«Жизнь после смерти напоминает мне о бесконечном лабиринте, сплетенном из тяжелых пут бремени прошлого, наполненного мраком, холодом и одиночеством. Отныне и вовек, до конца существования души, пока она прахом не рассеется на ветру, я не смогу выбрать свой собственный путь искупления. И даже обратившись бестелесным призраком, буду пожинать плоды своих грехов и ошибок, отплатив кровью сполна»
Бесшумная тишина, опустившаяся, как полог тонкой, сплетенной из прочных нитей ткани, между ними пробирает до точечных мурашек оголенную кожу худых бедер, несмотря на теплоту и легкость веющего ветерка и тусклые, но заметные лучи закатного солнца за горизонтом. Играющие на свету искры маленьких линий, покрытые пеленой ослепительной ряби перед её глазами, заставляют зажмуриться сильнее, чувствуя, как стынет в текущих жилах горячая кровь. Ямадзаки выдыхает и, задрав подбородок, поднимает кисть к похолодевшему горлу, касаясь острым кончиком ногтя очертаний отметин на нежной коже, оставшихся видимыми желтоватыми пятнами тонального средства. Она туго сглатывает, пальцы задерживаются на точке нарастающего пульса, заглушая бешеный ритм, пока глотка сжимается, возвращая на пару дней назад, словно чужие руки вновь ограничивают такой манящий доступ к кислороду, заставляя брыкаться в его мертвой хватке. До чего же жалко это смотрится со стороны. Тишина впредь кажется удушающей. Ямадзаки качает головой, её ресницы легонько трепещут, когда она, открыв глаза, упирается взглядом на красное небо после Заката. Не такое яркое, как прежде, но, тем не менее, освещающее расстилающуюся под ногами землю. По необъяснимой причине в это время суток, когда за горизонтом скрывается солнце, раны, оставленные на большей территории её тела, образуя мясное решето, болят сильнее, чем в любую другую минуту и секунду. Загрубевшие шрамы на груди и открытые, всё ещё кровоточащие, на боку и плече, ноют так, словно вновь разрываются вдоль только заживших швов. Это становится все труднее с каждым днём, и, наверное, в этом нет чьей-либо вины, кроме её собственной. Она собственными руками губила свое тело и делала только хуже, не давая ему покоя. Самая тяжелая и глубокая рана оставалась такой же болезненной, терпящей больше всех остальных. Игры лишь замедлили процесс заживления, который должен был произойти ещё месяц назад, но растянулся на долгие недели. И, хотя боль всё ещё была ощутимой, мешая в полную силу действовать в обычной жизни, со временем становилось уже лучше. Однако Ямадзаки продолжала безнадежно надеятся, что в этой игре она сможет поберечь свои раны и не бегать так, как в прошлой, а остальное — терпимо. Наверное, это можно лишь отчасти счесть забавным. Она не так сильно заинтересована в собственной жизни и перспективе победить в играх, однако тщательно цепляется за шанс, что подворачивается под руку. Просто Ямадзаки не может признаться даже себе, что это всё, как бы не было скучно, порой совсем немного впечатляет. Пока что. Скрещивая руки на груди, она, сжимая пальцы в крепкие кулаки, легонько, от забывчивости, шипит, тревожа мелкие ранки на внутренней стороне ладони. Ямадзаки разжимает руки и, отведя от пестрящих небесных разводов взгляд, слышит, как купол безмолвия, плотно нависший над двумя телами, словно ледяная глыба, трещит маленькими и крохотными крупицами. Будто наяву, Ямадзаки видит хрустальные осколки, осыпающиеся на землю, разбиваясь на никчемные крошки пыли подле их ног. Поджимая губы, действуя прежде, чем успеет подумать, её опустевшие глаза скользят по чертогам загрязненной и кровавой земли, желая увидеть на ней нечто иное. Но стоявший запах, из-за которого слетались в одну кучу все огромные мухи и личинки, не мог унять проникшую в каждый уголок гниль. В конечном итоге, может ли это место зваться чем-то большим, чем оно себя представляет? Ямадзаки в этом очень сильно сомневалась, ведь пляж — это не больше, чем пристанище для таких же отчаянных игроков, потерявших здесь, в этом мире, на этих играх, не только близких и родных, но и себя прежних, вкусив знакомый аромат поражения, разочарования, боли, отчаяния, крови и смерти. Пристанище для отчаянных. Убежище для убийц и жертв. Пляж — это место, значащее не более, чем ход, продуманный зрителем в маске игрока. Место, построенное на амбициях и безумном вероломстве одного, и крови и плоти — всех остальных. И мусорный бак, до краев заполненный трупами и разлагающемся месивом каши, куда безвольными куклами с обрезанными нитями кукловода сбрасывали уже мертвые тела, словно ненужный мусор, лишь сильнее доказывали её слова и прежние догадки. Ямадзаки прикрывает глаза, чувствуя, как подкатывает тошнота к глотке; как вбивается сладковатый запах ванили в ноздри, как невесомо крылышки мух и насекомых касаются её кожи. Мурашки покрывают всё тело, поднимая мелкие, невидимые волоски на коже, заставляя её вздрогнуть от этого ощущения. Она поднимает тонкое запястье, смахивая с коленной чашечки насекомое. Мухи, личинки и все им подобные существа являются переносчиками трупных окончаний и яда в своих маленьких, хрупких лапках, распространяя их по всему пространству, оставляя где и как угодно. На стенах, деревьях, цветах и, тем более, коже. Ямадзаки, пусть и привыкшая к подобному, совсем не горела желанием оставаться в этом месте дольше положенного интереса, поэтому, им обоим следовало бы уже давно убраться отсюда, а не стоять, как два идиота, задыхаясь от запаха яда, проникающего в легкие. Собираясь развернуться к выходу, она так и замирает на одном шаге, когда её слова, произнесенные мысленным шепотом глубоко внутри, исполняются прежде, чем она успеет сама ступить дальше. Из старейшего динамика на центральном территории Пляжа вновь, как и несколькими минутами ранее, звучит последний оглушающий гудок. Настолько громкий и мощный, что его отголосок ещё несколько длительных секунд отскакивает от кирпичных стен глухими ударами. Ямадзаки морщится, слыша, как вся округа, в том числе и разбросанные по углам на ней игроки, сплываются к воротам и машинам так, словно прозвучал зазывной клич. Она, даже находясь за несколько метров от места основного сбора, вообразила ту картинку, что видела десятки раз до этого дня. Взбудораженные игроки, как стадо несущихся хищников на долгожданную добычу, сливались в единую толпу возле подготовленных и заведенных машин, каждая из которых была отсортирована по именным номеркам, специально расположенным у входа в отель. Данная система, придуманная Анн и Махиро, в некотором роде служила удобной, вполне действенной частью для распределения игроков по их рангу и специализации. Учитывая, что сведения об членах Пляжа и карты игроков, отданные в руки Шляпника, хранились у исполнителей, никаких трудностей с этим не возникало. Свой собственный номер и команду на назревающую игру она до сих пор не узнала, потому что собиралась забрать его в самый последний момент перед непосредственным выходом, чтобы не быть втиснутой и зажатой в огромном, громогласном круге потных людей. И, видимо, сделала это зря. Времени, по сути, оставалось не так много, а сама Ямадзаки была уверена в том, что, кем бы не приходились игроки её команды, ждать одного человека они точно не будут особо рады. Если вообще станут. Это ведь, в конце концов, никому, кроме неё, и не нужно. Но, видимо, ошибается. — Мы в одной команде, — сообщает ей некогда молчавший Чишия невозмутимым тоном, будто и не было четверти часа молчания между ними. Ямадзаки оглядывается на него, видя, как его бледные руки, глубоко стиснутые в карманах кофты, хватаются за что-то маленькое, высунув вещицу наружу. Сложенный в прямоугольник белый сверток бумаги вкладывают в открытые ладони девушки, заставляя удивленно уставится то на ничтожный клочок, то на молодого парня. Ямадзаки поджимает губы. Вопросы, совершенно непрошенные, крутятся на языке, но так и не покидают её уст. На