седьмой год пятого десятилетия шестнадцатого века второго тысячелетия при правлении вана Мёнджона. Интересно, что мы с Матео Алеманом родились в один день. Мне довелось знать его при жизни, — дружелюбно говорит Феликс. — Очень своеобразный человек. Простое лицо Джисона — без острых, выразительных углов и, на первый взгляд, совершенно непримечательное, но всё равно странно привлекательное — вытягивается в искреннем изумлении. Стоящий плечом к плечу Минхо тяжело выдыхает через нос, а затем скупо говорит: — Ему девятнадцать. — Так это была шутка! — смеётся Джисон. — Боже, ты говорил это с таким серьёзным лицом, что я почти поверил! Кстати, я старше на два года. Можешь звать меня «хён». Дружелюбная улыбка, приклеенная на лицо, всего на мгновение нервно дёргается, но Феликс быстро берёт себя в руки, игнорируя мерзкий, ехидный смешок Минхо. — С радостью. — Значит, вы живёте вместе? — участливо интересуется Джисон. — Должно быть, вы близкие друзья. Или вы встречаетесь? Феликс от шока путается в собственных ногах, когда заходит в лифт вслед за угрюмым Минхо. И как у него только язык повернулся сказать такое! — Вы не подумайте, я не осуждаю! Абсолютно! Мы живём в двадцать первом веке, в конце-то концов. Когда я ещё жил в Малайзии, старший брат моей лучшей подруги… — Мы. Не. Встречаемся, — зло и с расстановкой произносит Минхо, из-за чего температура в лифте понижается на пару градусов. — Мы вообще друг другу никто. Просто делим кредит за ковёр. Не дай бог с таким встречаться. — Именно, — соглашается Феликс, а затем возмущённо оборачивается на приятеля: — Что значит «не дай бог»? Ты в курсе, что сама Габриэль Шанель была очарована мной? А Людовик четырнадцатый осыпал меня золотом и приглашал в Версаль? Кстати, все сказки об его красоте — чистый вымысел. Жуткий уродец был. Но сейчас не об этом. Я лучшее, что случалось в твоей унылой жизни! — Сомнительное заявления. Я бы даже сказал ложное. — Ах так! — Кажется, вы двое отлично ладите, — тепло улыбается Джисон, и Феликс хочет спросить его, каким образом он пришёл к этому невероятному, чёрт возьми, умозаключению. — Нет! — получается в унисон. Когда лифт наконец поднимается на четвёртый этаж, Минхо выглядит так, словно ему скормили дохлую кошку. Он быстрым, напряжённым шагом выходит на лестничную клетку, ставит на землю пакет, а затем тянется к карману, доставая оттуда ключи. Феликс живёт слишком долго, чтобы помнить, что такое смущаться или чувствовать неловкость, а потому он с непринуждённой улыбкой поворачивается к Джисону, что тоже направляется к своей двери, и говорит: — Было приятно познакомиться. Ещё как-нибудь поболтаем. — Обязательно, — смотрит на него через плечо Джисон и улыбается в ответ. — Заходи на чай. Ты же любишь сладкое? — Обожаю! — Феликс, закрой дверь, — холодно говорит Минхо из прихожей. — И рот тоже. — Пока, Джисон! — энергично прощается Феликс, а потом, когда дверь за его спиной закрывается, бросает тяжёлый пакет на коврик и говорит: — Ну ты и грубиян. Поэтому у тебя никого нет. — И слава богу, что у меня никого нет, — хмыкает Минхо, бросая ключи на комод. — Нужно было идти по лестнице. — Да ладно тебе. Мне кажется, что Джисон очень даже милый. Немного странный, но не мне о странностях говорить. И вообще, ты знаешь, как важно ладить с соседями? Спустя долгие пятнадцать минут препирательств, Феликс выигрывает право готовить на ужин лазанью. К тому времени Минхо немного успокаивается; он заливает всю плитку в душевой водой, разбрасывает по дому одежду, а затем в более-менее приподнятом настроении усаживается за стол пить кофе и листать отчёты по делу. Он всё ещё трудный для понимая, но простой в последовательности: Феликс не знает, что творится у него в голове, но знает, как сделать так, чтобы Минхо снова смог почувствовать себя лучше после долгого, тяжёлого дня. Он ходит за ним следом по дому, подбирает брошенную одежду, пока на сковородке