Вишня и Мята

«Давно забытая легенда, переходившая из уст в уста многими столетиями назад, гласила, что и живые, и мертвые, больные одной болезнью, симпатизируют друг другу, а несчастные — понимают, но любви никто не учит, как и искуплению, потому что цена совершенных человеком ошибок при жизни и после смерти всегда будет ниже последствий»

Задушенный выдох, словно легкие сдавило в плотных тисках, срывается с сухих губ, а чуть побледневшие от холода костяшки пальцев всё глубже зарываются ногтями под твердую почву черствых и мертвых кусков земли, царапая без того истерзанную кожу острыми камнями. Она прикрывает усталые веки, мысленно надеясь, что взор, открывшийся перед глазами, тут же испарится, а вместе с ним и зудящее ощущение тревоги под кожей. Но этого, как бы не желала Ямадзаки, не происходит. Поэтому, опираясь на оставшиеся крупицы здравомыслия, девушка заставляет себя крепко стиснуть зубы. Челюсть пронзительно щелкает от резкого напора, но она, даже не обращая внимания, отползает к кирпичной стене позади неё, терпя колющую иглами боль во всём теле. Твердая поверхность вплотную прижимается к закрытой тоненькой кофтой спине, окутывая разгоряченную кожу под ней приятным холодком, пуская точечные мурашки по оголенным бедрам. Казалось, что температура в этом месте скакала сверху вниз каждые несколько секунд, побуждая Ямадзаки то зябко поежиться, то раздраженно выдохнуть от липкого жара. Отчасти это было полезно, потому что на эти короткие минуты она могла забыть о человеке или, лучше сказать, о духе и существе, парившем над ней безликой тенью. Пальцы, глубоко зарытые под землей, легонько шевелятся, взметая покрасневшую и грязную кисть к лицу, вытирая засохшие пятна крови на подбородке тыльной стороной ладони, пуще прежнего размазывая остатки. Ямадзаки туго сглатывает осевшую металлом слюну на языке, неприязненно морщась от стягивания сухих и разодранных стенок. Кашель застревает где-то поперек груди, она запрокидывает макушку головы к высокому и темному потолку над ней, слепо вглядываясь в, казалось бы, бескрайнюю даль. Дышать практически невозможно, будто и нечем. Казалось, в одно мгновение застыло абсолютно все, даже спрятанная где-то вдалеке живность, бьющаяся в унисон. Только в этот момент Ямадзаки позволяет себе сделать один крошечный вдох жаркого и душного воздуха, а затем выдыхает, чувствуя, как с большей силой и упором нечто необратимое двигается прямо на неё. Кишки скручивает тугим узлом, а едкая и кислая сладость на языке смешивается с рвотными позывами. Может быть, если бы она просто могла выплюнуть все то, что разрывает на части собственный организм и тело, словно внутри прорастали, набухали и обвивали все органы семена пышных цветов и растений, что росли в саду, стало бы хоть немного легче, но вряд ли ей это удастся. Будто наяву, Ямадзаки могла представить и в полной мере ощутить, как тонкие ветви цветов Магнолии прорастают в лёгких, сжимая в своих плотных объятиях. Острые шипы от стебельков красных роз впивались в изнеженную кожу изнутри, пробиваясь к запертому под костями и ребрами сердцу, желая дотянуться до мягкой плоти и пронзить её насквозь иглами, чтобы увидеть, как разрываются связки и сочится из дыр кровь. И, какой бы забавной для неё не была эта глупая причуда сравнений, казалось, что ещё совсем чуть-чуть, и всё воплотится в реальность. Ямадзаки выплюнет отвратительно розовые лепестки цветов, и так уже разбросанные повсюду на земле, лишь бы на несколько коротких секунд избавить себя от поглощающей тело боли. Но, вероятно, дело было вовсе не в ней, а в том нечто, что густой тенью нависало прямо над её распростертым у стены телом и продолжало беспощадно давить на грудную клетку. Потому что, стоит только неверующему зову инородных слов, произнесенных шепотом, озвучиться, как боль, разрывающая изнутри, отдается пульсацией, тут же заставляя замереть и отопрело моргнуть на пляшущие в небытие пустоты искорки. Зная, в какую именно злую шутку играет с ней разум, Ямадзаки заставляет себя зажмуриться и досчитать до десяти не менее двух раз, затем пересчитать вновь, но в обратном порядке. Это не то чтобы действенный способ, но иногда он помогает привести мысли и чувства в порядок, если обычное хладнокровие рассудка больше не может справиться. Бесшумный вдох манящего кислорода, словно глоток в пустыне, кажется таким долгожданно невообразимым, будто она только сейчас смогла начать нормально дышать и мыслить. Ресницы легонько трепещут, однако Ямадзаки так и не решается распахнуть веки, потому что откровенно боится увидеть то, что может предстать перед ней, поэтому отчаянно надеется, что «нечто», поразительно схожее с образом покойной матери, рассеется само по себе и она больше не увидит, не почувствует и не услышит его. Так, по крайней мере, девушка сможет подтвердить собственное подозрение о том, что она просто-напросто свихнулась и начала видеть галлюцинации, приняв желаемое за действительность. Ямадзаки сможет с этим справиться и побороться в игре с разумом, но только в том случае, когда убедится, что всё происходящее — лишь иллюзия или долгий сон, а может вообще кома. Ведь её мать была мертва, и этого никак нельзя изменить. Никаким способом или средством. Двадцать шесть лет назад, успев прикоснуться к новорожденному ребенку лишь единожды перед смертью, лишь мельком увидеть сморщенное личико и тельце, она дала ему имя и с тех пор больше не смогла вымолвить ни звука. Как было записано медсестрами и акушерами, в тот день женщина, родившая свое дитя, умерла через пять минут после родов, держа в ослабших руках младенца, так и не дождавшись супруга. Картина, открывшаяся перед их глазами, была поистине ужасающей. На бледной, почти синей, холодной коже, с выступившими костями на ребрах и тазобедренном суставе, наливались багровыми отметинами синяки от чужих рук и грубых пальцев. Изнеможенная и болезненная гримаса застыла маской на её маленьком лице, пока легенькие простынки под тощим телом пропитывались алой кровью и белой инородной жидкостью, размазанных по костлявым рукам роженицы, всё еще бережно прижимающих к сдавленной груди головку измазанного кровью кричащего младенца. Она не сводила с него взгляда, отпечатывая в памяти каждую черточку чужого личика, напоминающую о супруге. И только эти зеленые глаза были четким отображением тех, что с придыханием в первый и последний раз смотрели на свое дитя. На истерзанных губах расползалась счастливая улыбка, пока пламя, горящее свободной жизнью на дне глаз, тускло поблескивало в свете ламп, затухая с каждой секундой, а некогда бегущая в жилах кровь и бьющееся равномерно сердце, в конце концов, замирают. Наби Ямадзаки прожила двадцать три года жизни, не успев отпраздновать двадцать четвертый день рождения, погибнув за четыре месяца до долгожданной даты. Она умерла в декабре. В день, ознаменовавший смерть и рождение в один час. В день, который Ямадзаки никогда не забывала. Двадцать четвертого числа двенадцатого месяца. Наби была мертва. Ямадзаки знала это и не могла даже подумать, что спустя столько лет увидит её дух в подобном месте. Потому что это казалось невозможным. Но можно ли вообще считать этот мир, где жизнь и смерть стоят на одной чертовой линии, возможным? Может, это и есть загробная жизнь. Может, они все — все до единого — давно уже мертвы? — Моё милое дитя, — необычайно мягкий, пропитанный искренними заботой и нежностью, голос словно сладкий сок разливался через её уста, аккуратно смакуя каждый слог. Ямадзаки, зачарованная этим, открывает глаза и поднимает туманный взор на призрачный дух женщины, — или на то, кем оно было на самом деле, понимая, какой же глупой и наивной была одна лишь надежда, что эта галлюцинация исчезнет по щелчку пальца каким-то волшебным образом. Женщина, дух, призрак или мама — она не могла понять и не думала, что вообще хотела бы, но выбора у неё не оставалось. Если Ямадзаки все ещё хотела выбраться живой из этого места. На дорожащее тело юной девушки, бросающееся то в морозный холод, то в жарких зуд, сжавшееся маленьким клубком возле каменной стены, с обезумевшими зрачками, как у израненного и потерянного зверя, сверху вниз взирали две пары ярких изумрудов, не скрывая печальную тоску на самом дне чужих глаз. С губ существа сорвался поразительно похожий на человеческий, но какой-то неопределенный звук. Рука неловко дернулась, а окутанная серебряной дымкой кисть легонько взметнулась ближе к макушке головы девушки, играясь пальцами в воздухе, словно изнывая от поглощающего желания прикоснуться одним невесомым касанием, чтобы унять печаль и освободить от той боли, что терзала Ямадзаки острыми шипами изнутри. Чтобы почувствовать тепло, исходящее от родного тела и ощутить его на кончиках своих пальцев, — если подобное «нечто» вообще способно чувствовать хоть что-то. Ямадзаки не может оторвать взгляда от лика и взгляда матери, игнорируя собственный голос, нашептывающий, что все происходящее — это не более, чем ложь. Иллюзия, галлюцинация и кошмар, но никак не правда. Тем не менее, будто заколдованная, она старалась запомнить и впитать в себя каждую черточку призрачного духа, надеясь навсегда отпечатать его в своей памяти. Это была её мама, не так ли? Это была она. Такая идеальная, красивая, прекрасная и нежная, мягкая, словно пышные и раскрытые бутоны. Милая Наби, её живая, мертвая мама. Прикрывая горящие пламенем глаза, чувствуя разлившийся огонь по венам, Ямадзаки знает, что совершает грубую и страшную ошибку, раз так легко поддается иллюзии. Она больше не сможет позволить себе такую вольность. Не имеет и никогда не имела не это права. Подтягивая к груди дрожащие коленки, окольцовывая их в своих руках, девушка прячет в ложбинке меж ними бледное лицо, рассыпая темные локоны волос по плечам. Резинка, сдерживающая их в тугом хвосте, порвалась на две части, отражая внутреннее состояние Ямадзаки. Затуманенный разум находится на шаткой грани, мечась между