таких листиках обычно расписываются скудные данные игрока и командный номер на ближайшую игру. Всего групп формируется меньше двух десятков с учетом двух неизменных правил: одно из таких гласит, что число набранных игроков не может превышать четырех, а второе — представители каждой специальности должны быть включены по одному члену на команду. Формируются эти группы одним руководителем, включая в себя учет специализации, ранга, возраста и даже положения на Пляже. Такая внимательная и тщательно продуманная схема позволяла до сих пор более менее работать слаженно. Ну и, конечно же, ограничивала большинство споров между людьми. Ямадзаки на личном опыте имела возможность убедиться в этом, когда шестью днями раньше попала в одну команду с Анн. Вдвоем, будучи членами специализации Бубнов, они смыкали небольшую группу вместе с другими членами низшего ранга специальностей Черви и Трефы. И каждый из них беспрекословно слушался не только Анн, как высокопоставленного члена исполнительного ряда Пляжа, но и Ямадзаки, когда она пыталась освободить их из тугих пут на рельсах. В прошлый раз её отобрали лишь по причине исполнительного срока, но вряд ли в нынешней команде распределят сразу двух, итак недостающих, представителей бубнового ранга. Невольно сминая клочок бумаги в собственной ладони при воспоминаниях о прошлой игре, она резко спохватывается, раскрывая листок быстрее, чем могло требоваться, внимательно вчитываясь в начерченные ровным почерком маленькие иероглифы. Её имя, в правом углу на самом верху, выведено красной пастой, а главное содержимое — синей. Оно расписывало рост, ранг и занимаемое положение. А вот чуть ниже всей этой бесполезной чепухи то, что ей нужно — командный номер. Одна маленькая циферка, изображенная как тонкая палочка благовоний. Ямадзаки только сейчас осознает смысл сказанных чуть ранее чужих слов. — В одной команде? — переспрашивает она, словно не понимая, шутит он или нет. Но удостоить её ответом или же хоть малейшим словом, Чишия больше не собирается. Он пожимает плечами, засунув руки обратно в узкие карманы, развернувшись спиной к ней, стремительно подбираясь к выходу. Ямадзаки так и остается за ним, складывая пазл в своей голове. Выходит, он оказался рядом не просто по случайности, а намеренно искал ее или же, наоборот, знал, где она будет находиться. Он специально забрал листок, принадлежавший Ямадзаки, чтобы раскрыть командный номер и отдать его лично в руки, но зачем? Она что-то упускает? Есть ли в этом какой-то скрытый смысл, который Ямадзаки пока что не сумела разгадать, или же ему банально скучно? Не может быть, что он беспричинно совершил жест доброй воли, позаботившись о ней. Хотя, она, наверное, надумала лишнего. Качая головой, Ямадзаки засовывает клочок бумаги в свободный карман шорт, двигаясь следом за Чишией. Она плотно закрывает дверь, скрывая за массивным железом кровавую местность, не взглянув на переполненный мусорный бак и останки, лежащие внутри огромным месивом. Ямадзаки идет тем же путем, что и раньше, выходя на главную площадку возле отеля, где собрались все остальные. Не менее десятка, а то и больше, заведенных и отполированных до блеска машин выстроились в аккуратный ряд, ожидая прибывающих игроков. Механики, выполнившие большую часть работы, чем все остальные, замерли подле них с различными механическими инструментами в руках, то ругаясь друг с другом, то молча наблюдая за спором. Среди таких сторонников зрелища Ямадзаки даже успевает зацепить уже знакомую макушку с натянутой на лоб синей кепкой. Мальчишка, в отличие от других, безграничного восторга ни по поводу игр, ни по поводу вспыхнувшей ссоры особо не разделял, предпочитая сторониться своих товарищей на несколько метров. Особенно его, как оказалось, пугали военные, — нисколько не удивительно, этих ребят вообще мало кто хотел видеть, — стремительно приближающиеся в их сторону с внушительным сбором оружия. Никто на Пляже, кроме них, не мог ни хранить, ни использовать холодные предметы вроде этих, и никто не мешал военным кичиться подобным, разгоняя игроков по разные стороны. Честно сказать, Ямадзаки никому бы из этих людей не доверила такие внушительные оружия. Да даже пистолет и карманный ножик грех в эти глупые руки отдавать. Не дожидаясь, когда самые главные лица из этой группы покажутся на свет, она незаметной тенью проскальзывает между толпящихся в одной огромной кучке людей, издалека завидев черную лакированную машину с иероглифом «один», вырисованным белой краской на заднем стекле. Возле неё почти никого, кроме невысокого взрослого мужчины лет сорока, с густой, темной бородой и круглыми очками на переносице. Оперевшись рукой на открытую нараспашку водительскую дверь, он скучающе вертит в руках металлический брелок, выдыхая густой никотиновый дым. Ямадзаки подходит ближе, кивая на вялое приветствие их, как она поняла, сегодняшнего водителя и не садясь в салон, где остальных дожидается ещё один мужчина, вероятно, того же возраста, что и первый, на пассажирском сидении, опирается спиной на закрытую дверь задних мест, чтобы закурить последнюю, на долгие часы, сигарету. Обхватив губами тонкий фильтр, она успевает щелкнуть припрятанной зажигалкой и зажечь самый кончик, сделав ровно три затяжки, как кто-то бесцеремонно и бесшумно подобравшись из неоткуда, вырывает сигарету прямо из её расслабленных рук, сминая длинную палочку в своей хватке. Ямадзаки приоткрывает рот и взглядывает на спятившего придурка, но тот тут же пользуется секундой заминкой девушки и нагло проталкивает меж губ сладкий леденец. Порядком удивленная, никак не ожидавшая такого исхода, она только глупо моргает и глядит на осыпающиеся серые крошки с чужих ладоней. Ямадзаки требуется целая минута, тянущаяся слишком долго, чтобы понять, кто именно это сделал. Почти приторный вкус сладкой мяты остаётся на кончике языка, когда она, вынув палочку изо рта, искоса склоняет голову и в упор глядит на выглянувшего с бока Чишию. — Ты спятил? — прямо спрашивает Ямадзаки, порываясь даже проверить его, чтобы точно убедиться. — Курение вредит твоему здоровью, Ямадзаки-чан. Прищурившись на блеск, отражаемый в чужих янтарных глазах, обрамляющий её собственный силуэт, розоватые губы подрагивают, вырывая из глубин горла лёгкий смешок. — Ну конечно, — хмыкает она. — Не знала, что ты так сильно печешься о моём благополучии. — Кто-то же должен, — пожимает он плечами. Нет, он действительно сошел с ума. Или же решил, что молча исподтишка выполнять свой план крайне скучно, поэтому активно перешел к действиям. Вот только, чего он добивается от неё? Ямадзаки склоняет голову набок, прокручивая в руках палочку от синеватого леденца, лениво интересуясь: — В какую игру ты играешь, Шунтаро? Чишия усмехается, растягивая губы в ухмылке, словно и не пытаясь скрыться, и вот почему её одолевает подозрения, что это вовсе не он, потому что этот человек никогда не действует так открыто, опрометчиво и подозрительно резко. Он просчитывает каждый шаг, каждое слово, управляя спектаклем из тени с помощью чужих рук, дергая за нитки, словно кукловод. Почему же сейчас его тактика сменилась? Ямадзаки не знает, почему-то ни одной мысли не приходит ей в голову. — А ты? — парирует он в ответ. Что-то здесь не так. Она буквально ощущает у себя под кожей это чувство, словно зуд, глядя на всё ещё пустые, поглощенные тьмой глаза с малой долей погаснувшего блеска на самом-самом дне. С целую минуту, замерев в одном шаге друг от друга, они, не двигаясь и больше не проронив ни звука, пытаются что-то найти на чужом лице, словно интересующий их ответ проявится на любой области, что звучит максимально по идиотски для таких умников. Мужчина, держащийся особняком в нескольких метрах от них, хлопает обеими ладонями так громко, как только может, привлекая внимание к своей фигуре, видимо, подумав, что без этого они не отомрут. — Хватит