уже во всю жарится фарш для лазаньи, и слушает его злой, недовольный бубнёж на бесполезных коллег. Все люди в большинстве своём одинаковые — для того, чтобы почувствовать себя лучше, им нужно всего лишь быть услышанными. За свою долгую жизнь Феликс услышал целое множество историй; откровение обычно настигало людей в двух случаях: в душных, многолюдных барах и в минуты жуткого смирения от приближающейся смерти. Феликс давно потерял собственное предназначение. Он не успел найти себя при жизни и тем более не смог найти после смерти. Но в те минуты, когда раненые, отчаявшиеся солдаты, которым было суждено умереть безликими героями, рассказывали ему свои истории, сидя в окопах, пока земля разрывалась на части от взрывов сброшенных бомб, Феликс думал о том, что, может быть, это и есть его роль в этом мире. Быть тем, кто в последний раз станет свидетелем чьей-то истории и тем, кто пронесёт её через вечность. Может, их встреча с Минхо потому и случилась. Чтобы спустя много, много лет кто-то помнил человека — не особенного среди других, но особенного для Феликса. Человека злого и хмурого. Человека доброго и справедливого. Человека, который мало улыбался, но много ругался, не любил людей, но каждый день рисковал ради них жизнью. И тем паче он ненавидел вампиров, но одного из них всегда ждал в своём доме. Ли Минхо состоял из противоречий уже тогда, много лет тому назад, когда Феликс впервые встретил его — кто-то вроде него не стал для Феликса неожиданностью. Он много раз видел детей, рождённых войной и ей же воспитанных — такие, как правило, по её окончании не могли жить нормальной жизнью, потому что давно и всецело были искалечены и потому что не знали другого мира, где не всегда бывает больно. Пятнадцатилетний Минхо тоже прошёл через войну — не такую глобальную и кровопролитную в масштабах всего мира, но не менее жестокую. А память ведь единственное, что свидетельствует о чьей-то жизни. О том, что человек действительно был, существовал, даже если ничто в мире больше не может это доказать. От любимых, драгоценных сестёр не осталось ничего, как не осталось ничего от мамы с папой и от их старого дома — даже подними Феликс все архивы мира, он никогда не найдёт ни одного упоминания о том, что люди, которых он любил, когда-то существовали. Время — жестокое, неумолимое время — стёрло их с лица земли. И только он, Феликс, был прямым доказательством их жизни, их продолжением, потому что другие живы до тех пор, пока о них кто-то помнит. И Феликс собирается жить. Жить и помнить, чтобы все те, кого он когда-либо любил, жили тоже. — Что делал сегодня? — спрашивает Минхо, продолжая в десятый раз перечитывать дело. — Это допрос? — Это попытка вести дружескую беседу. — Дружескую, надо же, — хмыкает Феликс и бросает на Минхо взгляд через плечо, пока правая рука машинально помешивает фарш на сковородке. — А я думал, что мы просто делим кредит за ковёр. — В таком случае, — Минхо забавно морщится, — попытка вести беседу с тем, с кем я просто делю кредит за ковёр. И ничего больше. — Я виделся с другом, — честно говорит Феликс и делает огонь меньше. — Ого, у тебя есть друзья. — Слышать это от тебя крайне унизительно, приятель. Ближе к девяти лазанья наконец отправляется в духовку. За всё это время Минхо не делает совершенно ничего полезного, только подкидывает в раковину грязную посуду и мешается под ногами. Ещё он несколько раз звонит Чонину, который должен был прийти на ужин, а теперь не поднимает трубку. — Сиди. Я сам его встречу. У тебя голова мокрая, — говорит Феликс, когда Минхо собирается подняться из-за стола. — Я поставил духовку на двести градусов. Через полчаса просто выключишь. Знаешь, как это сделать? Нужно покрутить вон то колёсико против часовой… — Я знаю, как работает плита, Феликс. — Готов поспорить, что ты даже духовкой ни разу не пользовался. — А ты, видимо, головой. Вали уже. Ничего не станется с твоей