реальностью и иллюзией. Если ей хоть на малую долю удастся сохранить ум до конца игры — а она обязана это сделать, ведь от её жизни зависит ещё одна немаловажная судьба, — то стоило начать уже сейчас. Нужно бежать. Так далеко, как только сможет, даже если для этого придется бороться с призраком матери. Ямадзаки не имеет права сдаваться и умирать, не может подвести того, от кого зависит жизнь и победа. И плевать, что ему самому глубоко безразлична его судьба. Плевать. Сегодня они выиграют вместе. План, пусть и слабенький, едва ли продуманный до конца, придает ей решимости. Стиснув зубы и сжав кулаки, Ямадзаки качает головой, прогоняя все лишние мысли, и только хочет встать, как невольно вздрагивает всем телом. Потому что прямо над ней, обжигая горячим — определенно живым — дыханием мочку уха, раздается пропитанный разочарованием шепот чужого голоса: — От чего же ты боишься взглянуть на меня? — вопрошает дух матери, но Ямадзаки не поднимает взора на него, прижимаясь ещё теснее спиной к твердой поверхности. Призрачные пальцы аккуратно опускаются на спрятанную в коленях макушку, приглаживая спутанные пряди укороченных волос холодной ладонью. Прикосновение совсем незаметное и почти невесомое. Ладонь парит над её головой, изредка задевая тонкие локоны, но Ямадзаки ощущает это подобно сильнейшему ожогу от горящего пламени. Зуд поднимается по коже мурашками, желая снять или содрать с мясом чужие руки. Она яростно трясет головой, а мысли, запутавшись в разгоряченном припадке, вновь путаются. Зубы звонко клацают друг об друга, но девушка только сильнее стискивает челюсть и горячо выдыхает сквозь маленькую щелочку, глубже, крепче и туже вжимая лицо в хватку собственных коленей. Она знает, будто со стороны видит, как жалко выглядит. Это так ничтожно, потому что Ямадзаки понимает — как бы она не пыталась противиться, если прямо сейчас вновь поддастся очарованию разума и решится взглянуть в глаза «матери», видя идентичное отражение своих собственных, уже не сможет отвести. Как малое и несмышленое дитя поверит ей, несмотря на крики и бьющиеся об скалы воды, бушующие волнами внутри, не имея ни сил, ни отваги принять неизбежное. Ямадзаки не имеет права совершить дважды одну и ту же ошибку, войти в реку, зная, что может утонуть, поэтому будет лучше оставить все так же, как и прежде. Осязаемый дух прекраснейшей девы, младше самой Ямадзаки на три года, как бы ни был красив, нежен и похож на оболочку мамы, но он — не она. Мертвое тело призрака с синевато-бледной, но сияющей кожей и ярко-зелеными глазами, будто сотканных из болотной тины. В её взгляде не было ни души, ни жизни, только бескрайние просторы пустоты и тьмы. Сплошное небытие. Наби Ямадзаки умерла, и вместе с ней мертво и отражение памяти, наполненной разноцветными красками жизни ушедшей души, которая хранилась внутри записей дневников на пожелтевших и выцветших строчках, глубоко скрытых под и над землей. — Это ведь не ты, — глухое дыхание обжигает холодные и разбитые колени, пачкая грязный лоб кровью. По стянутым щекам скатываются крупные капли слез, Ямадзаки отчаянно хочет рассмеяться от своей же глупости, не понимая, кого больше пытается убедить в собственных словах: себя, дух или играющий на нервах разум, повторяя одно и тоже, как мантру: — Не ты. Не ты. Не ты. Ты мертва! Моя мать мертва! Дыхание спирает в грудной клетке, когда она судорожно глотает ртом воздух, понимая одну вещь: что она — точнее, все те, кто внезапно оказался выброшен в этот мир, — знают о нем? Что он из себя представляет и кто в нем живет? Было ли это адом или раем? Или жизнью после смерти? А может, наоборот, перед смертью? Или испытанием, которое они, умершие и ушедшие души, должны пройти, чтобы определить свой дальнейший путь? Чем был этот мир? Что и кто здесь находится? Как он устроен? Может ли кто-то дать ей ответы? Могла ли Наби сделать это, будь она свободной и бродячей по свету душой? Могла ли она ей помочь? Тогда, может, этот мягкий и лёгкий, будто ветер, голос веющий по её волосам, действительно был её? И так ли она выглядела на самом деле? Потому что все, что Ямадзаки сейчас видит, слышит и чувствует — это придуманный разумом образ, который она изредка видела во снах, собирая по крупицам фотографии матери десятилетней давности, потерявшие свой первичный вид из-за хранения под чертогами грязных земель. Но так ли она выглядела на самом деле, как прямо сейчас? — Дитя моё, — окликает призрачная женщина, глубоко вздыхая. — Посмотри же на меня, я не причиню тебе вреда. Ямадзаки хочет проигнорировать её, сорваться и убежать как можно дальше, избавившись от ощутимого присутствия духа, но невольно, сама того не понимая, голова поднимается из крепкого захвата коленей, глядя на бледную кисть, протянутую к плечам. Более уверенную в своем намерении, чем прежде. Чистая и сухая ладонь, не заляпанная ни кровью, ни грязью, легонько ложится на её щеку и мягко проводит подушечками большого пальца по стянутой коже. — Я твоя мама, Акира. Ты не должна бояться меня. Задушенный крик срывается с её губ, когда она, глядя в эти глаза, видя отражение засохших крови, грязи и слез на своих щеках, понимает, что больше не сможет выносить этой пытки. Ямадзаки грубо отшвыривает чужую кисть от лица и, игнорируя боль в конечностях, стремительно подрывается на ноги, срываясь на бег, желая убраться как можно дальше, глубже и темнее. Подальше от этого места, от призрака матери, от сознания и разума своих мыслей, от самой себя. От игр и смерти. От жизни, чувств и эмоций, что силой захватили её сердце. Ямадзаки хочет убежать от всего: забыть о нежном голосе и невесомых морозных прикосновениях, об очертании фигуры матери в серебряной дымке, потому что это все — злая игра, испытание сердца, которое она обязана пройти, чтобы выиграть. Чтобы выжить и выйти из этого победителем. Спасти не только свою, но и чужую жизнь. Она не может отступиться. Не оглядываясь назад, чувствуя горячий зуд от жгущего ожога прикосновений чужих пальцев, фигура девушки скрывается за бескрайними туннелями лабиринта, не имеющими ни конца, ни начала, сворачивая с неровных тропинок, ведущих в неизвестном направлении в пустошь темной глубины. Ямадзаки вдыхает горящий и сухой воздух полной грудью, чувствуя, как все внутри стягивает неприятными стенками, но не останавливается. Горло обжигает, пульс будто замирает, а сердце разрывается. Казалось, что теперь, двигаясь на одном стремлении выжить и резком выбросе адреналина, она не сможет уже остановиться, пока не дойдет до конца или не найдет Чишию. Браслет, сковывающий руку, нагревается, но она не решается посмотреть на местоположение партнера, зная, что шанс лишь один, и использовать его нужно тогда, когда её разум будет более стойким, а не граничащим с нервным срывом. Иных вариантов у Ямадзаки не было, поэтому она продолжала бежать так далеко, как могла, врезаясь в каменные стены и резкие повороты, чувствуя боль во всём теле от разрывающихся швов на ранах. Она не знает, сколько времени проходит, но минуты тянутся подобно часам, а её силы практически иссякли. Ямадзаки чуть ли впечатывается грудью к возникшей из неоткуда колонне, как в какой-то момент ощущает морозное присутствие чужого человека. Липкий страх, заставляющий горько и туго сглотнуть, пробирается по коже, будто костлявые пальцы смерти, оставляя веющие прикосновения льда точечными мурашками на бедрах и руках. Огибая толстую колонну, она оглядывается назад, когда ощутимое чувство чужого присутствия становится невыносимым, замечая за своей спиной высокий и худощавый силуэт безликого существа, скрытого в гуще тьмы. Каждый его шаг отражался от плоских стен глухими ударами, достигая прямо до сердца Ямадзаки, считывая нарастающие и сбивчивые ритмы биения. Резвый порыв ветра, ледяного и острого, словно множество мелких, заточенных игл, в одночасье нещадно ударил в открытую спину, заставляя до скрежета сжать зубы и кулаки, не имея ни шанса остановиться. Чем дальше она бежала, тем ближе были шаги безликого. Как бы Ямадзаки не старалась, но убежать от него не было ей под силу. Будто лодыжки сковало цепями, а к телу прикрепили пару килограмм веса, из-за чего привычная легкость не могла справиться с этим. Это было похоже на сон, когда она множество раз пыталась убежать от чего-то или кого-то, но терпела неудачу из-за вдруг потерянной способности к бегу. Шаг, который ей казался расстоянием в бездну, на самом деле был всего лишь ничтожным сантиметром. Стук каблуков его ботинок грохочет эхом в её барабанных перепонках, и, как бы сильно она не старалась, с каждым шагом Ямадзаки замедлялась все больше и больше, от чего кишки скручивало тугим узлом от переполняющего отчаяния. Её тело сдерживают плотные тиски Магнолии до тех пор, пока она, топчась на одном месте, не свешивает подбородок вниз, обессиленная из-за неудачных попыток сбежать. Локоны темных волос спадают по обеим сторонам острых плеч, скрывая бледное лицо и сухие губы, судорожно хватающие ртом кислород. Ямадзаки признает, что проиграла в этом сражении, побеге и этапе, но это лишь одно из тех долгих испытаний, что ждут ее на пути. Она знает: это не конец. Ад, живущий в чертогах бескрайнего лабиринта, только начался. Ямадзаки больше не может бежать в никуда, у неё не осталось сил бороться с кошмаром, что царил то ли наяву, то ли во сне. Когда она рухнула коленями в образовавшуюся глубокую и грязную лужу на земле, волдыри на её кожице лопаются от силы удара, проливая кровь, смешиваясь с водой и лепестками отвратительно розовых цветов роз. Сладкий аромат, казавшийся когда-то манящим и насыщенным, теперь заставлял задыхаться от яда приторности. Глотку стиснуло в плотных тисках стебельков, пронизывающих острыми шипами изнеженные стенки, вызывая сухие позывы кашля и рвоты. Ямадзаки сплевывает сгусток багровой крови прямо на землю, пачкая и без того грязную одежду. Маленькая струйка медленно стекает вниз, оставляя алые пятна на воротнике. Свесив