стоять, — устало бросает он, глянув на них со смесью раздражения. — Садитесь в машину. Следуя своим словам, он пригибается, чтобы усесться на водительское сидение и захлопнуть дверь со своей стороны. Ямадзаки выдыхает, засунув леденец обратно в рот, хотя, на самом деле, лучше бы выкинула куда-подальше, раз сигарету так нещадно рассыпали подле ног. — Мне плевать, что ты пытаешься сделать, — она отводит взгляд, оттолкнувшись от двери. — Не ты один здесь такой умный. — На это я и надеюсь, — щебечет довольный голос, словно он, наконец, отхватил то, что так долго жаждал. Необъяснимое чувство поднимается волной в груди Ямадзаки после этих слов. Она отходит в сторону, позволяя другому первым дернуть за ручку двери и проскользнуть в душный салон, оставляя её позади. Ей приходится выдохнуть, зажав зубами пластик, чтобы успокоиться и сесть следом с громким хлопком, о чем почти сразу жалеет. Потому что в салоне машины их, как оказалось, не четверо, а пятеро. У левого окна пристроилась женщина на десяток лет старше в оранжевой рубашке и собранными в небрежный пучок темными волосами. Поэтому они втроем тесно ютятся на задних сидениях, а двое мужчин — на широких сидениях впереди. И никого из них не волнует чужое неудобство. Водитель, стоит звуку удара стихнуть, вздыхает и круто выворачивает кожаный руль в сторону, покидая территорию Пляжа под гулкие крики его обитателей и оглушительный звук мотора. Ямадзаки не знает, куда они едут на этот раз, но предполагает, что, как и в прошлый, ближе к окраине, где, по словам Анн, была найдена ещё одна арена для игр. Маршрут для каждой команды готовят заранее, чтобы исключить возможность повторения, а также иметь представление, где и с кем будут находится игроки, чтобы связаться с ними по выданным рациям. Зачастую такие средства хранятся у ответственных за группу водителей, или же, если они не требуются, у самих игроков. На прошлой игре Ямадзаки повезло, но не на этот раз. Сама она на права собиралась сдавать через год, а никто из присутствующих, видимо, водить не умел, поэтому то в машине их было пятеро. Ямадзаки прикрывает глаза, понимая, что не может даже шевельнуться и вздохнуть полной грудью, не прикоснувшись одним боком к телу рядом с собой. Прижатая вплотную, она может чувствовать лишь исходящий и прилипающий жар, опаляемый духотой и сухостью, словно все окна в машине разом перестали открываться. Они, наверное, просто задохнутся здесь, если кто-то прямо сейчас же не впустит немного прохладного воздуха. Ямадзаки прислоняется макушкой к плотному стеклу, слыша аромат ледяной мяты, который, на удивление, не такой удушающий, как прежде. Освежающий глоток воздуха, наконец, достигает её лёгких, и она облегченно выдыхает, перекатывая сладкую конфету на другую сторону щеки. Кажется, это становится терпимее, потому что, по крайней мере, Ямадзаки уже не хочется содрать свою кожу с кости и спалить её к чертям, обменяв на новую, совсем нетронутую. Зуд практически не виден на покрытом мурашками теле, а тошнота совсем иссякла. Они едут не менее получаса по ровной трассе, пропуская почти все повороты, когда машина резко сворачивает в самую гущу листвы и деревьев, проехав длинную реку, медленно пробираясь по твердой земле. Дорога кажется смутно знакомой, будто Ямадзаки уже бывала здесь, но, как назло, память совсем пуста, этот фрагмент слово был утерян, а подсознание подкидывало лишь ложное предчувствие. Поднимая подбородок чуть вверх, она оглядывается на запятнанное несколькими грязевыми разводами окно и, натянув рукава кофты на пальцы, протирает его, чтобы рассмотреть густой, пролетающий мимо лес. Её тело, как и автомобиль, качается из стороны в сторону, от чего её локоть резко задевает ручку двери, оставляя ноющую боль в кости. То ещё приключение, но к счастью, оно длиться не столь долго, как раньше. Всего пара минут и машина, выезжая из лесной тропинки, останавливается на заброшенной территории широкого одноэтажного здания. Над длинной лестницей развевается тонкая вывеска, будто из бумаги, с надписью: «добро пожаловать на игру!». Стоит мужчине заглушить мотор, как две двери тут же стремительно открываются, выпуская на прохладу свежего воздуха остальных игроков. Ямадзаки выходит следом, не закрывая дверь, и выбрасывает в первую попавшуюся мусорку, очевидно сломанную и никем не используемую, тонкую палочку без леденца, успев догрызть его в дороге. Оглядываясь на пару мужчины и женщины, увлеченно разговаривающих друг с другим, она решает не дожидаться остальных, а в одиночку подняться наверх по ступенькам, чувствуя невесомое прикосновение лазерного свечения на оголенных щиколотках, словно ласкающее дуновение ветра, которое покрывало кожу мурашками. Красная нить исчезает так же быстро, как и появляется, не дав ступить шагу назад. Обратного пути нет, но не то чтобы он вообще когда-то существовал. Обшарпанное здание, в котором проходит пятая по её счету игра, не похоже на другие. Она не сомневалась в том, что когда-то прежде эту территорию можно было называть прекрасной усладой для глаз, потому что густой лес, обрамляющий широкие кирпичные стены и луг, заросший сухой, уже увядшей, травой, и цветы, некогда распахнутые при солнечном свете, могли создать невероятную атмосферу сказки. Они были словно аристократический род, уже вымерший, который когда-то жил в этом месте. Наверное, поэтому ей показалась, что дорога смутно знакома, будто она ни раз до этого дня проезжала на этих тропах. Не совсем правда, потому что Ямадзаки действительно не видела прежде это место, но что-то подобное она читала в дневниках матери, описывающей отчий дом далеко в Ирландии, в родных краях, ставших личной тюрьмой. Поразительная схожесть, но на данный момент это здание нельзя сравнить с чем то красивым и прекрасным, какой бы не была его история. С красного кирпича осыпались мелкие крупицы, а окна, обрамляемые древесной рамой, широко распахнутые, словно позволяя войти внутрь, трещали крохотными осколками от дуновения ветра. Даже вывеска на самом верху выглядела так, словно вот-вот сорвется или разорвется на две неравные стороны, а надпись была столь кривой, что Ямадзаки усомнилась в реальности происходящего. Неужели, это действительно арена для игр? Может ли быть так, что их всех завели не туда? Ямадзаки переступает через верхнюю ступень и оказывается перед высокими и массивными дверьми, над которыми тускло загораются две круглые лампочки, стоит ей подойти ещё ближе на пару шагов. Прочные стекла, скрывающие за собой то, что таится внутри, отражают лишь скудные очертания лица девушки в размытом изображении. В самом верху, поднимая голову ввысь, Ямадзаки различает мелкие иероглифы, начерченные от руки в похожем почерке, что и на вывеске. Маленькая надпись гласит: «дверь открывается от себя, будьте вежливы». Ручки у неё нет, а значит, нужно просто толкнуть. За спиной раздаются тихие шаги, заставляя её взмахнуть кистью и, собрав силу, оттолкнуть от себя тяжелые двери. Они проезжаются по полу с пронзительным скрипом, эхом отражаясь от кирпичных стен, неприятно клацая звуком по перепонкам. Ямадзаки заметно морщится и, аккуратно переступив через порог, замечает на древесном полу только собственную тень от тусклых мигающих ламп на входе, но не более. В самом здании, как оказалось, света и вовсе нет. — Кто-нибудь взял с собой фонарик? — тихо интересуется голос позади неё, подобравшийся несколькими минутами ранее. Женщина, замершая по правую руку от него, горестно качает головой, выдыхая: — Нет. Ямадзаки проходит внутрь первая, чувствуя, как скрипят доски под ногами, словно вот-вот провалятся под натиском чужого веса, и, чем дальше она заходит, впуская за собой других, тем больше в этом убеждается. Но пока они держатся прямо и крепко. Наличие песка и кусочков твердой земли под подошвой обуви несколько удивляет её, так как высь лестницы достигает чуть ли не