лазаньей. — С нашей, — исправляет его Феликс, застёгивая толстовку на груди. — Ты тоже будешь её есть, поэтому это в твоих интересах: не позволить ей сгореть. Темнеет рано. Расставленные на каждом шагу фонари отбрасывают на влажную, усеянную большими и нет лужами жёлтые неравномерные круги света. Феликс ловко перескакивает через пару таких и ещё раз набирает чужой номер с телефона Минхо, непроизвольно ускоряя шаг: оставлять Ли Минхо один на один с включённой духовкой опасно для жизни. Дорога от школы Чонина до их дома пролегает через городскую больницу, до которой идти не больше пары минуты. Затем нужно свернуть в сторону детской площадки и всё время держаться дороги, ведущей вниз прямо до средней школы. Феликс проходит ровно половину пути, но Чонин так и не отвечает на звонок. Это совершенно на него не похоже — хочется верить, что он просто загулялся где-то со сверстниками, забыв про ужин, но вампирское предчувствие, никогда его не подводившее, тревожно крутит желудок, когда Феликс срывается на бег. Размеренные гудки нервируют, заставляют напряжённо впиться пальцами в матовый корпус телефона. Феликс задерживает дыхание, абстрагируется от внешних звуков и пытается во всей этой уличной какофонии выловить биение одного конкретного сердца. Собственное — давно уже мёртвое, равнодушное — противно, мерзко щемит, мешая спокойно думать, когда Феликс несётся вперёд, цепляясь взглядом за лица, но не находя нужное. А затем Феликс слышит знакомый рингтон — какая-то дурацкая, заедающая популярная песня из тиктока, которую Чонин ходил, напевал всю последнюю неделю. Странное, давно забытое чувство резко и больно пронзает грудь, когда Феликс заворачивает за угол и видит лежащего на земле Чонина, прижатого сверху другим телом. — Чонин! — Хён!.. Живой. Господи, он живой! Злой, ядовитый гнев застилает глаза, мешая дышать, когда Феликс за долю секунду преодолевает расстояние и отбрасывает вампира назад. Тот прокатывается по асфальту несколько метров и громко врезается в стену соседнего дома. — Он что-нибудь сделал? — спрашивает Феликс плохо контролируемым голосом, поднимая Чонина на ноги. — Ничего, — испуганно бормочет подросток. — Не успел, я… Вампир, тем временем, выпрямляется. Его фигура тощая, на первый взгляд, совсем ломкая, измождённая, считывается в полумраке тёмным пятном с двумя красными точками вместо глаз. Феликс задвигает Чонина себе за спину и делает шаг вперёд — давно он не был так зол. Время подарило ему некоторую бесстрастность и снисхождение к другим: мало что могло вывести его из себя. Чужая глупость или жестокость давно перестала волновать так сильно, как раньше, но сейчас, когда Феликс думает о том, что собирался сделать этот вампир, первородная, жгучая ярость поднимается глубоко из истоков его жестокой натуры. Вампир шипит, готовится к прыжку, прямо как дикое животное, внимательно вглядываясь в Феликса в ответ, а затем резко дёргается вперёд. Чонин за спиной испуганно вскрикивает, отступая назад к противоположной стене, а Феликс наоборот делает ещё один шаг вперёд, ловко уворачиваясь от пронёсшейся в миллиметре от шеи руки, и ударяет ногой в чужую грудь, отбрасывая вампира обратно в стену дома. Но на этот раз он не позволяет вампиру подняться самостоятельно: хватает за грудки и что есть силы прикладывает о стену, слыша мерзкий звук ломающегося черепа. Но гнев не утихает даже тогда. Феликс ненавидит быть жестоким. Он ненавидит быть отражением Хёнджина, внушающего страх одним лишь своим существованием, но ничего не может поделать с клокочущей внутри яростью. И страхом. Кажется, это сковывающее, мерзкое чувство называют страхом. — Почему ты это делаешь? — глухо хрипит вампир, когда Феликс снова прижимает его к стене и заставляет посмотреть на себя. — Ты же тоже вампир. А он охотник. — Он ребёнок в первую очередь, — тихо, но угрожающе произносит Феликс, готовый в любую секунду свернуть чужую тонкую шею. — Или