подбородок, она и не замечает, как Безликий обходит её обессиленное тело, грязное и окровавленное, жалкое в своем поражении, покрытое розовыми лепестками Магнолии, и нависает сверху, чтобы загородить любой доступ к свету и кругозор вокруг. Ямадзаки тихо выдыхает, не поднимая головы, и сжимает меж пальцев мокрые клочья голой земли, ощущая противную прохладу на коже. Она не знает, сколько времени проводит вот так, сидя на мокрой земли в присутствии иного существа или, правильнее сказать, новой галлюцинации разума, но, вероятно, в какой-то момент кому-то из них слишком наскучило это молчание. Ямадзаки не слышала, не видела и даже не чувствовала движений Безликого, ибо провела эти минуты или часы в глухом трансе, пока ледяное дыхание существа не возникло прямо над её ухом, обдавая гнилостным жаром мочку уха. Дрожь прошлась по телу, словно от удара током, но она так и не подняла взгляд на него. Чужой и незаинтересованный мужской голос проник под грудную клетку, будто стрела, стоило ей его услышать. — Драгоценный рассвет. Ты вздумала сбежать? Ямадзаки застывает. Кажется, что даже биение её сердца в этот момент просто замирает, и она не в силах вымолвить ни звука. Этот голос, тон и тембр переносят её на долгие пять лет назад, заставляя вновь вспомнить то, что Ямадзаки надеялась никогда больше ни видеть, не слышать. Голос отца, обращенный к ней по имени единожды в прошлом, заставляет ошарашенно распахнуть глаза. Возобновившийся ритм пульса, ускорившийся в десятки раз, ударется об грудь с бешеной силой. Она почувствовала, как ее волос, взмокших и спутанных, касается чужая ладонь, а горестный выдох срывается с губ, причитая о неблагодарности собственного дитя. Ямадзаки не понимала, чего желала больше всего: рассмеяться или расплакаться. Потому что в её жизни, Тецуо Ямадзаки не был и никогда не будет фигурой отца для неё. Поднимая голову вверх, сталкиваясь все с тем же Безликим существом, имеющим вместо лица белое, неиспачканное полотно, она растягивает кривую усмешку по сухим губам. Блеснувшее в глазах зеленое пламя резво разжигает огонь в её жилах, когда Ямадзаки разглядывает чужой лик со всех сторон. Все, что происходит, ложь. Галлюцинация, длительная и мучительная, но не правда. Её разум и мозг, замутненные чем-то неизвестным, возможно, распыленным по воздуху наркотиком, проецирует в реальность тайные страхи Ямадзаки, зарытые глубоко под коркой воспоминаний, поэтому облики матери и отца, очевидно, ненастоящие — это только одно из начал. Восьмерка черви — игра сердец и разума. Она убивает тех, кто слишком наивен и искренен в своих чувствах. Она убивает тех, кто слаб и не может противостоять собственному сознанию. В этом была суть игры. Зеркальный Лабиринт — отражение зеркал реальности и иллюзий. Все до единого игроки должны сразиться со своим внутренним подсознанием и выбраться живым, чтобы выиграть. Не было никакой загвоздки, не было никакого выхода и входа в это место. Только сам человек, его сердце, разум и борьба могли предвидеть, умрет он или останется в живых. Вот она — игра сердец высшего ранга. Ямадзаки хочет ударить саму себя за то, что догадалась так поздно и позволила себе дать маленькую осечку слабости. Она действительно была так глупа, пойдя на поводу собственного сердца, выбравшегося из крепкой костяной клетки. Злость разливается по венам, словно пламя, отчего пальцы стискивают в ладонях сырую землю, а изумруды в глазах дрожат от натиска поглощающих чувств. Ямадзаки слегка склоняет макушку головы набок, сужая взор на Безликое существо, облаченное в дымку света, похожего на густой и черный туман, исходящий от его тела. Медленно, будто разлившиеся по пескам воды, он распространяется по округе ледяными порывами ветра, обволакивая в своих объятиях стремительно умирающие ветви цветков Магнолии, стебли завядших роз и пестрящих цветов, задушив в плотной хватке. Зачаровывающее зрелище, представшее перед ней, ужасает и увлекает одновременно, заставляя широко распахнутыми глазами следить за дуновением ветра до тех пор, пока туман не достигнет её собственного тела. Дым, искрящийся темными порами, мягко и невесомо касается бледной кожи Ямадзаки, покрывая её тонким слоем морозного инея, пробирающимся под неё маленькими льдинками, добираясь до самых костей и бьющихся в унисон органов. Холод, невыносимая изморозь, добравшаяся до глубин сердца, вырывают из её грудной клетки задушенный выдох, вызывая на синих губах едва уловимую усмешку, вырванную из глотки с морозным паром. Дрожь нещадно бьет по телу, но она даже не думает прикрыть глаза от жгучего тумана. Ямадзаки не видит ничего, кроме бледного полотна перед собой, отчего желание рассмеяться в лицо Безликому, переполняющее её изнутри, становится только сильнее. Влажные от пота, грязи и крови волосы жидкой струйкой спадают с одного плеча, прикрывая левый глаз, отражающий болотную тину в её взгляде, и скрывают маниакально изогнутый уголок обледенелых губ. Тело поддается ближе к густому дыму, а пальцы вырываются из недр сырой почвы, смахивая с ногтей остатки грязи, чтобы легонько взмахнуть кистью в воздухе и аккуратно очертить черные клубни тумана. Ее плавные движения сопровождаются болью в промерзлых конечностях. Смех застревает меж изодранных стенок глотки, когда она сжимает пальцы в кулак, готовясь нанести удар, но так и не успевает. Туман, осевший между ней и Безликим ощутимой кучкой пара, внезапно прекратил вить струйки дыма по округе и взметнулся вверх широкой темной полосой, обращаясь в огромнейшее подобие массивной, очевидно, мужской, ладони, сжатой в кулак, и стремительно движущейся прямо на неё. Ямадзаки оторопело вдыхает, зрачки дрожат от пробирающегося по коже испуга. Приложив к земле посиневшие от холода пальцы по обеим сторонам от себя, она резво отталкивается и перекатывается в другую сторону, но не может избежать удара инородного существа. Теперь руки, некогда вытянувшиеся вдоль Безликого тела, исчезли, а вместо них, из спины, словно щупальца, прорастали и извивались длинные клубки черного дыма, разрушающие все вокруг неё. Ямадзаки не знала, не понимала и даже не могла узнать, что должна была сделать, чтобы спастись. Казалось, только она начала думать, что сохранила трезвость рассудка, и решила двинуться дальше на поиски партнера, как происходило что-то, что полностью выбивало восприятие реальности из колеи. У неё нет времени ни думать, ни рассуждать о том, что происходит. Где правда, а где ложь. — Хватит, — глухо цедит она, но не понимает, к кому именно обращается и на что пытается так отчаянно надеяться. Призрачные пальцы, покрытые мглой и льдом, замирают в ничтожных сантиметрах от её шеи, обволакивая жгучим холодом, уже привычным за это время. Ямадзаки не знает, сколько времени прошло, но тянулось оно, будто вечный круг Ада, через который она проходила из раза в раз, заходя все глубже и глубже, становится все темнее и страшнее. И девушка даже не могла предположить, существует ли вообще выход из этого места. — Посмотри же на себя, — цокает голос отца, а она вдруг яростней чувствует прикосновение ветра на своей коже. — Убожество. Думаешь, сможешь выбраться отсюда? Гулкий выдох сорвался с тонких губ Ямадзаки, тело замерло, будто под прицелом. Она слышит, как бьется сердце, отдавая пульсацией в венах, и ощущает, как подбородок зажимают меж двух холодных фаланг, резко приподнимая его вверх, заставляя разглядеть застывшее в дыму Безликое полотно. Как бы она не старалась, но увидеть в этом отражении хотя бы малейшую черточку родного отца не могла. Это было невозможно так же, как и существование этого мира в принципе. Вероятно, Ямадзаки попала сюда после смерти в реальном мире, чтобы расплатиться за все совершенные при жизни грехи, находясь на тонкой грани полного исчезновения. И, если это так, то стоили те усилия для борьбы за то, что может быть, вообще не существует? Есть ли у её жизни, пустой и безрадостной, хоть какая-то цена? Ямадзаки в этом сомневалась. — Выхода нет, Акира, — чеканит существо, но в нём больше нет скучающих и злостных ноток, только прямая констатация факта, озвученая собственным голосом. — Милый рассвет, ты никогда не выберешься из этого места. По крайней мере, живой. Единственная истина, прозвучавшая из уст её разума. Ямадзаки закрывает глаза и глубоко вдыхает носом воздух, чувствуя отголоски приторного, сладкого запаха цветков, уже мертвых и сухих, завядших после ядовитого тумана, проникшего вовнутрь. Он сжигал, пожирал и убивал тело изнутри, начиная с мягких тканей, медленно разливаясь по венам, смешиваясь с кровью. Она привыкла к этому чувству, к горькому и отвратительному, будто испорченная ваниль, запаху мертвого тела, когда смерть настигала их, поглощая ушедшие жизни и души. Горечь сгущается на кончике языка, вязко протекая по стенкам горла вниз, оставляя мерзкий привкус рвоты. Пальцы чесались от желания сжать меж фаланг хрупкую палочку сигареты, затягиваясь едким никотином с ароматом жженого вишневого сахара, чтобы избавиться от тошноты. Мысли о том, что её жизнь напрямую зависит от чужой, а его собственная — от неё, вызывали только ужасающий страх, потому что, если погибнет она, не имея возможности выбраться из этого кошмара живой, то Чишия, как бы умен он не был, никогда не сможет победить в игре. Это было неправильно. Несправедливо, что их жизни, нисколько не связанные друг с другом в реальном мире, где они не знали даже имен друг друга, переплетаются столь отчаянно здесь. Она не могла стать причиной его проигрыша, как и он — её. Однако, весь этот неизведанный мир, как нить границы между жизнью и смертью, изначально не был справедлив. Здесь не существовали ни понятия морали и ценности жизни, ни доверия, ни любви, ни сострадания. Человеческая жизнь стояла на кону жалкой игры с двумя острыми концами, впивающимся в сердца людей, потому что именно им предстояло сделать решающий выбор, взвешивая ценность жизни каждого. Это тоже было несправедливо, ведь так?