десяток метров, а на втором этаже это невозможно. Если бы они находились на цокольном, точнее даже, в подвале, это можно было объяснить, но по другому никак. Странное чувство с самого начала не покидает тело и разум Ямадзаки, и кажется, что она что-то упускает. Какую-то маленькую, но очень важную деталь. Она идет вперёд на собственный риск, не зная, что может ожидать её на следующем шагу. Это может быть всё, что угодно. Пропасть или вещь, о которую можно случайно споткнутся. А может, и того хуже: человек, поджидающий в углу, ловушка, в которую их все заманили. Однако Ямадзаки услышала бы любой малейший шорох, тяжелое дыхание и невесомые шаги, поэтому подобный вариант можно отмести. По мере того, как она идёт дальше, изучая пространство вокруг себя, вспоминает, что снаружи здание выглядело невероятно широким, но коротким в высоту, так что, вероятно, подниматься им больше некуда: потолки достаточно высокие, чтобы исключить возможность другого этажа. Либо в первой комнате должна находится дверь, скрывающая за собой проход в другую, где пройдет игра, либо они где-то ошиблись и перепутали ходы. Ямадзаки вдруг резко останавливается, чуть не натолкнувшись на белую спину, заметную даже в прояснившейся темноте. Она моргает, когда понимание озаряет её, словно удар по голове. Вход не там, где они находятся сейчас, а там, под чем стоят. На самом дне, где бурлит гуща всех событий. Вот почему лестница, ведущая наверх, расположена столь высоко, а хлипкие полы скрипят при каждом шаге. Их запутали, ложно повели не туда только из-за вывески. — Здесь должен быть подвал, — нарушает она тишину. — Ищите его. — Подвал? — спрашивает удивленный мужской голос. — Ты уверена? Ямадзаки кивает, но потом, вспоминая, что он этого не видит, отвечает: — Да. Будьте аккуратны, если вход в подвал где-то под нами, то кто-то может провалиться. — Эти хлипкие доски еле держатся, — мужчина коротко усмехается, постучав носком обуви по полу. Женщина, находившаяся подле него, тут же возмущается, звонко ударив того ладонью по плечу. — Придурок! — шипит она. — Сам не видишь, что мы все тут провалиться можем?! Тот замолкает, но напряжение, исходящее от него волнами, осязаемо на ладонях. Ямадзаки не обращает внимания на их перебранку, что, очевидно, никак не может помочь никому из них найти тайный проход, но, по крайней мере, займёт рты на пару минут. Она опускается на колени, прикоснувшись к дереву кончиками пальцев, ощупывая твердую поверхность, зная, что там, где находится их «дверь» должны быть самые хлипкие доски, позволяющие откинуть крышку в сторону и спуститься вниз. Ямадзаки хотела бы надеятся, что там будет лестница, и им не придется прыгать. Вряд ли кто-то сможет остаться целым от такой то высоты. Ямадзаки краем глаза улавливает, как светлая тень опускается в той же позе на пол рядом с ней, вторя чужим действиям. Они не говорят больше, и, пожалуй, её это устраивает, пускай она и не пытается избежать его, но, возможно, так будет лучше. Приложив ладонь к доскам на полу, избегая заусенцев и гвоздей, Ямадзаки похлопывает руками по поверхности, отражая глухие удары. Искать им придется долго, легче было бы выйти на улицу и поискать вход оттуда. Она задумывается ровно на мгновение, пока не слышит пронзительный треск, вскинув голову наверх. То ли к потолку, то ли к чужому лицу. Возбужденная перепалка двух людей уже давно стихла, поэтому в гнетущей тишине она слышит каждый подъём груди и рваные вдохи, доносящиеся отовсюду. И сначала кажется, что Ямадзаки ослышалась, но минутой позже звук повторяется вновь. Мысль о том, что это трещит не потолок, а пол, ей не хочется даже представлять, но избежать реальности никак не удастся. — Черт возьми, — одними лишь губами шепчет она, прикрывая глаза. Возможно, если пол провалится, то им удастся добраться до самого низа этим путем, но вряд ли кто-то из них обрадуется, если полетит туда же вместе с прогнившими досками. Ямадзаки морщится от веющего запаха сырости, а затем в третий раз слышит треск, звучащий громко и близко, словно под ней. Она резко выдыхает, когда рука, метнувшаяся перед её глазами маленькой тенью, тянется к доскам, порываясь надавить на них, поэтому тут же хватается за чужое запястье, сжимая в кольце собственных пальцев. — Подожди. И, к удивлению, он не пытается ослушаться, а молча замирает, позволяя треску дойти до его ушей. Кажется, они либо нашли выход, либо прямо сейчас проломят свой собственный. Это отнюдь не закончится хорошо ни для кого из них. — Ты слышишь? — спрашивает Ямадзаки. Чишия утвердительно кивает, на пробу ткнув пальцем в доски рядом с собой, от чего треск отчетливо слышится даже в самых дальных уголках комнаты, а доски под их телами чуть заметно провисают. Против воли, не понимая, что она творит, Ямадзаки сильнее сжимает чужое запястье в своих руках, ощущая лишь тот самый жар, исходящий от другого тела в неподдельной близости. Почему-то у нее никак не получается разжать собственные пальцы и отпустить его, словно тело действовало само. Ямадзаки откашливается, потупив взгляд в пол, когда Чишия резко говорит: — Отпусти. И она отшвыривает его руку так быстро, словно само прикосновение к нему обожгло её, как полыхающее пламя. Ямадзаки даже не может сказать точно: влияет ли на неё так сырость и духота этого места, или же щеки действительно заливает непонятным жаром. Она смотрит на свою ладонь, едва различимую в темноте так, будто видит впервые, и вновь откашливается, чувствуя, как першит в горле. Ямадзаки думает вообще не о том, отчего злость так и хлещет по венам, словно горячая кровь, обжигая кожу изнутри. С каких пор она стала столь рассеяна? Ямадзаки качает головой, отметая все лишние мысли, надеясь никогда больше к ним не возвращаться. Древесные доски трещат под её весом, она хватается ладонью за мокрый пол и уже собирается аккуратно пересесть на другую сторону, но просто не успевает. Доски ломаются под натиском и с громким грохотом валятся куда-то в пустоту, а тело Ямадзаки рывком тянут за больное плечо, сжимая хватку в кольце крупных пальцев на её запястье. Она падает на пол правом боком, ударяясь спиной об кирпичную стену позади себя, и невольно приваливается головой к чужой груди, теплой и вздымающейся так, словно он только-только смог глотнуть немного кислорода, упиваясь им до конца. — Господи! — восклицает звонкий голос. — Вы в порядке? — Поразительная невнимательность, офицер, — сбивчиво усмехается хриплый голос откуда-то сверху, заставляя Ямадзаки открыть глаза, удивляясь яркому свету, тянущемся, как луч, из открытой дыры, и склонить голову набок, столкнувшись с чужим взглядом. Серьезно, лучше бы она упала вниз вместе с досками, было бы не так позорно, как оказаться прижатой к его телу, вдыхая запах ледяной хвои, перекрывающей отвратительную сырость помещения. Собравшиеся клубки пыли кружат над ярким светом, открывая взору вид на место, в котором они находились так долго, ища вход. Это небольшая и пустая комната, больше схожая с чердаком, имеющая лишь окна и одну массивную дверь, через которую они прошли. А загнившие доски, очевидно, были последствием то ли пожара, то ли потопа, поэтому, видимо, и был создан подвал. Ямадзаки вздыхает, перекатываясь на пол, и, не глядя больше на Чишию, тихо бормочет себе под нос: — Спасибо. Выпуская девичие запястье из своей хватки, он разминает руку, коротко кивнув. — Пожалуйста. Двое других, по несчастным обстоятельствам оказавшиеся с ними в команде, выглядят так, словно желали бы оказаться где-то подальше от них. Они переглядываются друг с другом и, взвешивая правильные варианты, что можно было бы спросить, вдруг приходят к одному. Женщина неловко передергивает плечами, взмахивая рукой, чтобы убрать выбившуюся из пучка прядь, тихонько интересуясь: — Вы в порядке? Не ушиблись? Сглатывая горечь, Ямадзаки только кивает и, отряхнув ладони от грязи, поддается грудью