что, у вампиров вроде тебя совершенно не осталось никаких моральных соображений? — Вроде меня, — ядовито повторяет он с усмешкой. — Считаешь себя лучше? Ты такой же. — Может быть, — не спорит Феликс. — Но по крайней мере я чту закон. — Этот блядский, унизительный закон, который поставил нас, величайших, бессмертных существ, в положение второго сорта? Тебе самому не мерзко? — Как же я мог забыть про хрупкое вампирское эго, — хмыкает Феликс и скользит внимательным взглядом по сероватому лицу. — Печально знать, что «величайшие, бессмертные существа», — насмешливо передразнивает он, — никак не могут смириться с тем, что мир не крутится вокруг них. — Люди — скот, — с ненавистью произносит вампир и предпринимает попытку выбраться, но Феликс сильнее сдавливает пальцы на шее. — Но скоро всё изменится. Скоро вампиры снова станут во главе пищевой цепи. — Я правда совершенно не в настроении слушать твои бредни. У меня в духовке лазанья, — хмыкает Феликс и как будто невзначай давит на чужой кадык. — Тебе что-нибудь известно об убийстве в районе Кванакку? Губы вампира растягиваются в мерзкой, торжествующей ухмылке. — Так я тебе и сказал. Ты предатель, раз защищаешь охотника. — Кажется, ты не так меня понял, — уголком губ улыбается Феликс, а затем сильнее сжимает руку, пальцами впиваясь в холодную кожу на чужой шее. — Это не просьба. Я достаточно терпелив, но не с теми, кто не понимает по-хорошему. А ты, очевидно, не понимаешь. Но я всё равно спрошу ещё раз: что тебе известно? Не советую мне врать, потому что я в любом случае узнаю, что ты мне соврал. А если я узнаю… Поверь, тебе не понравится то, что произойдёт потом. В чужих глазах Феликс видит страх — вязкий, парализующий страх, похожий на топкое болото, в коем непременно тонет всякий, кто имеет глупости заглянуть Хёнджину в глаза. Феликс знает, что и вполовину не такой же устрашающий, как Хёнджин — иногда ему было достаточно одного ленивого, незаинтересованного взгляда, чтобы заставить других дрожать от ужаса. Он не был жесток настолько, насколько любили судачить другие, не был столь яростен и неуправляем по существу, но с предателями у него был один разговор. Феликс, к слову, тоже предатель. Хотелось верить, что эта гнусная часть себя, желающая причинить недругу насилие, заставить его молить о пощаде, утопить в боли, брала своё начало с Хёнджина — с его проклятой крови, текущей по венам. Верить, что и эти гнев с яростью, желание причинить столько страданий, сколько вообще возможно, принадлежат не ему, Феликсу, а Хёнджину, въевшемуся в кожу намертво. Убедить себя, что, будучи человеком, Феликс не был способен на такую жестокость. Хёнджин всегда улыбался насмешливо и ласково, когда Феликс пытался заверить его и себя в том, что смерть породила в нём эту тьму. Он находил эти попытки сохранить в себе человека умилительными и, что уж спорить, совершенно лишёнными смысла: Феликс больше не был человеком, даже если отчаянно пытался казаться. Верить в то, что эта ненависть внутри не результат вечной живой смерти, не вмешательство Хёнджина в его личность, не хотелось до самого конца. Легче обвинить во всём того, кто сотворил с ним такое, чем поверить в то, что тьма жила в Феликсе ещё задолго до того, как он умер. И какой только смысл бежать от Хёнджина, если он всё равно сидит глубоко внутри? — Я не знаю! Я ничего не знаю, правда!.. — Неправильный ответ, — качает головой Феликс. — Тебе следует быть полезным, если хочешь сохранить себе жизнь. — Я честно, честно ничего не знаю! — испуганно бормочет вампир, когда чувствует усиливающееся давление на собственной шее. — Но Большой Джо может знать. Он в курсе всего, что происходит! — И где же я могу найти твоего Большого Джо? — В «Астрале». Это ночной клуб, — нервно сглатывает вампир. — Он тусуется там каждую пятницу. — Ладно, — говорит Феликс и чуть ослабляет хватку, но всё равно продолжает крепко удерживать вампира. — А