«— Не все жизни одинаково равноценны, — безмятежно растягивая уголки красных губ, коротковолосая блондинка с легкими прищуром карих глаз оглядывается на застывшую Ямадзаки за широким плечом высокого мужчины. — И вы должны усвоить эту идеологию»

В Академии твердили иное. «Все равны перед законом», — так говорили преподаватели, но до чего же смешная и несусветная чушь в этих словах. Никто не был равен. Наверное, она уже сошла с ума. Ямадзаки была не в силах ни на борьбу, ни на сопротивление. Она обессилено свешивает подбородок, больше не чувствуя морозный холод, пробивающийся по коже от чужеродных прикосновений существа, не чувствует его ледяных пальцев на свой шее и горячего, опаленного жаром дыхания. Дрожь пробегает по оголенным бедрам, но Безликого больше нет, он исчез, как исчезли все следы его «присутствия», потому что, на самом деле, ничто из произошедшего и не было реальным. Ямадзаки сама все придумала, и это осознание бьет сильнее, чем она представляла. Вдыхая полной грудью кислород, приторный от сладких ароматов пыльцы и жаркий от духоты помещений, девушка, кажется, делает первый за долгие время полноценный вдох, заставляя окольцованные стеблями легкие наполниться свежим воздухом. Ямадзаки разлепляет веки и, наконец, осмеливается поднять голову вверх, чтобы взглянуть на местность лабиринта вокруг себя. Она прижимает к груди продрогшие кисти рук, сжимаясь всем телом, устремляя взгляд на затемненный потолок, ведущий в никуда. Полог мертвой тишины укрывает высокие потолки и голые каменные стены гнетущим мраком. Они ничуть не отличаются от тех, что она видела прежде. Разве что, отсутствием многочисленных разноцветных и прекраснейших растений подле них и узкостью коридора. Грязная, с засохшей на коже кровью и забившейся под ногти сырой землей, Ямадзаки сидит коленями в маленькой луже рядом с резким повтором вправо. Она не успела пройти всего пару ничтожных сантиметров, чтобы свернуть в него, но вряд ли это как-либо спасло бы её от недр собственного разума, ведь от него, как бы она не хотела, девушка сбежать была в не силах. Это невозможно. Ямадзаки прикрывает глаза, вспоминая о своём браслете, нагревающим запястье с внутренней стороны. Она знает, что может узнать и найти местоположение напарника прямо сейчас, имея всего один единственный шанс. Тратить его так опрометчиво — худший вариант, но пока она может сохранять ясность рассудка, действовать нужно быстро. Ямадзаки вдыхает и выдыхает несколько раз, восстанавливая сердцебиение, шепотом отсчитывая каждый гулкий удар, что глухими стуками отражался в пульсации вен. — Тик-так, — вслух бормочет сломанный голос, открывая глаза. — Тик-так. Она должна идти дальше. Ямадзаки поднимает вверх запястье, изучая маленький квадратный сенсор на браслете. Это обыкновенные смарт-часы, которые есть у многих офицеров, чтобы быстро и без постоянного доступа к телефону изучить отправленную информацию, время и многое другое, что было важно для работы. У неё таких не было, но она знала, как с ними обращаться. Испачканные фаланги пальцев застыли в нескольких сантиметрах от экрана, невесомо прикасаясь к холодному стеклу, оставляя лишь маленькую полоску грязи. Экран загорается зеленым светом, отображая надпись «Добро пожаловать в игру» до тех пор, пока внутри точечного кружочка не загружается ровно сто процентов. Единственный источник света освещал не только лицо Ямадзаки, но и все вокруг, позволяя взглянуть на несколько метров от себя. Она вытягивает руку вперёд, замечая обшарпанные куски в грязных стенах, обляпанные чем-то, похожим на кровь. Практически мертвая почва комочками, затвердевшими и вскопанными, лежит рядом с маленькими лунками. Ямадзаки глубже впивалась острыми коленками в сырую землю, протухшей от воды с неприятным запахом. Она учуяла его только сейчас, почувствовав смрад через забитые носовые пазухи. Цепляясь ногтями за грязь, девушка поднимала руку то вверх, чтобы рассмотреть потолок, то вниз, разглядеть, что под ногами, то в стороны, изучить каменные и ничем не примечательные стены. Однако, кое-что все-таки бросается ей на глаза. Блеснувший проблеск тускло-красного света, — цвет экрана сменил оттенок после загрузки, — всего на миг отразился в стене, и не будь она столь внимательна, Ямадзаки даже не заметила бы этого. Будь каменные стены из мрамора или чего-то подобного, подумала бы, что дело в них, но вид её света был столь точным и ясным, словно он отражался от зеркала или стекла. Ямадзаки так и замирает с вытянутой в сторону рукой, ведя импровизированным фонариком из одной точки угла в другой, чтобы ещё раз уловить источник. Достаточно быстро она понимает, что там, где есть резкий поворот направо, есть нечто, отражающее свет, и закреплено оно на плоскую стену в метре от неё самой. Ямадзаки поддается ближе и почти ползет на коленях по земле, хватаясь рукой за один из мертвых комков грязи. Экран браслета не гаснет, оставляя красное освещение вокруг неё. Она ползет, царапая колени, но даже не волнуется об этом, не сводя взгляда с зеркала перед собой, изучая его острые изгибы, длину и ширину. Увидеть что-либо полноценно невозможно: слишком тусклый свет. Но вполне возможно разглядеть выраженные очертания зеркала прямоугольной формы из-за режущих углов и узкой ширины. Вытягивая руку повыше, Ямадзаки тщательно пытается определить смутную продолжительность стекла в высоту, но так и не достигает конца, поэтому, упрямо скользя по черствой земле, она решает подползти практически вплотную к нему, чтобы приподняться и оценить по ощущениям. Она могла бы встать, но не рискует, потому что ещё не уверена в своих силах. Ямадзаки не так слаба, её тело выдерживало и нагрузку, в два раза превышающую нынешнюю, но тогда организм был значительно выносливее, чем на данный момент. За все время в этом мире и месте она сделала достаточно ошибок. Как бы жалко и прискорбно для сильного офицера это ни выглядело, Ямадзаки больше не могла действовать столь опрометчиво, полагаясь только на свои навыки. Подсвечивая маленькими экраном заляпанное зеркало, девушка поддается грудью ближе к стеклу, взмахнув кистью левой руки в сторону, чтобы оставить невесомый отпечаток кончика указательного пальца, ощущая, как прохлада скрипучей поверхности отражается на коже её руки. Глухой выдох срывается с губ, образуя маленькое пятнышко горячего дыхания на нём. Ямадзаки касается щекой пластика браслета, окольцованного вокруг запястья, поднося его поближе к лицу, освещая ярко-зелёные глаза в красных лучах. Она щурится, пытаясь увидеть их тусклое отражение в запотевшем стекле, но не может. Тело пробивает дрожью, когда после нескончаемых и очевидно тщетных попыток разглядеть хоть малейшую деталь лица, прямо в отражении зеркала, освещенного квадратным экраном браслета, Ямадзаки различает образ длинного, окутанного мраком, туннеля за своей спиной. Туннеля лабиринта, который, казалось бы, должен быть закрыт её телом. Его не может быть видно. Она не должна видеть сквозь себя. Это просто невозможно. Невозможно, ведь так? — Какого черта, — шепот тихого голоса ломает тишину, застывшую в Лабиринте, но никак не заглушает нарастающего биения пульса. Ямадзаки сглатывает горечь, осевшую на языке, резво отпрянув от зеркала, и оборачивается назад, вглядываясь во мрачную глубь недр туннеля, не видя ничего и никого, кроме пляшущих в глазах искр. Оба запястья обессилено спадают по сторонам от бедер, а тело безвольно оседает на пятки. Ямадзаки не отрывает взора, будто ожидая чего-то. Или кого-то. Кто ещё мог оказаться здесь? Если она выбралась из иллюзий и смогла вернуть разум под свой контроль, то почему этот кошмар наяву вновь повторялся? Ямадзаки приняла желаемое за действительное и совершила ошибку, поверив слишком явной галлюцинации? Что она сделала не так? Или чего не смогла сделать вообще? Её усилий всегда было недостаточно, но она не думала, что попадется в глупую сеть во второй раз, как несмышленое дитя. Тело застыло под гнетом тяжелых пут, сковывающих изнутри, но Ямадзаки даже не попыталась прикрыть глаза, горящие от сухой пелены. Не отвела взгляда от туннеля, когда экран браслета погас, а темнота погрузила Лабиринт в прежний мрак гнетущей тишины и холода. Ямадзаки, будто марионетка без кукловода, парализованная и ничтожная, не имея шанса ни пошевелиться, ни заговорить, глядела в одну бескрайнюю точку, ожидая сама не зная чего. — Тик-так, — прошелестел над ухом высокий голосок. — Тик-так. Она пытается прикрыть глаза, сглотнуть слюну, скопившуюся на языке. Пытается ответить или двинуться, чтобы отвернуться, но не может, не имея сил управлять собственным телом. — Тик-так, — голосок мягкий и нежный, совсем ещё детский. Ямадзаки двигает ртом, но оттуда не выходит ни вздоха. Только скрипучие хрипы. А ребенок, тем временем, продолжает вторить одно и тоже слово секунда за секундой, ускоряясь с каждым мгновением всё сильнее. Она застывает, видя, как перед глазами вырисовывается маленькая тоненькая фигурка в белоснежном платье, не достигающим до оголенных щиколоток. Голубые, словно яркие кристаллы, глаза глядят в ответ на Ямадзаки. Её пухлые, побледневшие губы не двигаются, однако голос не затихает, проникая в барабанные перепонки. — Тик-так. Очарованная необратимой пустошью синевы чужих глаз, Ямадзаки неотрывно наблюдает за маленькой девочкой, только сейчас вспоминая, где и как в последний раз видела их наяву.