вперёд, наклонив голову, чтобы рассмотреть далекое и светлое пространство под ними. Им, что удачно, не придется прыгать или искать веревку, дабы спустится туда, но лестница, прикрепленная к краю, не выглядит вполне доверительно, будто сама полетит следом через пару секунд, однако иных вариантов у них и правда нет. По крайней мере, они нашли вход. Точнее, Ямадзаки, по собственной глупости, все это время сидела на расшатанной крышке «люка», и удивительно, как за всё это время он не сорвался вниз раньше. Если наставник когда нибудь узнает об этом, он будет напоминать ей всю чертову жизнь, насмехаясь каждый раз. Ямадзаки усмехается, понимая, что этого не произойдет. Никогда больше. Она порывается спуститься вниз первой. Никто не возражает, а учитывая, как смотрит на неё мужчина, то в голову закрадываются мысли, что её он считает и вовсе спятившей, раз она так бездумно лезет в никуда. Но, пожалуй, здесь у Ямадзаки есть приличное объяснение: она, во первых, прекрасно лазила по канатам и, уж точно, могла справится с прямой лестницей, а во вторых — её вес, на данный момент, был самым маленьким из всех присутствующих, что сыграло на руку. Схватившись за неровный выступ, Ямадзаки на пробу дергает кончиком обуви по лестнице, задумываясь, почему её не сделали из тех же кирпичей, ведь это было бы гораздо лучше и практичнее, чем хлипкие доски или же дерево, гниющее через некоторое время. Расстояние между потолком и полом не больше четырех этажей. Убиться насмерть может будет сложно, но вот сломать позвоночник или пару ребер, — нет. В любом случае, падать Ямадзаки точно не планировала, если лестница не полетит вместе с ней. Тогда уж, ничего не сделаешь. Ямадзаки крепко зажимает меж пальцев доску, ступая по хрустящими ступеням. Впрочем, это не так плохо, как показалось изначально. Если избегать очевидных проплешин, то спускаться будет легче. — Запомните, куда наступаю я и делайте так же, — говорит она, смотря вниз. — Вероятность того, что они сломаются, ниже, чем у других. Чем ниже спускается девушка, тем больше ощущает, что в самом конце доски куда крепче, нежели верхние. Ямадзаки может сказать, что это почти удача. Она отступает всего пару раз и единожды проламывает одну ступень в центре, всем нутром ощущая чужой взгляд на себе и слышимый выдох двух других. — Аккуратнее, — просит женщина, сжимая в руках ладонь мужчины, держась за неё, как за спасательный круг. Ямадзаки хотела предупредить их о том же, потому что с каждым разом доски, под весом других, будут продавливаться сильнее, пока вовсе не сломаются. Она лишь надеялась, что этого времени им хватит, чтобы все спокойно спустились. Этот путь — уже своего рода игра. Она добирается до низа, махнув рукой, чтобы остальные поторопились, а сама, отмахнувшись от разломанных досок, разлетевшихся по всему полу, начинает мельком осматривать помещение. Это место практически ничем не отличается от того, что наверху, разве что, здесь светлее и чище, и пространства поменьше. Зато выясняется, что двигались они правильно, так как на полу расцветают несколько стрелок с яркой надписью: «двигайтесь по стрелкам». В направлении, куда они указывают, есть узкий проход и резкий поворот. Ямадзаки кидает быстрый взгляд на лестницу, видя женщину, спускавшуюся за ней, и, поняв, что с ней всё хорошо, выглядывает из прохода, не замечая ничего и никого вокруг. Вероятно, они здесь одни, а иначе, будь в этом месте кто-то ещё, он бы точно услышал, с каким грохотом разлетелись доски. Однако неплохо было бы иметь с собой хоть что-нибудь. Нож, даже карманный, или, на крайний случай, пистолет, украденный у кого-нибудь. Потому, как сейчас, они все абсолютно беззащитны перед кем бы то не было и неизвестно, что и кто мог ждать их в этом месте. Ямадзаки всё ещё думала, что они, вероятно, забрели не туда, но выхода отсюда нет, поэтому ничто уже не исправить. Приходится брать то, что дают. Она оборачивается, слыша, как ступает нога другого человека на пол, а за ней треск досок и грохот, — не такой, как раньше, но всё ещё ощутимый. Одна из ступеней вовсе свалилась, а другая посыпалась острыми крошками. Могло быть и хуже. Ямадзаки не представляет, как взрослый мужчина лет сорока, имевший вдвое больше веса, чем она сама, полезет по этой лестнице, но оставалось уповать на чудо. По крайней мере, один из них уже спускался вниз и справлялся вполне отлично. Оставалось чуть чуть, поэтому Ямадзаки решает следовать маршруту нарисованных стрелок и выходит из комнаты в маленький коридорчик, краем уха улавливая тихий скрип и шаги, ступающие по направлению к ней. Они оставляют пару позади, надеясь, что они управятся сами. Бесконечный счёт поворотов и коридоров, что включает в себя этот подвал, действительно удивительны, словно человек, создавший эту проекцию, желал петлять по лабиринтам целую вечность, запутывая своих гостей. Но, в конце концов, в полным молчании, слыша тяжелые шаги за своими спинами и уже знакомые голоса, Ямадзаки и Чишия доходят до закрытого массивными дверьми прохода с выразительной надписью: «вход». Серьезно, в это даже поверить сложно. Разработчики этих игр словно издеваются над ними. — Ты уверена, что идешь правильно? — вдруг спрашивает Чишия, подтверждая её мысли. Ямадзаки качает головой, запихнув волосы за уши. — Понятия не имею, — честно отвечает она. — Вот и узнаем. Так же, как и в первый ра, оставшиеся члены их команды достигают других минутой позже и, как вкопанные, останавливаются за спинами, а она, подняв руку вверх, дёргает ручку двери и распахивает её настежь, позволяя той с глухим ударом столкнуться со стеной позади. Место, которое открывается им теперь, больше похоже на арену для игр, чем всё вместе взятое ранее. Внутри, в самом центре, расположился стол квадратный формы, на котором лежали четыре одинаковых браслета черного цвета, похожие на сенсорные часы. Ямадзаки проходит внутрь, замечая табличку, указывающую на то, что их нужно распределить между собой и вбить свое имя, чтобы зарегестрироваться. Интересно, что здесь вместо телефонов используются вполне неплохие браслеты с черными ремешками. Но, помимо столика с приборами, в комнате так же располагалась другая дверь, теперь уже точно ведущая на арену, потому, как там большими иероглифами, словно подтверждая, обозначили только одно слово. — Наконец-то, — бормочет мужчина. Женщина согласно кивает, но потом, будто что-то вспоминая, спрашивает: — Разве не было другого входа в это здание? Если здесь есть кто-то ещё, то они, вероятно, вошли через другое место. Скорее всего, так и есть, но в тот момент, когда они поднялись по лестнице, обратный выход был им закрыт, а на остальную территорию можно было попасть только оттуда. Возможно, им изначально стоило изучить пространство, а уже потом соваться дальше, но никто об этом и не подумал. — Найдём его, когда выйдем отсюда, — мычит мужчина, усердно застегивая ремешок на своем запястье; его голос звучит столь решительно, что у той не остаётся другого выхода, кроме как кивнуть и согласиться. Ямадзаки вбивает собственное имя на мелкой панели, коротко прислушавшись к разговору, подняв подбородок вверх, чтобы встретиться с чужими глазами, не выражающими ничего, кроме скуки. Она, наверное, никогда не сможет его понять, но разве должна? Почему же в ней так много желания разгадать чужие секреты, что спрятаны внутри него? Почему Ямадзаки хочет узнать его и понять? Зачем ей это? Она и себя то в некоторые моменты, как сейчас, понять не может, что говорить о других людях? Действительно, о чем она думает в последнее время. Какая же глупость. Ямадзаки щелкает браслетом на запястье и подходит ближе ко второй двери, чувствуя себя ужасно усталой, будто игра уже была пройдена, но, так или иначе, это только начало сегодняшнего конца, поэтому, выдохнув полной грудью, она тянет за ручку последнюю на сегодня дверь и открывает её, мгновенно замечая