теперь говорить буду я. А ты, приятель, будешь очень внимательно слушать, чтобы потом рассказать всем своим друзьям. Договорились? — он дожидается нервного кивка, а затем продолжает: — Мне искренне поебать, какие планы вы там строите по порабощению мира и сколько вас, потому что, клянусь, я найду каждого, если вы решите воплотить своё дерьмо в реальность. И ты будешь первым. Если я только узнаю, — произносит Феликс медленно, обманчиво спокойно, — а я узнаю. Ты же понимаешь, что я в любом случае узнаю? И тогда я вырву твоё сердце без всяких сожалений. Этот город под моей защитой. И каждый человек в нём, если хочешь так считать, моя добыча. А ты ведь хорошо знаешь, что делают вампиры, когда кто-то отбирает у них добычу? Он убирает руку, и в ту же секунду вампир срывается на бег — Феликс безразлично смотрит в его спину, пока она не скрывается за поворотом, а затем переводит взгляд на вжавшегося в стену Чонина. — Во-первых, это было круто, — говорит подросток и шмыгает носом. — Во-вторых, я обделался. Феликс улыбается и чувствует, как наконец отпускает. Чонин выглядит потрёпанным в порванном форменном пиджаке и в измазанных в грязи штанах, но в остальном кажется целым. И держится молодцом. Или нет. Он делает два неуверенных, нетвёрдых шага вперёд, топорно замирает на месте, а затем быстро проделывает ещё три и заключает Феликса в крепкие объятия. А Феликс, в общем-то, давно уже мёртв как человек. Жар чужой кожи, ходкий ритм слабого сердца, хрупкость уязвимых костей. Чонин дышит тяжело и прерывисто, когда вжимается Феликсу в плечо лицом и вплетается пальцами в очертания лопаток. Странное чувство. Чуждое. Феликс ведь и сам не уловил момент, когда привязался к этому мелкому непутёвому охотнику, что всегда таскался за Минхо хвостиком. За ним было любопытно наблюдать, но не больше. А затем… Точно, страх. Как же Феликс мог забыть это чувство? Зыбкое, тошнотворное, делающее всё сущее беспомощным. Феликс был беспомощен перед собственной смертью, перед смертью любимых людей — разве есть что-то страшнее, чем смерть? И раз Феликс пережил её уже сотню раз, есть ли хоть какой-то смысл бояться? — Я так испугался, — тихо бормочет Чонин в его толстовку, ничуть не ослабляя хватки. — Я всегда так храбрился, хён. Всегда хвастался, что ничего не боюсь, но стоило мне увидеть его, и я даже пошевелиться не смог. — Всё в порядке, ребёнок, — вздыхает Феликс и укладывает руку на чужую макушку. — Всё закончилось. Теперь я здесь. Ты в безопасности. — Спасибо. Спасибо, что пришёл, — плачущие дети — хуже всего, Феликс совершенно не знает, что с ними делать. — Я так испугался, что умру. Что никто не придёт мне помочь. — Я всегда приду, — обещает Феликс. — Поэтому прекращай плакать. Я смогу уберечь и тебя, и Минхо. Я сделаю это. — Тогда больше не исчезай, — просит он и поднимает на Феликса покрасневшие, влажные глаза. — Не исчезай так внезапно. Я ведь правда поверил, что ты больше не вернёшься. И хён поверил. Ну и что ему с ними обоими делать? Угораздило же так влипнуть. — Больше я не исчезну. — Правда? — Ага, — кивает Феликс. — А теперь пойдём домой, пока от моей бедной лазаньи хоть что-то осталось. — Ты оставил хёна один на один с включённой плитой? — спрашивает Чонин, вытирая ладонями слёзы со щёк. — Думаешь, он ещё не успел устроить пожар? — Вот и узнаем, — вздыхает Феликс. — Хён, а ты не боишься, что тот вампир придёт отомстить? А если у него есть свой клан? — Ну и пусть. У меня тоже есть свой клан. — Правда? — удивляется Чонин. — Ага, — с улыбкой хмыкает Феликс и ласково треплет волосы на чужой макушке. — Ты и Минхо. — Нам точно конец, — обречённо бормочет подросток. — Собираешься втроём против всех вампиров Сеула воевать? — А почему бы и нет? Это должно быть весело. — Господи, хён, сколько тебе лет? — Много. Ты даже таких цифр не знаешь. Нельзя давать обещания, которые невозможно сдержать. Феликс знает, но всё равно обещает.