«Лицо маленькой, едва достигшей восьми лет девочки заляпано засохшей кровью. Её некогда пухлые щеки осунулись, а глаза, имевшие при жизни яркий оттенок голубого цвета, похожий на целое море, потеряли свой прежний блеск, оставив лишь глухую пустоту, похожую на ту, что воцарилась в глазах напротив»

— Нет… Нет, это… не… может… нет! Ямадзаки яростно стучит зубами друг о друга, пытаясь сжать пальцы и схватиться за грязные клочья земли вокруг себя, чтобы прислониться к обшарпанной стене всем телом и подняться на ноги. Дыхание спирает в глотке, кажется, будто она задыхается. Она не может ни двинуться, ни закричать от пробегающих по нервам страха и холодного испуга. Ямадзаки хочет подняться на ноги и сбежать. Бежать так далеко, как только может, потому что она уверена, что не сможет даже на мгновение выдержать подобную иллюзию. Все, что угодно. Мать, отец, наставник и люди, что ненавидят её существование. Все, только не они. — Пожалуйста, — шепчет она. — Не надо. Иссиня-голубые глаза, похожие на чистое море и тихий океан, наливаются пеленой соленых слез, когда крупные капли стекают по пухлым и покрасневшим щечкам малышки. Сжатые в маленькие кулачки ручки поднимаются вверх, неуклюже растирая их по мягкой коже, ни разу не моргнув. Пустота в чужом взгляде сменяется чем-то иным, устрашающе нечеловеческим. С её губ срывается неразборчивый звук, а белки глаз краснеют под натиском давления пальцев. Капилляры лопаются, и, кажется, что скулеж, вырвавшийся изо рта Ямадзаки, причиняет ей больше боли, чем малышке. Она продолжает все сильнее и сильнее тереть свои глазницы, словно желая избавиться от жжения в них, но только растирает кровь по лицу и запястьям. — Хватит! — вырывается крик. Ямадзаки даже не понимает, в какой момент голос вернулся к ней столь полноценно, но это уже и не важно. Она пытается выпутаться из образных оков и добраться до ребенка, но прежде чем успевает это сделать, девочка действительно слушается её и останавливается. Окровавленные щеки и потерявшие прежний оттенок глаза, черные от расширенных зрачков, застыли гримасой на её лице, когда тоненькие ручки опустились вдоль тела, а её облик становился все более серым, будто готовым вот-вот исчезнуть. Ямадзаки прислоняется ладонью к холодной стене возле себя, медленно поднимаясь на дрожащие ноги и опираясь плечом на твердую поверхность. — Мама, — раздается тихий голосок малышки, а её короткие худощавые ножки делают крошечный шажок по направлению к застывшей девушке, — Мамочка. Ямадзаки оглядывается назад, вполне ожидая, что за своей спиной увидит либо собственную мать, либо мать ребенка. Ни один из вариантов ничуть не симпатизировал ей. Однако, вопреки собственному страху, между голыми стенами и хрупким зеркалом Ямадзаки окружала только пустота. Никого там не оказалось. Так же, как и не оказалось окровавленной малышки, когда она повернулась к ней лицом. Резвые метания между роем мыслей и страхов, между реальностью и иллюзией, удручали и вызывали лишь усталость. Из тела будто раз за разом вынимали душу, кромсали на кусочки, а потом по частичкам всовывали внутрь, не потрудившись соединить их воедино. Она чувствовала себя слабой, жалкой и глупой, не понимая, как различить ложь и правду. Как не поддаться на иллюзию придуманных обликов в очередной раз. Время в Лабиринте тянулось по разному: то как ручеек струящейся воды сквозь пальцы, то как подолгу тянущийся канат. Ямадзаки не знала сколько времени, но она уже успела забыть, что находится в игре, и, кроме неё, тут есть другие участники. Кацу Судзуки или Камэ Тиба, например, может, ещё живые партнеры, пришедшие с ней с Пляжа. Конечно, были и другие, не менее интересные игроки, но она не помнила их имён. Или просто забыла. Однако, наиболее важного человека Ямадзаки помнила даже с замутненным и свихнувшимся разумом. Чишия, вероятно, уже вышел бы из игры, не будь его жизнь обременена зависимостью от её собственной. Если Ямадзаки погибнет, то все усердия партнера будут напрасными. Но она почему-то совершенно не рассматривала такой вариант, в котором его уже нет в живых, потому что это казалось глупым и невозможным. Он умен. Умен и хитер, словно белый лис. Чишия не мог умереть. Ведь если так, то вся её борьба с призраками прошлого, с грехами, что таились внутри её бездонной дыры, с галлюцинациями и собственным разумом, бесполезна. Она, по сути, уже мертва, и только мысль о его жизни заставляет её идти дальше. Ямадзаки, опираясь всем телом на прохладу каменной стены, прикладывая обе ладони к твердой поверхности, медленно переставляя ногами в сторону крутого поворота направо, не решаясь идти в туннель, из которого недавно выглядывал силуэт маленькой девочки. Она и не надеется больше, что этому кошмару пришел конец. Нет, если ад, пройденный Безликим, был началом, то пучина ада и его мертвая река ждали её только впереди. Она ничуть не ошибается. Вильнув в поворот, идя шатко и медлительно, привыкнув к мрачной темноте Лабиринта, Ямадзаки видит тонкий проблеск света в самом конце другого туннеля и уже знает, что идти туда — плохая идея, потому что ничего, кроме иллюзий и её собственных страхов, там быть не может. Но на данный момент, иного выхода у неё тоже нет, и кажется, что история повторяется вновь, она напаривается на тот же ржавый нож, что и прежде. Параллельно с неловкими попытками дойти до источника света Ямадзаки возится с экраном браслета на своём запястье, запуская заново, надеясь, что там имеется неограниченный запас батареи. Если же нет, то единственный свой шанс узнать местоположение напарника она просто потеряла, поддавшись страхам. И она ведь даже не проверила, когда тот выключился, совсем забыв о нём. Сейчас же, на радость и редкую удачу, браслет все-таки включился, отобразив зеленый кружочек загрузки, сменившейся на тускло-красный после окончания. Меню было коротким, состоявшим из маленького списка всех участников, кроме, собственно, самого владельца. Ямадзаки аккуратно водила по узкому экрану кончиком пальца, ища среди имен только одно нужное. Действовать нужно было предельно внимательно, чтобы случайно не ошибиться и не упустить свой шанс, поэтому она даже остановилась на полпути туннеля, нажимая на уже знакомые инициалы имени. Её пальцы подрагивали, когда она делала это, но всё вышло куда лучше и быстрее. Знать, что это её единственный шанс, довольно неудобно, однако Ямадзаки хотела удостовериться наяву, что вся её борьба прошла не напрасно. Карта местности, отмеченная мигающей точкой синего цвета, представляла собой сложную схему, состоящую из множества туннелей, отсеков и блоков Лабиринта, имеющих свои номера. Ямадзаки не особо понимала, в какой части находилась, потому что её точка не была показана, но Чишия, очевидно, ушел довольно далеко. Синий цвет над его именем мигал на самой окраине, рядом с сектором B2. Учитывая, что все точки имели свой сектор, отсек и блок, то траектория Лабиринта была не так сложна. Одиннадцать секторов от A до F на каждую букву Английского алфавита. Они были расположены по неравноценным сторонам друг от друга. Сектор F10 был рядом с выходом, откуда пришли все игроки. Маленькие подписи и подсказки, такие, как «Долина», «Впадина» и прочие, помогающие определить свой маршрут, были полезны. Прежде чем искать своего партнера, Ямадзаки стоило понять, где находится она сама. Учитывая, что изначально они, будучи группой, прошли чуть более десяти метров, а затем разделились, и каждый пошел по собственному пути, то её маршрут начинался от «Выхода» и шел вдоль блока Е2. Затем, петляя по туннелям, девушка вышла к цветочной оранжерее, значившейся на карте, как большая квадратная точка под названием: «Долина». Небольшая площадь ботанического сада начиналась и заканчивалась длинными коридорами, а поэтому, ведя взглядом по ним, Ямадзаки понятия не имела, куда в итоге прибежала после начала галлюцинации. Возможным вариантом был отсек C5, где значилась едва ли различимая пометка на стене, ведущей направо за поворот. Однако если это так, то петлять до Чишии, отметка которого со стремительной скоростью приближалась к отсеку B4, ей очень долго, учитывая состояние организма. И она не совсем понимала, почему он выбрал бежать, что тоже было интересно, назад, а не вперед, к финальному отсеку А. Стоило хотя бы попробовать выбраться без неё и выиграть эту игру. Возможно, у него бы получилось, потому что он всегда находил иной вариант, даже если казалось, что его не может быть вовсе. Вдыхая сырой пыльный запах, Ямадзаки стискивает побледневшие и замерзшие пальцы, отнимая руку от лица. Экран браслета мигает желтым цветом, и она знает, что больше у неё не будет шанса включить его, потому что была только одна попытка. Примерно запомнив, где находится её партнер, но не имея понятия, как добраться до другого конца Лабиринта за долю секунды, Ямадзаки обессилено свешивает руку вдоль тела, прислонившись лбом к поверхности стены, застыв на полпути к тусклому свету в конце туннеля. Что она вообще могла сделать в таком состоянии? Только идти, идти и идти до тех пор, пока силы не иссякнут. Потому что нет другого выхода. Ямадзаки не так важна победа. Ей плевать на игру. Плевать на то, что она может умереть в подвале Лабиринта. Плевать на галлюцинации, терзающие разум и тело. Плевать абсолютно на всё. Единственное, что её волнует, — жизнь, зависимая от собственной. Не будь её, девушка давно потеряла бы силы на борьбу, но не из-за жалкой слабости. Ямадзаки знала: то, что ждет её в конце, и есть путь искупления, которому никто не учил. Искупить вину за страшную и непростительную ошибку — вершина айсберга. Суть не в этом. Суть в том, что ты мог пройти через этот путь и не сойти с ума ещё на первом этапе, потому что, даже так, заплаченная цена за совершенный при жизни грех никогда не будет равноценна последствиям ошибки. Этого никогда не будет достаточно, и Ямадзаки знала это лучше, чем кто-либо другой. Проходит не менее четверти часа, прежде чем она добирается до конца туннеля, кажущегося бескрайним и далеким от неё. Ямадзаки была близка, но с каждым шагом отдалялась больше и больше, будто и не двигалась вовсе. Дыхание спирало в груди, пальцы подрагивали, но она только сильнее наступала на пятки, игнорируя боль, вглядываясь в единственную яркую точку среди глупой пустоты, пытаясь разглядеть там хоть что-то. Шаги отдавались бьющимся ритмом пульсом, слышимым в ушах и разливающимся по венам, словно кровь, заставляя отсчитывать мгновение за мгновением. Секунды, минуты и часы, прошедшие через пустошь циферблата. — Тик-так. Образ маленькой девочки с голубыми глазами, погибшей в день, ставший началом конца для всех, более полугода назад, не может выйти из её памяти, давно отпечатавшись на задворках. Она помнит, как вглядывалась в худощавое и побледневшее тело, испачканное запекшейся кровью и следами пыли. Помнит, как долго и пристально смотрела в мертвые глаза