фигуры двух девушек с черными, прямыми волосами, прислонившимся к стене напротив входа. Одна из них — та, что ниже, одета в черный топ и джинсы-клеш, а другая — в синюю блузку и серые брюки, но это единственное отличие, которое бросается в глаза при первом взгляде, так как по другому они выглядят словно близнецы с одинаково хмурыми лицами и пустыми взглядами на всех представших перед ними. Даже рост, на голову выше самой Ямадзаки и возраст, может, лишь на год-два моложе, схожи. Ямадзаки проходит внутрь, понимая, что их вместе с прибывшими раньше, в комнате ровно восемь, учитывая девочку, лицо который спряталось за короткими волосами, и широкоплечего парня, стоящего чуть дальше ото всех, но в этот самый момент решившего обернутся на звук открытой двери. Высокая фигура с рыжеватыми кудрями непослушных волос натягивает на пальцы рукава серой кофты и широко распахивает глаза, стоит ему среди прочих рассмотреть одну единственную фигуру и тут же зацепиться за неё взглядом, взволнованно воскликнув: — Ямадзаки-сан? Этот мальчик — последний, кого она ожидала увидеть в этом месте. С самой первый минуты пробуждения и до сегодняшней поры, она ни разу не вспомнила ни о ком, кто был рядом с ней, или же, наоборот, остался в участке. Лишь однажды, когда проводила бесполезные дни в захудалой квартирке, задумалась о трагичных судьбах своих товарищей, но после — больше никогда. Да и был ли в этом смысл для неё? Ямадзаки не приходилась им кем-то большим, чем просто временной коллегой то на одной, то на другой сменах. Если эти люди, обученные не одним годом практики, смогли спастись и выжить, то она бы нисколько не удивилась, но если бы погибли, — могла ли она что-либо почувствовать при этом знании? Вряд ли, но, пожалуй, Ямадзаки могла бы признаться, что это было бы крайне прискорбно и неприятно. А вот Кацу Судзуки, совсем ещё мальчишка в их скудных рядах, считал, по видимому, иначе. — Я не ожидал вас здесь увидеть, — с его губ слетает короткий смешок, когда он тихонько качает головой, озвучивая то, что Ямадзаки оказывается не готова услышать. — Откуда вы пришли, Ямадзаки-сан? Я искал вас после того, как очнулся, но…не смог найти. Подумал, что вы и все остальные погибли. Она не могла точно сказать, какое чувство её одолевает в этот короткий момент: смущение или же стыд, а, может, вообще что-то иное, но внезапно становится неудобно перед Судзуки, понимая, что за прошедшие дни она единожды вспомнила о нём, даже не попытавшись найти после пробуждения. А этот мальчик, совсем юный и не опытный, знающий её пару тройку дней за период совместного патруля, все равно переживал о ней. Он искал Ямадзаки. Живой или мертвой. Ждал и неизвестно сколько часов провел с мыслью, что остался единственным выжившим из всех. — Я… Ямадзаки впервые не знает, что нужно сказать. Да и требуются ли здесь какие-то оправдания и ложные слова? Скорее всего, нет. — Я в порядке, Кацу, спасибо, — выдавливает Ямадзаки непривычно тихим, почти слабым для самой себя же, голосом. Судзуки оторопело кивает, поджимая сухие и искусанные губы в тонкую складочку, его руки мелко подрагивают, когда он пропускает сквозь кудрявые локоны костлявые пальцы, и, сделав короткий вдох, опускает подбородок вниз, мазнув быстрым взглядом темно-карих глаз по открытому телу Ямадзаки, изучая её от макушки до ног. Прищуренный зрачок расширяется на мгновение, задерживаясь на тонкой и бледной шее, замечая видимые лиловые синяки сквозь плотное покрытые тональной основы. Судзуки никогда не отличался молчаливой натурой, но сейчас, когда его рот открывается, несомненно желая спросить о них, он с силой закрывает его обратно, решая тактично промолчать, опуская глаза себе под ноги. Прикрывая веки, парень как-то чересчур обреченно качает головой и, тщательно подобрав бушующий поток слов в одну кучу, растягивает тонкие губы в неловкой улыбке. — Это хорошо, — мычит Судзуки под нос, но потом, словно спохватившись, он метает свой разгоряченный взгляд между ней и молодым парнем, застывшим позади Ямадзаки, робко, будто на пробу, интересуясь. — А у вас уже есть партнер? Ямадзаки требуется всего пару секунд, чтобы осознать суть сказанного Судзуки и открыть рот, отрицая это глупое предположение, но тот, кто всё это время молчаливой статуей стоял за её спиной, окутывая приятным ароматом мяты, не даёт и слова вымолвить, нагло встревает в чужой разговор, перебивая девушку: — Есть. Кажется, это начало не имеет конца. Стоит ей услышать настойчивый и твердый голос этого человека, как она теряет не только дар речи, но и все способности думать. Если Ямадзаки когда-либо думала, что сумела хотя бы на малую долю понять мотивы Чишии и разгадать наперед некоторые действия, то сейчас, своими руками, он напрочь уничтожил её уверенность. Что, черт возьми, он несет? — О, — тонкие губы складываются в маленькое кольцо, а в глазах отражается неотъемлемый и, почти безумный, блеск. — Извините! Я не знал, что вы вместе! Кацу Судзуки широко улыбается, а Ямадзаки, ошеломленная этими словами ещё больше, чем предыдущими, в упор смотрит на краснеющее лицо юного мальца, не зная, что ей делать: рассмеяться или расплакаться. А вот Чишия, видимо, никакого смущения не испытывает, с его губ слетает едва ли слышимый тихий смешок, заставляя Ямадзаки зажать двумя пальцами ноющую переносицу и невольно ущипнуть саму себя, чтобы удостовериться в реальности всего происходящего за последний час. Может, она бредит? Неужели, из-за того времени, что они оба провели, надышавшись трупным ядом, их рассудок помутнел столь незаметно? Иначе, что за чушь, черт возьми, творится? — Я говорю об игре, — медленно растягивает Чишия, довольствуясь происходящим. Ямадзаки все ещё думает, что он сошел с ума, а Судзуки вовсе покрывается таким румянцем от смущения, что его кожа, вероятнее всего, горит полыхающим огнём, а зрачки настолько расширены от целой гаммы чувств, что вовсе могут выпасть из орбит. Ей даже жаль этого чересчур доверчивого и доброго мальчишку, который, даже несмотря на молчаливую натуру Ямадзаки, все равно пытался заговорить с ней и узнать много нового от опытного человека. Она, сама того не ведая, приняла влиятельную личину наставника для Судзуки, как когда-то для неё это сделал другой человек. Но, в конце концов, Ямадзаки поступила с мальчишкой так же, как поступили с ней: ушла молча, а потом и вовсе забыла. Чем же она лучше того, кто предал её? На самом деле, Ямадзаки хуже, чем наставник. Она гулко сглатывает, надеясь, что весь цирк, длящийся слишком долго, наконец, подошел к концу. От каких-либо слов в другую сторону, если Кацу Судзуки или кто-то ещё вообще что-то хотел сказать после такого, их всех спасает мелодичная мелодия, приятно разливающаяся по перепонкам, словно сок, а за ней, женский, механический голос, объявляющий о начале игры. Ямадзаки почти слышит, как мужчина, молчавший всё это время, бормочет какую-то благодарность, что заставляет её усмехнуться и обратить внимание на нынешние правила.ИГРА:
ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ.
СЛОЖНОСТЬ:
Восьмерка Черви.
ЗАДАЧА:
ВЫБРАТЬСЯ ИЗ ЛАБИРИНТА.
ПРАВИЛА:
Игроки делятся на четыре равные команды по два человека в каждой, самостоятельно отбирая партнера в зависимости от его специальности.
Во время и до самого конца игры, партнеры, выбравшие друг друга в качестве союзников, будут связаны браслетами слежения.
До этого момента, каждый игрок, будучи партнером, действует в одиночку.
На протяжении всей игры партнеры не могут отслеживать местоположении друг друга или связываться напрямую, это будет доступно лишь единожды.
В случае, если данное правило будет нарушено, провинившийся игрок обязан получить наказание.
Игроки, отказавшиеся выполнять условия игры или грубо нарушающие их, — будут дисквалифицированы.
Для них игра будет окончена.
Игру смогут пройти лишь двое.
ОТВЕДЕННОЕ ВРЕМЯ ИГРЫ — 2 ЧАСА.
ИГРА НАЧАЛАСЬ.
Голос затихает так же быстро, как и раздался изначально. Ямадзаки практически ощущает на собственной коже плотную и гнетущую тишину, которую никто не хочет разбавлять. Слышимо лишь чужое сбитое дыхание, кто-то, будто от переполняющего все нутро отчаяние, хватает руками волосы, словно желая лишь на одну кратчайшую секунду заглушить приступ страха, воющего между ребер. Ямадзаки изначально знала, что обратного выхода нет, разве был ли он вообще, если конечный исход известен каждому в этой комнате? Ну и глупость. — Всего двое, — одними лишь губами шепчет молчавший до этого мужчина, обескураженно оглядываясь на взрослую женщину, вероятно, жену, неизбежно ставшей его партнером. Невозмутимая, она встречает взгляд супруга и заключает: — Наши жизни зависят друг от друга. Если же один из партнеров погибнет, то проходить игру дальше будет бессмысленно. — Подождите, — встревает в рассуждение другой голос, мягко спрашивая: — Выжить могут лишь двое из общего количества игроков или только партнеры? Ямадзаки хмурится от того, насколько знакомо звучит чужой голос, словно побуждая что-то вспомнить из глубин памяти. Опешив от этой мысли, она даже пропускает суть заданного вопроса мимо ушей, искоса обернувшись к той, кто его озвучил. Низкорослая девушка в самом дальнем углу, притаившаяся там, словно тень, не старше Ямадзаки, может, даже младше на пару месяцев, невесомо играет подушечками коротких пальцев по своему бедру, отбивая неизвестный никому ритм. Девушка неудобно качает головой, отчего кончики темных волос легонько трепещут, открывая чужому взору вид на, пусть и бледное, но миловидное круглое, с впалыми щеками, лицо. Ямадзаки прошибает так резко, словно током. Девушка, будто кожей ощущая чужой взгляд, напрягается всем телом, худые плечи застывают под тканью сиреневой кофты, поднимая макушку вверх, встречается с пронзительными зелеными глазами. Распахнув веки, её зрачок почти комично расширяется то ли от удивления, то ли от испуга. Скорее, всё вместе. И без того бледное лицо приобретает синевато-желтоватые оттенки, словно девушку вот-вот вырвет, когда она, складывая пухлые губы в тонкую складку, на одном лишь выдохе, будто последнем, бормочет: — Ямадзаки-сан. Она, несомненно, узнает её и, пожалуй, вот кого она точно не ожидала увидеть сейчас. Или, вообще, когда-либо. Камэ Тиба, студентка параллельной группы, окончившая Академию на заочном обучении после двух лет очного из-за беспочвенных слухов и обвинений в подделке баллов экзаменационных работ и школьного аттестата о среднем образовании, а так же, вкупе с этим, купленном месте среди лучших абитуриентов при поступлении. Семья Тиба была задействована в разбирательстве по делу о мошенничестве родственника по линии отца девушки. Мужчина получил несколько лет тюремного заключения, но никто такой позор и прогремевшую большим скандалом ситуацию не оставил без внимания. Спустя три месяца от начала учебы и безупречно налаженной жизни судьба некогда совсем юной девушки напрочь была перечеркнута слухами. Как и будущее её семьи, потерпевшей сильнейших крах бизнеса, который составлял основную часть их дохода. Тиба перетерпела многое: и ненависть, и презрение, и падение, и оскорбления, но в какой-то момент не выдержала. Она сняла себя с занимаемого поста старосты и перешла на заочное обучение, вычеркнув собственное имя из чужих уст на долгие годы. Исчезла так же, как и вся её семья. Никто больше не видел и не слышал о них, но не то, чтобы кто-то вообще искал. Ямадзаки лишь единожды разговаривала с этой девушкой, но не испытывала к ней презрения, которое, по необъяснимым ей причинам, было столь яростным. Хотя нет, она могла объяснить и причину, и повод. Камэ Тиба, пусть и была тихой, почти нелюдимой, студенткой, но она заслуженно занимала место среди лучших, превосходя своим умом и смекалкой многих на потоке. Талантливая, находчивая и, в целом, приятная девушка, раздражала тех, кто остался позади неё, поэтому повод для слухов только ещё больше разжег запал ненавистников, отчего жизнь, карьера и будущее одной была уничтожена в прах. Ямадзаки же до сих пор считала, что все эти слухи были глупыми и не имеющими никаких оснований для веры, а все потому, что когда-то сама нашла Тибу в туалете на одном из этажей, когда почти все студенты покинули здание Академии, а девушка просто не могла этого сделать. Она сидела там одна, плачущая и раздетая до нижнего белья, даже не имея возможности обратиться за помощью. Ямадзаки, не проронив ни единого слова, сняла свою собственную длинную кофту, спортивные запасные штаны и подсунула ей под дверь, не слушая ни скупых благодарностей, ни слез. С того самого дня никто Тибу больше не видел. Ямадзаки и подумать не могла, что та до сих пор, спустя столько лет, может помнить её, но, наверное, это не так удивительно. — Тиба-сан, — приветствует Ямадзаки, но не решается развить с ней беседу. Нужно ли вообще ворошить прошлое, которое, как она надеялась, Тиба отмела и забыла? Нет. И без этого травмированная психика бедной, ни в чем не повинной девушки была разбита и уничтожена, так какой же смысл вскрывать старые раны, делая только хуже одним своим видом. Пускай Ямадзаки не входила в ряды тех, кто медленно убивал юную студентку, она всё равно служила неприятным воспоминанием о прошедших днях, и прекрасно это понимала. Тиба неловко переводит взгляд на браслет, зажатый в дрожащих пальцах, её плечи и тело также напряжены, словно натянутая струна, но по крайней мере, она уже не выглядит так, будто вот-вот выплюнет собственные кишки от страха. И это, какой-никакой, успех. Ямадзаки отворачивается от неё, выдыхая под нос, видя, как девушка в черном топике, мычит на вопрос Тибы, поддерживая эту мысль: — Верно, — качает она головой. — Как нам это узнать? В одном случае мы должны заботится не только о себе, но и следить за партнером, но в другом — каждый сам за себя. — В этом и суть, — возражает Судзуки. — Это игра с сердцами людей и их разумом, а, значит, каждый из нас, так или иначе, связан друг с другом. Его слова верны. Судзуки, как и те, кто прошел через специальность Черви, знает и понимает, о чем говорит. Ямадзаки прошла лишь одну, и, если взять её в пример с этой игрой, то они не так сильно отличаются. Выигрыш каждого, в любом случае, зависел от той или иной стороны чужих людей. В Шестерке Черви, хранитель умирал тогда, когда все игроки сумели пройти бесшумно мимо него, но побеждал, услышав абсолютно всех, тем самым отнимая их жизни. В конце концов, ни тогда, ни сейчас, у них нет двух сторон для победы. Только одна. Только двое из восьми. Черноволосая девушка хмурится, подняв кисть в воздух, чтобы убрать мешающие пряди. Она поджимает губы, спрашивая: — Но что будет с теми, кто потеряет партнера? Или, наоборот, выход смогут найти не двое, а несколько игроков? Что, тогда, будет с нами? — Вот и узнаем, — мужчина, стоявший дальше от него всего на пять широких шагов, хлопает обеими ладонями и, решительно подхватив под локоть супругу, идет вместе с ней к открытому проходу. — У нас нет времени на разговоры. Если продолжим взвешивать все варианты, то и оглянуться не успеем, как помрем тут. — Будь, что будет, — поддакивает женщина. Иного выбора у них, в любом случае, нет, так какой же смысл отчаянно пытаться отсрочить неизбежное? — Разбейтесь на пары, — просит Судзуки, хотя сам понятия не имеет, кого поставить рядом с собой. Только четверо из них ещё не определились с партнерами: двое девушек и один парень. По мнению Ямадзаки, Тиба могла бы стать вполне неплохим дополнением к Кацу Судзуки. Пусть девушка и была запуганной после трагических событий своей жизни, Судзуки, используя свои навыки сообразительности, мог бы спокойно сработаться с ней и даже разговорить на время игры. Если мальчишка сумел работать в паре с Ямадзаки более нескольких дней и терпеть её извечное безразличие, то Тиба покажется ему настоящим ангелом. А вот две другие девушки, обладающие почти одинаковым характером, сработались бы на отлично в одной команде, понимая друг друга с одного лишь взгляда. Казалось, что даже аура, витающая вокруг них невидимым клубом дыма, густого и черного, слаженно переплеталась в объятиях. Поразительное сходство. Но всё оказывается в точности наоборот, и она не знает, почему внутри зарождается какое-то непонятное чувство, вырывающее смешок при виде вытянутого лица Судзуки, стоит одной из молчавших до этого девушек подойти к нему и легонько склониться, вежливо приветствуя. — Мэйко Ямасита, — ровным тоном озвучивает она, подняв подбородок вверх, дабы встретить чужой взгляд в своих глазах. — Будешь моим партнером, Судзуки-сан? Мальчишка выглядит так, словно ему только что предложили стать соучастником убийства и закопать чей-то труп, а иначе объяснить лицо, выражающее столь огромную гамму эмоций никак объяснить нельзя. Ямадзаки даже думает, что он скоро взорвется от их количества. Она качает головой, зная, что не должна находить это зрелище настолько забавным. Скрещивая руки на груди, сдерживая