ребенка, запоминая каждую потухшую крапинку, видя в них кристальное отражение своих собственных. Вероятно, в тот момент, когда Ямадзаки, ведомая своими чувствами, последовала за влекущим её детским смехом в глубины лабиринта, уже стоило понять, что произойдет после этого. Ямадзаки отсчитывает ровно пятьсот пятьдесят пять крошечных шагов к яркому источнику света в конце туннеля, прикрыв веки ребром ладони. Тело устало приваливается к каменной стене узкого проема, а глухой выдох срывается с её губ. Сморгнув сухость в глазах, она крепко зажмуривается и резко распахивает ресницы, вглядываясь в шумное изображение смутно знакомых очертаний. Расцветающее посреди завядших цветов прекраснейшее дерево, пахнущее сладкими тошнотворными ароматами Магнолии, заставляют ошарашено замереть и пусто уставиться в одну точку, на ботанический сад и усеянную розовыми лепестками дорожку перед выходом. Или входом. Понимание кислым привкусом ядовитого вещества оседает на костях, будто распыленная пыльца. Гулко сглатывая толстый комок в горле, она озирается по сторонам, отчаянно надеясь, что ошиблась. Но нет. Ямадзаки вернулась туда, откуда яростно желала сбежать. Обратно к началу конца. К оранжерее. Истинной долине смерти. Казалось, что она находилась в цикле, который обязана была пройти, чтобы выбраться и не застрять в чертогах лабиринта. А до тех пор, пока не закончится испытание, и она не выйдет из этих стен, Ямадзаки будет вынуждена ходить по кругу, не имея шанса на побег, потому что из иллюзий, страны кошмаров, нельзя сбежать по собственной воле. Как бы ни хотел и ни старался разум сохранить ясность рассудка, но иллюзии уже окутали сознание и не собирались вызволять его из своей ловушки так легко. В оранжерее изменилось многое, но не главное древо, приковывающее внимание. Его ветви и лепестки обвивали толстыми ветвями каменные стены, сковывая крупными клубками почвы, а рассыпанные розовым покрывалом на земле нежные лепестки отдавали сияющей искрой, будто отражением глубинных грязевых вод и недр мертвых корней под ногами. Остальные цветы, завядшие без солнца и влаги, упали подле Магнолии, оставив её единственным источником света во всей округе, не касаясь украшенных погибшей гвоздикой фонарей и белоснежных, не тронутых ни пылью, ни грязью, роз. Горячо любимых цветов покойной матери, оставшихся такими же прекрасными, как и она в воплощении телесного духа, выкопанного из глубин памяти Ямадзаки. Стоя на перепутье между гранью реальности и иллюзии, она больше не пыталась определить, где правда, а где ложь. Когда Ямадазки прислоняется виском к твердой поверхности, ее побледневшая кисть соскальзывает со стены, окольцовывая в своей хватке багровую глотку. Костлявые подушечки пальцев глубоко надавливают на точки пульса, прощупывая сбившийся ритм сердца, ощущая, как на худых запястьях выступают синеватые вены, а боль в костях отдается острым спазмом по ослабевшему телу. Ямадзаки вдыхает сухой запах мертвых цветов, морщась от привкуса горечи, осевшего на языке. Она не понимает, что должна делать дальше, когда реальность, казавшаяся ей правдой, на самом деле была иллюзией. Что, если эта игра тоже ложь? Что, если она сама давно мертва? Что, если борьба за собственную жизнь ради другого человека бесполезна? Что, если он тоже мертв? Что ей делать в таком случае? Ямадзаки легонько качает головой, размахивая спутанными и грязными прядями волос у лица, убирая их за мочки ушей, свешивая руки вдоль тела и бессмысленно озираясь пустым взглядом по округе сада, подмечая маленькие, едва ли заметные детали. Водная лужа в каемке земли над толстыми корнями древа. Уголок, ставший единственным источником влажной почвы во всём саду среди ошметок и твердых клочьев. На потолке прорастали зелёные стебли, а с их белых с розоватым ободком листьев стекали тоненькие капли кристально чистой жидкости, будто кто-то прошелся по некоторым участкам с лейкой или шлангом. Опешив, она удивленно озирается по сторонам, выискивая ещё какой-нибудь влажный центр, выделяющийся среди остального пространства. Капельки стекают по ветвям Магнолии, её стеблям и бутонам возле дерева и засохших цветков, оседая на листьях, словно утренняя роса, оставляя нетронутыми только белые розы, росшие по периметру стен. Они, несмотря на неплодотворную почву, все равно продолжили цвести как в самую лучшую пору сезона. Поэтому это делало происходящее таким нереальным. Взгляд, устремленный прямо перед собой, чуть смещается вбок, а из груди вырывается усталый выдох, когда она сквозь собственное биение сердца, отражающееся в перепонках, улавливает едва ли различимое копошение глубоко в гуще растений и цветов. Склоняя голову, Ямадзаки краем глаза замечает проблеск сияющей тени, уже понимая, кому именно она принадлежит. — Эй, — выдавливает девушка хриплым тоном, отталкиваясь от узкого проема, делая первый шаг на черствую тропу, усеянную лепестками. Тень, заслышав чужой голос, юркает в другую сторону, чуть правее, чем была изначально, и там, как помнит Ямадзаки, есть резкий поворот в туннели лабиринта, ведущих к отсеку F10, то есть к выходу, как значится на карте. Следуя за ней, Ямадзакишатко переставляет ногами по земле, опираясь всем весом на твердые стены, стиснув пальцы на свисающих ветвях. Этот путь не так далек, как предыдущий, поэтому ей требуется только пятьдесят три шага через ботанический сад и его торчащие острыми палками кустовые ветки растений, чтобы добраться до поворота и завидеть там ребенка с голубыми глазами, чуть окровавленными зубами в белоснежном платье, не тронутым ни кровью, ни грязью. — Эй, — вновь окликает Ямадзаки. Но как и прежде, девочка ничего не слышит от нее, словно вокруг ничего нет. Капилляры в её глазах восстановились, кровь была стерта с рук и осунувшихся щек. За исключением засохшей на губах грязи, малышка выглядела так же, как и в первый раз. Чистая и невинная, с пустым неморгающим взглядом, устремленным прямо на Ямадзаки. Прощупывая пальцами собственную шею, девочка резко, так, что был слышен даже пронзительный хруст суставов, поворачивает голову вбок, глянув на что-то, находящееся там, будто по зову или веленью. Как кукла, которую дергают за невидимые нитки. — Тик-так, — бесцветным тоном повторяет она, коротко шагнув вперёд. Между выходом в туннель, завлекающим своим бескрайним небытием, находилось свободное пространство, скрытое за каменной стеной, на которое Ямадзаки сначала даже не обратила внимания, очарованная открывшейся красотой оранжереи. Медленно повернувшись корпусом в левую сторону, она следует за девочкой чуть ближе на пару шагов к узкому проему, такому же, как и в прошлом туннеле, остановившись за её спиной, когда та замерла у прохода. Она не говорит, не поворачивается и, казалось, не двигается вообще. Ямадзаки прикрывает глаза, выдыхая себе под нос, заглядывая вовнутрь, и оторопело моргает на открывающуюся взору картину. В небольшом пространстве меж стен находились пять лакированных гробов. — Тик-так, — эхом отражается чужой голос, а тело перед ней рассеивается, словно ветер, на тысячи крошечных осколков сияющей пыльцы, оседающей искрами на бледной коже кистей. На негнущихся ногах, чувствуя, как подкатывает к глотке тошнота, Ямадзаки ступает вперёд, вглядываясь туманным взором в содержимое гробов. Черные, сверкающие на тусклом свету крышки аккуратными пластами лежали рядом с глубокими коробками. Изначально казалось, что внутри белоснежной обивки не находилось ничего, кроме атласных тканей. Однако, стоило Ямадзаки подойти ближе, она заметила мелкие пятнышки крови на свисающем полотне ткани, а затем — человеческую руку. Там, внутри четырех гробов, лежали изуродованные тела погибших игроков на второй игре Ямадзаки. Их головы, некогда сорванные взрывом, были пришиты к шее ровным швом плотных нитей, а сердца вывалены наружу и ровно сложены в бледных ладонях на груди. Это ни в коем случае не могло быть правдой. Она лично сожгла их тела, а вместе с ними и все здание. Уничтожила детский сад и все воспоминания о нём. — Это неправда, — тихо шепчет она. — Я сожгла вас. Ямадзаки подходит вплотную к первому гробу и, упав на колени перед ним, хватается пальцами за ровный край бортика, не отрывая взгляда от безмятежного лица юной девушки, погибшей в тот день вместе со своим возлюбленным. Он лежал рядом, в соседнем гробу, с точно таким же выражением спокойствия, как и у всех трупов, шедших друг за другом. Красная нить любви, которую повязала Ямадзаки, зная, что кто-то может верить в причуду о судьбах и душах, всё также скрепляла их мертвые руки. Однако это не касалось тучного мужчины и статной женщины, оставшихся одних после смерти. Понимание этого заставило Ямадзаки резко поднять голову вверх. Игроков, погибших на игре было четверо, а гробов — пять. Кому принадлежал последний? Тому, кто уже был мертв, или тому, кто должен был умереть сегодня? Последний гроб предназначался для неё самой? По сравнению с длинными и широкими горбами остальных, пятый был самым маленьким. Будто для ребенка. Ямадзаки взмахивает головой, глотает ртом воздух и, заглядывая в содержимое белоснежной обивки, видит лежащее на белых простынях нетронутое тело мальчишки десяти лет в белой футболке и черных шортах из её четвертой игры. Он, став победителем, погиб от остановки сердца после окончания игры. Как бы ни пытались Ямадзаки и Анн вернуть его к жизни, но спасти мальчика уже было невозможно. Малыш просто не смог выдержать такого испуга и стресса. Она знала, что, в отличие от других смертей, к этой девушка была причастна лишь отчасти, но это нисколько не умаляло вины, поглощающей её день за днём. Ямадзаки не была слабой, но в этот момент она чувствовала себя абсолютно бесполезной. Запахи засохшей крови, пота, пыльной грязи и приторной ванили смешались с ядом пыльцы и образовали отвратительную кашу вони, не оставляя ни единого глотка свежего воздуха. Прикрыв нос ребром ладони, Ямадзаки отвела взгляд от тела мальчика и задрала подбородок кверху, ощущая, как с бескрайнего потолка на макушку головы, впитываясь в корни волос, падает тонкая капля теплой, почти обжигающей, жидкости. Девушка вздрагивает от неожиданности и инстинктивно тянет ладонь к влажному участку, прикасаясь к грязным прядям тыльной стороной. Пропуская их меж костлявых пальцев, она вглядывается в пустоту темного потолка, выискивая отверстие для пропуска воды среди гущи тьмы, чувствуя вторую упавшую каплю на коже, которая, касаясь лба, стремительной струйкой стекает вниз по щеке. Ямадзаки поджимает губы, понимая, что о таком исходе явно нужно было догадаться ранее, потому что, очевидно, предупредить об этом её пытались тонкими намеками с самого первого туннеля. Третья капля становится последней, потому что за ней с нарастающим шумом и высокой температурой хлынул целый поток ливня. Острый, будто град игл, он бьет ее по оголенным бедрам, касаясь ран на коленных чашечках, проникая под ворот кофты и смачивая каждую тонкую тряпку на её теле. Дыхание Ямадзаки спирает в груди, когда мелкая дрожь пробегается мурашками по коже. Стиснув зубы и крепко сжав ладони, девушка отступает на пару шагов назад, поближе к стене и подальше от гробов, чтобы прислониться спиной к твердой поверхности и аккуратно сползти вниз, сглатывая горько-соленые капли, попавшие на язык. Если на самой первой игре дождь был холодным, словно лед, то сейчас он напоминал раскаленную лаву. Вода оседала на тело жжением, вызывала сильнейший зуд и желание содрать собственную кожу с мяса, чтобы ничего не ощущать, потому что боль была повсюду, и Ямадзаки даже не пыталась понять её источник. Это исходило от старых и свежих ран, от шрамов и нетронутых участков кожи, ошпаренных только сейчас. И эта затянувшиеся пучина адских мук длится слишком долго, стирая ограничения времени. Ямадзаки не знает, сколько точно проходит, но в какой-то момент, балансируя на грани между сознанием и небытием, начинает отсчитывать стремительные удары града с биением сердца, мертвой хваткой прислонив ладони к ушам. — Тик-так. Тик-так. Тик-так. Температура жидкости понижается на десяток градусов, позволяя облегченно выдохнуть и тут же зашипеть, когда морозные капли стекают по подбородку вниз, покрывая тело дрожью, а напор дождя постепенно затихает. Ямадзаки бездумно глотает кислород сквозь маленькую щелочку на мокрых губах, оттягивая рукава и ворот кофты подрагивающими пальцами. Онемевшие кисти не хотят слушаться, отчего каждое движение занимает по пять или того больше минут, но, в конце концов, она все-таки размяла мышцы на руках и ногах, унимая отек. Ресницы трепещут, когда Ямадзаки разлепляет примерзшие веки. Вид перед её глазами пустой, мрачный и размытый. Она моргает несколько раз, проясняя зрение, и тут же жалеет об этом. Кровь стынет в жилах, но уже не от контрастного перепада температур дождя, а от всепоглощающего ледяного ужаса. Абсолютно все: от тонких ветвей на каменных стенах и грязевой земли под её ногами; от белоснежной обивки гробов и лежащих в них мертвых тел; от макушки головы до кончиков пят — всё залило алой, ярко поблескивающей при заляпанном свете фонарей, кровью, окрашивая кругозор ядовитым красным цветом. И среди всего этого великолепия нетронутыми кровавым ливнем остались лишь её широко распахнутые зелёные глаза, пока с ресниц густыми каплями стекала чужая кровь. Или её собственная. Она не может даже пошевелиться, а потому, обессилено свесив подбородок вниз, Ямадзаки прячет лицо в ложбинке коленей, позволяя жидкости, пахнущей металлом, впитаться под кожу. Слушая шум медленно спадающих капель, разбивающихся на красные искорки подле её ног, отсчитывая их безмерное количество удар за ударом, она желает просто забыться. Отчаянно избежать реальности и иллюзий, борьбы и страха, и попробовать сделать то, что делают остальные, когда сваленное на плечи бремя становится невыносимо тяжелым. Ямадзаки хочет сбежать, но сделать этого не может, потому что знает: выход только один. И она должна стать проводником к нему. Запрокинув голову к потолку, сглатывая тугую слюну, смешанную с кровью, она приоткрывает веки и давится громким криком, отшатнувшись к стене всем телом, видя над собой подвешенные трупы детей, погибших вместе с маленькой голубоглазой девушкой в тот день. Словно куклы, они висели ровными рядами по всему пространству, а прочные ветви Магнолии обвивали тонкие шеи. Все, как один, их раскрытые глаза пустым взглядом уставились на девушку, будто изучая, разглядывая ее и знакомясь с ней. Тошнота подступает к горлу, слезы тонкими струйками скатываются по щекам, когда она вновь возвращается на более шести месяцев назад, вспоминая длинные мешки для трупов с кучей табличек подле них, описывающих имя, возраст и класс, опознанные учителями или родителями погибших. Ямадзаки досконально помнит все, словно это было вчера, а сейчас видит наяву, переживая все заново. Зажмурив глаза, она хотела только одного: вырвать глазные яблоки и ослепнуть навсегда, лишь бы не видеть. Лишь бы никогда больше не помнить. — Моё милое дитя. Ямадзаки лениво переводит туманный взор на призрачный облик матери, глядящий прямо на неё с жалостью и сожалением. Её мягкий голос и нежное отражение во взгляде, нетронутые кровавым дождем платье и кожа выделяются на фоне красных оттенков, олицетворяя белые розы, цветущие из мертвой почвы и живущие среди завядших, окровавленных цветов. Она как бледная поганка в грязи. — Ты ведь помнишь этих чудесных деток, да? Ярость поднимается внутри, разгораясь подобно пламени. Ямадзаки сужает глаза и глухо цедит: — Проваливай. Женщина мягко улыбается, но ее взгляд твердеет от проявленной грубости. — Ты злишься на меня, милая. Я понимаю. Мне бы хотелось провести с тобой больше времени, Акира, но судьба распорядилась именно так, и мы оказались здесь, поэтому впредь никто и ничто не сможет разлучить нас, понимаешь? Мы будем друг у друга, как и хотели. Тонкая рука взлетает вверх, протягивая кисть к дрожащей девушке, изнывая от поглощающего желания коснуться её, втиснуть в свои крепкие объятия и не выпускать из мертвой хватки до самой смерти. — Прекрати, — Ямадзаки грубо отбивает чужое запястье. — Ты мертва. Вы все, черт возьми, мертвы! — Акира, — повышает голос мама. — Думай о своих словах прежде, чем успеешь пожалеть о них.

«Иногда я жалею о тех словах, сказанных мною раньше, но есть ли смысл утопать в горечи собственного отчаяния сейчас? Время нельзя обернуть вспять и предостеречь саму себя от ошибок, ведь, не соверши я их, кто знает, какой сложилась бы моя жизнь»

Ямадзаки построчно могла процитировать дневник матери, не упустив не единую деталь, даже самую неприметную для чужих глаз. Она знала, видела и понимала, чем существовала мама в годы своей короткой, но насыщенной жизни. Через каждую страницу были слышны и боль, и горечь, и радость, и отчаяние, и вина, и сожаление, и любовь, и стремление. Мама жила своими эмоциями, чувствами, действиями. Она достаточно потеряла за свое скованное цепями запретов детство, а поэтому желала сполна восполнить его собственными руками и умом. Мама не считала дни своего существования, как порой делала Ямадзаки, чертя ровные палочки на границе белоснежных полей листов и тетрадей. Мама была переполнена энергией и желанием жить, узнавать и видеть что-то новое. Она путешествовала по множествам стран, взбиралась на горы и скалы, изучала языки и знакомилась с огромным количеством таких разных людей, что, в конце концов, была способна найти общий язык и завести дружбу даже с самым черствым человеком в мире. Она во всё видела искренность: её восхищали пейзажи заката и, главное, рассвета. Рассвет мама описывала более глубокими мыслями, нежели остальное. Для неё он стал началом Возрождения из пепла и крови, стал началом чего-то нового и дал мысленный толчок к прекрасному. Вот почему, перебирая десятки тысяч имен разных религий и национальностей, не желая отдавать дитя в руки тех, кто мог определить начертанное по картам и звездам, она дала своему ребенку имя в честь того, что стало для неё спасением. Ямадзаки носила имя Акира, дочь рассвета и горного воздуха. Мама, Наби Ямадзаки, ставшая единственной ярчайшей звездой на небе, заслужившая место среди людей, рядом с теми, кого любила и кто любил её, погибла. Рассвет, ставший её началом, стал и концом. — Это не ты, — тверже и громче говорит она, стиснув зубы и не отводя взгляда от глаз мамы, идентичных её собственным. — Это все игра и ложь! Мой разум играется со мной. Зелёные глаза вспыхивают раздражением, Наби подходит ближе, переспрашивая: — Ложь? — легкость и нежность, присущие ей, исчезли без следа. — Ты несешь бред, Акира! Я твоя мать. Та, кто вынашивала тебя и лелеяла, будучи беременной. Та, кто родила тебя, и та, кто умерла, чтобы ты, неблагодарное дите, жила!

«— Я выбрал её, — глухо шепчет низкий голос отца. Его огрубевшие пальцы крепко стискивают толстое горлышко стеклянной бутылки. На широких запястьях выступают вены, когда стекло трещит мелкими крупицами, разлетаясь на крупные осколки в чужих ладонях. Ямадзаки пусто глядит на растекающуюся по бледной коже алую кровь, стекающую быстрыми каплями на фарфоровый стол. Безжизненные глаза мужчины устремляются на неё, коротко усмехнувшись. Он замахивается раненной рукой, чтобы откинуть разломленное дно бутылки в её сторону. Разбитый осколок пролетает в сантиметре от лица Ямадзаки и с громким стуком разбивается на десятки крошечных осколков, отскакивая от стены крохотной пылью, оседающей на голой коже груди девушки. Внутри поднимается желчь, когда сияющий хрусталь впивается в тело, оставляя тонкие раны. Отец всё так же смотрит на неё, не обратив внимания ни на собственную, ни на чужую кровь. — Твоя мать, моя Наби… Я выбрал спасти её жизнь, а не твою, но никто не послушал меня. Я просил, умолял их и рыдал перед ними, чтобы врачи помогли ей, помогли выжить и вернуться ко мне. Ты и твоё жалкое, ничтожное существование — это результат ошибки тех ублюдков. Они должны были послушать меня! Должны были… Я сам должен был избавиться от тебя, потому что ты… Ты тварь, погубившая всё, что я когда-то имел и любил, — чужой голос затихает, а эти слова остаются первыми и последними, которые она когда-либо слышала от своего отца»

— Ты ничуть не сожалеешь о своих ошибках, Акира. Весь гнев, придававший ей сил, как по щелчку пальцев, покидает тело Ямадзаки. Это неправда. Она сожалеет и всегда будет сожалеть об этих ошибках, зная, что драгоценный шанс утерян, потому что заплаченная за грехи цена всегда будет ниже, чем причиненные последствия. Её искупление строилось не на цене собственной и чужой жизни, а на времени, которое было невозможно перевернуть вспять. Тот самый день, когда она родилась и погубила мать, был отправной точкой начала конца. Она погубила всех: как глубоко родных людей, так и случайных незнакомцев. Всех, к кому когда-либо имела отношение. Ямадзаки испортила абсолютно все, и у такого существа, безрадостного чудовища, никогда не будет шанса на искупление. Отец говорил правду. — Мне жаль. Мне правда и искренне жаль. Я… не хотела портить вашу жизнь. Наби подходит к дрожащему телу вплотную и, не скупясь на силу, обращается с дочерью как с ребенком, провинившимся перед родителем, сжимая меж пальцев чужой подбородок и надавливая на челюсть. — Почему же тогда отпираешься столь яростно сейчас? — бесцветным тоном спрашивает она. — Неужто считаешь, что твоя жизнь ценнее, чем их? Дети, погибшие по твоей вине, люди, пожертвовавшие собой ради спасения твоей шкуры, тот маленький мальчик, которого ты не смогла защитить, а что уж говорить об остальных, бездарное дитя! Разве твое жалкое существование стоит жизней десятков людей? Я разочарована, Акира. Знай я прежде, что моим плодом окажется такое чудовище, никогда бы не подвергла себя на вечные муки! Твой отец был прав: ты воистину монстр!

«— А кто вернет наших детей, ублюдки! — гневный возглас раздается за спиной Ямадзаки, которая чувствовала ещё одну вспышку камер, пока её лицо прикрывала широкая ладонь наставника. Его голос звучал спокойно, почти безразлично, но она провела с ним достаточно времени наедине и научилась различать тонкую фальшь, которую тот старался скрыть. Он не в порядке, и она тоже, но какой в словах прок, если мертвых уже не вернуть? Это трагедия — результат их собственных ошибок».

Натянутая кожа горит под прикосновением рук в желании стряхнуть чужие пальцы и окунуться целиком в воду, чтобы смыть чужие отпечатки со своего тела и очиститься от засохшей повсюду крови. Но Наби, кажется, и сама больше не имеет желания касаться Ямадзаки без надобности, а потому отталкивает слабое тело дочери назад к стене, ткнув острым ногтём в грудь, и вытирает пальцы о чистую ткань синего платья, стирая с кожи предыдущий контакт. Наверняка, ей было до ужаса противно касаться Ямадзаки, и все это время она просто притворилась хорошей и доброй матерью, пекущейся о своем ребенке. Как же сложно было играть эту роль. Она находит это чересчур забавным. Глотку разрывает от боли. Запрокинув голову к потолку, Ямадзаки отводит взгляд от женщины и сжимает бесполезный браслет на собственном запястье, проходясь кончиками пальцев по ремешку и сенсорному экрану. Горящие щеки стягиваются неприятными слезливыми дорожками, а кровь засохшим шелушением оседает на шее. Её губы растягиваются в неестественной и обезумевшей улыбке, обнажая зубы. Язык проходится по трещинам, смачивая засохшие корочки крови. Не контролируя саму себя, потеряв дорогу не только к внутреннему голосу, но и к разуму, она, забавляясь болью пронзающих сердце шипов, заходится в самом громком и неистовом смехе, который, наверное, был слышен даже за несколько километров. Безудержный смех и капли дождя, смывающие остатки слез, сменяются криком, что вырывается из сухой глотки, раздирая её изнутри. Это похоже на единственную попытку отчаянного зова о помощи, о которой прежде она никогда бы не попросила, но которую самую малость порой желала. Ямадзаки была жалкой. Слабой и сломленной, не способной связать и двух слов. Она лишилась рассудка, позволяя обременяющим путам прошлого заковать своё тело в каменные оковы. И впредь Ямадзаки больше не собиралась с этим что-либо делать. Хватит. — Ты права, — откашливается Ямадзаки. Её некогда твердый голос трескается, словно по швам, оставляя лишь тонкую оболочку себя прежнего. — Я воистину чудовище, матушка. Она обессилено свешивает голову вниз, с губ срывается ничтожное мычание, сплевывает на землю образовавшийся сгусток крови вместе с горькой слюной. Смех и крик, что так нещадно драли горло, давно стихли, но слезы или же дождевые капли продолжали пятнать ее лицо, заставляя глотать соленые капли, как глоток свежего воздуха. Ямадзаки чувствует лишь боль и сильнейшую слабость. Усталое тело было готово повалиться прямо на мокрую землю, не боясь испачкать разорванную одежду и без того грязную кожу, поэтому она, стиснув руки в кулаки, словно собирая последние силы, тихо шепчет одними губами в пустоту, зная, что никто не услышит её молитв. — Простите, — кончики волос колышатся на веющем ветру, вызывая одну лишь дрожь по всему телу. Однако Ямадзаки, не обращая на явный холод какого-либо внимания, словно обезумевшая, продолжает шептать одно и то же слово раз за разом. — Простите. Простите. Простите. — Убожество, — рычит разгневанный голос матери. — Хочешь получить прощение? Да как у тебя совести на это хватает? Но Ямадзаки не слышит её больше, не отвечает и без устали шепчет лишь одно: простите. — Раз так, — хмыкает женщина, понаблюдав за ней. — Раз ты хочешь отплатить, значит, цена твоего искупления должна быть высока, не так ли? Тонкие губы изгибаются в улыбке. В ладонях блестит взявшееся из ниоткуда острие ножа. Она обхватывает пальцами рукоять и мягко сжимает, склонившись над Ямадзаки. Её руки обращаются с ней, как с неживой куклой, и освобождают окольцованное пальцами запястье из крепкой хватки, пока Наби мягко причитает: — Моя милая Акира, мой драгоценный рассвет, ты наконец-то сломалась, — мама аккуратно вкладывает в ослабшие руки лезвие, сжимая их в кулак вокруг деревца. — Я должна была сделать это тогда, в момент твоего рождения, но в итоге совершила ошибку, умоляя спасти твою жизнь. Возможно, тогда я смогла бы воспитать более сильного и доброго человека, но не переживай, доченька, отныне ты сможешь всегда быть рядом со мной. А я — с тобой. Мы будем вместе, родная, ты же хочешь этого? Ямадзаки не слышит её, не отрывая взгляда от блеснувшего в свете острия ножа. — Не отвечай сейчас, — похлопывает женщина по её плечу. — Позже ты поймёшь, что всё, что я делала и делаю ради тебя сейчас, только во благо. Не волнуйся, милая, я помогу тебе. Ты должна сделать лишь одно: искупить свою вину. А затем, словно громыхнувшая молния грозы, Наби мягко улыбается, говоря: — Искуплению никто не учит, милая. Этот путь ты должна пройти сама, в одиночку, без кого-либо рядом, потому что цена твоих ошибок — их жизни. Оттого и расплата должна быть соответственной. Она не говорит прямо, но очевидный вывод висит в воздухе между ними. Ямадзаки должна заплатить сполна за совершенные ею ошибки, и единственный выход, способный перекрыть чужую смерть — это её собственная жизнь. Цена их смерти — её жизнь. Ямадзаки сухо сглатывает, а руки, словно не её вовсе, оцепенело тянутся к крупным осколкам бывалого зеркала, хватаясь одними лишь кончиками пальцев за острые края. Она будто не чувствует резкой и режущей боли, прокатившейся по коже. Сильнее стискивает в ладонях стекло, игнорируя струящуюся кровь по запястьям. Ямадзаки морщится, пульсация в венах увеличивается, оставляя неприятный отголосок смутно различимой боли, отрезвляя помутненный рассудок. Неровные края лезвия прорезают слой кожи, впиваясь в мясо с такой силой, что могло показаться, будто напрочь ломая кости. Побледневшая кисть со стекающей багровой жидкостью взметается вверх и неловко застывает в ничтожных сантиметрах от собственного горла. Она не понимает, что сдерживает её, пока сквозь ледяную дымку не прорывается необъяснимое тепло. Горячее и обжигающее, словно огнем окольцовывающее языками пламени дрожащее запястье. Ямадзаки, будто только-только очнувшаяся от долгого сна, тут же распахивает усталые веки, теряя весь прежний запал на борьбу. Обессилено разжав пальцы, она не может отпустить кусок разбитого стекла, намертво впившегося в мясо. Не видя и не слыша ничего и никого перед собой, оцепенело моргая на размытую картинку чего-то белого, Ямадзаки валится набок, едва избежав удара о твердую поверхность земли. Она почти не чувствует тех невесомых прикосновений чужих ладоней к своим плечам и крепкой груди. Вокруг витает запах мяты и хвои, но нет привычный до тошноты вишни и ментола, засевших в глотке, будто ком. И тут рассудок, помутненный чужими словами и образами, наконец, совсем немного начинает проясняться, пока руки неистово дрожат. — Я так сильно сожалею, — на выдохе шепчет Ямадзаки, роняя кровоточащие кисти на колени. Она почти теряется в собственных словах и не слышит чужой настойчивый голос, но твердый тембр пробивается сквозь невидимую дымку её мыслей, и Ямадзаки улавливает отголоски имени. — Акира?.. Посмотри… Меня. Но Ямадзаки, словно кукла, повторяет одно и тоже раз за разом: — Я хочу умереть. Я хочу умереть. Я хочу умереть. Я должна это сделать. — Прекрати. Чужой голос, звучащий так громко и твердо среди безумия, схож больше со стальным клинком, вскрывающим раны до свежей крови. Ямадзаки не знает ни этого голоса, ни его обладателя. Даже в глубинах памяти не может найти ничего схожего с этим монотонным и глубоким тембром. Она пытается поднять голову вверх, чтобы взглянуть на него, но каждый раз терпит неудачу, как ребенок, решивший научиться ходить самостоятельно, без чьей-либо помощи. — Акира! — оглушающий выкрик звучит прямо над ухом, заставляя Ямадзаки прикрыть глаза, и, словно в один миг, растеряв все силы, она падает коленями на грязную землю, свесив подбородок вниз, как пораженный человек, что предстал перед судом, смиренно ожидая страшный приговор. Она всегда знала цену своего искупления: её собственные ошибки не заслуживали ничего, кроме смерти от рук тех, кто глотал горечь и слезы раз за разом, как стоило ей оступиться. Ямадзаки никогда не была хорошим и милосердным человеком. Она убила свою мать при рождении, долгие годы не имела сострадания к слабым и никогда не умела поддерживать плачущих матерей и родственников, потерявших своих близких. Её действительно нельзя было назвать человеком. В конце концов, она родилась, существует и умрет, как чертов монстр с бесконечным списком грехов. Действительно ли она могла любить своего наставника так сильно, как чувствовала? Было ли это той самой любовью, что чувствует дети к своим родителям, или же она вновь ошиблась? Может, Ямадзаки сделала что-то неправильно или сделала недостаточно, если он предал ее и уехал. — Прекрати, — стальным тоном просит странный, совсем незнакомый ей голос, а дрожащие плечи слабеют под тяжелым натиском теплой ткани. Ямадзаки пытается дышать, но просто не может, словно она и вовсе не умела этого делать. Её глотку обдувает огнем, когда она все-таки решается поднять красные глаза на того, кто склонился перед ней на коленях. И хочет отшатнуться. От его взгляда, прикосновения, присутствия и запаха. Темные, почти черные, без единого проблеска света глаза прожигают её от макушки до пят, следя за каждым движением и вздохом. Руки медленно, словно на пробу, касаются липкой кофты на ней, то сжимая, то разжимая пальцы на смятой ткани. Его присутствие такое тяжелое и весомое рядом с ней, что она чувствуют себя слишком тонкой и маленькой, словно спичка на ветру. И стоит ветру лишь немного завыть, она не разгорается пламенем, а, наоборот, затухает сильнее, до тех пор, пока совсем не увянет. Ямадзаки не знает ни того, где она находится, ни того, кто сидит перед ней на коленях, разглядывая лицо с особой внимательностью, словно она исчезнет на его глазах. Не в силах связать и нескольких слов, девушка насильно заставляет себя выдавить лишь один волнующий вопрос, едва ли шевеля губами: — Кто ты?