себя от внезапного порыва подтолкнуть Судзуки, чтобы тот отмер от своего ступора. Ну или хотя бы моргнул. — А…Да, да, хорошо, — лепечет Судзуки, вдруг обретя голос, и тихо шепчет что-то себе под нос, не слышимый никому, кроме той, кто застыл перед ним хрупкой стеной. Девушка усмехается, разглаживая черты лица, а затем убирает руку, когда костлявые пальцы оставляют свой след от рукопожатия на них. Вполне очевидно, что оставшиеся две девушки по умолчанию становятся партнершами, но это их никак не смущает. Кажется, наоборот, даже радует, если так можно сказать по безразличию темноволосой и зажатому виду Тибы. Пока все остальные были заняты своим, они обменялись коротким приветствием и встали рядом друг с другом, выглядя вполне неплохо, как команда. Возможно, это будет только на пользу. Разбившись на пары, они вместе, держась на небольшом расстоянии, медленно ступают по грязной земле, пачкая подошву, бесшумными и аккуратными шагами, идя вдоль узкого, но длинного коридора, чувствуя, как отдаляется тепло света и его тусклых лучей. Ямадзаки слышит лишь тяжелое дыхание сбоку от себя, различая в нём взрослого мужчину, и капли воды, стекающие с небольшими промежутком в образовавшуюся лужу из круглого отверстия подле её щиколоток. Не успевают они пройти и двадцати шагов, как свет затухает совсем, а в застывшей тишине раздается резкое и громкое копошение, отражающиеся эхом от стен. Кто-то сильно вздрагивает, невольно выпрямляясь и оборачивается к источнику звука, но, конечно же, ни черта не видит. Ямадзаки, даже по этим движением может различить неуклюжего Кацу Судзуки, ищущего непонятно что или, может, кого. Удивительно, что этот парень, за такой короткий путь, ещё ни разу не оступился, зная его невнимательность, чего прежде случалось слишком часто. — Что ты делаешь? — шепотом интересуется девичий голос, звучащий столь близко, словно под ухом. Ямадзаки непроизвольно дергается и отходит на шаг в сторону, не отрывая взгляда от того места, где всё ещё что-то ищет Кацу Судзуки, опустошая собственные карманы. Зрение чуть проясняется, пусть и не совсем четко, но она может даже заметить очертания белой кофты у своей руки так близко, что пальцы с легкостью могут захватить мягкую ткань. Она заламывает их, отдергивая себя от этих мыслей. — Нашёл! — преувеличенно громко кричит Судзуки, приподнимая мигающую вещицу. Ямадзаки мысленно благодарит этого мальчика за быстрое отвлечение, откашливаясь, когда звонкий голос столь сильно разносится по коридору, что невольно хочется зажать уши и поморщится. — Потише ты! — шипит глубокий голос, но таки секундой позже глухо интересуется. — Что это у тебя в руках? Несмотря на то, что лица Судзуки она видеть не может, почему-то чувствует, как тот ярко улыбается, красуясь глубокими ямочками на щеках. — Как что? — цокает мальчишка недовольным тоном, словно разъясняет самую очевидную и известную каждому вещь. Но, тем не менее, за громким выдохом слышится звонкий щелчок, озаряющий коридор тусклым светом. — Фонарик, конечно же! Ямадзаки фыркает, завидя удивленные лица незнакомцев. Зрачки комично расширяются, а рты приоткрываются, заставляя Кацу Судзуки нахохлиться от гордости. Он, вероятно, видит впервые такую реакцию на вполне привычные для офицера или студента вещи. Что же, работая в участке и иногда выбираясь на выезде в дела, наличием фонарика мало кого можно удивить. Однако сейчас, в этом месте, не имеющего обратного пути, среди отчаянных и испуганных за собственные жизни игроков, смекалка Судзуки поощряется по достоинству. Пусть незначительно и коротко, но это не так важно на данный момент. — Судзуки, — подзывает мальчишку Ямадзаки, кивая на неизведанный путь перед ними. — Ты поведешь. Она не спрашивает и не предупреждает, только озвучивает очевидную вещь, не требующую ни согласия, ни возражения. Судзуки, кажется, и не собирался спорить. Его взгляд загорается столь яростно, что может превосходить тусклый свет, льющийся из фонарика. Судзуки всегда, как бы не притворялся, хотел быть лидером и вести свою команду за собой, но зачесался в рядах посредственных участковых с самой скучной работой из всех представленных. Он был умным, образованным и смелым, пусть зачастую и граничил с безрассудностью, но справлялся со всей работой отлично, поэтому Ямадзаки нисколько не жалеет о выбранном решении. И очень надеется, что не будет этого делать в последствии. Что кажется маловероятным, когда некогда ощутимое присутствие тепла рядом полностью исчезает. Резко, неожиданно и безвозвратно, заставляя кровь стынуть в собственных жилах. Ямадзаки замирает всего не секунду, надеясь, что ей просто показалось, а иначе у неё нет ни одного адекватного объяснения этому явлению. Выдохнув полной грудью, она оборачивается то в одну, то в другую сторону, но не находит там ничего, кроме кромешной пустоты и несколько настороженных пар глаз, уставившихся на неё. Где он, черт возьми? Испарился в воздухе? Она окончательно сошла с ума? — Ямадзаки-сан? — зовет искренне испуганный голос Судзуки. — Вы в порядке? Хочется рассмеяться: конечно, она в порядке. — Парень в белой кофте, который стоял рядом со мной. Мой партнер, — выделает Ямадзаки сквозь сжатые зубы. — Где он? — Что? — удивлено переспрашивает Судзуки, и всего на мгновение ей кажется, что он спросит о ком она вообще говорит, будто и не было с ней никого вовсе. — Как… Он, что, ушел?! — Он не мог, — тут же отрицает его напарница, качая головой при отражающемся свете. — Мы бы заметили. Ямадзаки упрямо поджимает губы, она могла бы опровергнуть это глупое предположение, но не стала этого делать, прикоснувшись к вискам подушечками пальцев, дабы унять острую боль внутри черепа. Вполне очевидно, для неё, по крайней мере, что, если бы Чишия захотел, он спокойно мог бы уйти в любом направлении и остаться незамеченным. Всеми, кроме нее. Она должна была различить его тихие шаги и едва заметный рассеивающийся аромат хвои и мяты, присущие только ему, но чужое присутствие оборвалось столь внезапно, словно он на месте испарился, чего точно произойти не могло. Браслетами можно пользоваться лишь один раз и если она потратит свой шанс в самом начале, то дальше связаться с партнером будет крайне сложно, практически невозможно. — Наверное, в этом и есть загвоздка, — подаёт голос Тиба, прокручивая телефон в руках. — Каждый игрок должен самостоятельно пройти через лабиринт и найти выход, чтобы выиграть. Мы, вероятно, должны разделиться. — Да, — подтверждает Ямадзаки, оглядываясь на неё. Пальцы крепко сжимает пластмассовый браслет на тонком запястье, когда бросает взгляд на Кацу Судзуки, понимая, что, скорее всего, она его больше не увидит, если кто-то из них умрет сегодня. Буквально в эти ничтожные два часа, тянущиеся сначала, словно лава, а потом, как метнувшая стрела. Ямадзаки не знает, должна ли сказать ему хоть что-то, но решает, что да. Он всегда желал услышать её мнения, искал и боялся, что человек, ставший ему наставником, погиб, а он не может даже тела увидеть. Этот юной мальчишка, самоотверженный и глупый, но имеющий столько перспективного в будущем может умереть, потому что выжить имеют шанс только двое. И никто больше. Ямадзаки вздыхает и, приподняв кончики губ в легкой, почти незаметной, улыбке наставляет Кацу Судзуки в последний раз. Они больше не увидятся, но, по крайней мере, теперь девушка вспомнит о нём. — Не будь безрассудным. Судзуки вздрагивает, как от удара, будто он не ожидал этих слов. Или же, наоборот, знал, что этим всё и закончится, но не был готов. Чужие руки сжимаются в крепкие кулаки по бокам от себя, а в глазах стынет образовавшийся блеск хрустальный капель, однако, на искусанных губах расплывается самая широкая улыбка. — Спасибо за всё, Ямадзаки-сан. Склоняя голову так низко, как позволяет рост, он резко разворачивается к ней спиной и, лишь мельком взглянув на черноволосую девушку, первым отступает от общий группы, теряясь в одном из многочисленных запутанных ходов и коридоров лабиринта. А за ним, не говоря ни слова, уходят и другие, исчезая за массивными кирпичными стенами, некоторые из которых не имеют своего конца, приводя в тупик. И, честно сказать, Ямадзаки порой одолевает ощущение, что они итак находятся перед ним, ударяясь об твердую поверхность головой раз за разом, не желая отступать даже в момент, когда своя же кровь проливается подле ног, лишая абсолютно всего, кроме нескончаемой боли. В глухой темноте не остаётся никого, кроме Ямадзаки и, почему-то не ушедшей до сих пор, Тибы, неловко заламывающей грязные руки, топчась на одном месте. Когда-то, в одном из дневников матери, которые она читала самыми первыми, упиваясь каждой строчкой, словно глотком воздуха или воды в засуху, увидела там одну строчку, привлекавшую её внимание:«Даже если ты топчешься на месте, обувь все равно останется грязной»
Это была известная японская цитата, которую отец рассказал маме, а она запомнила её, как и всё то, что было сказано этим человеком, могла даже записывать чужие речи так подробно и внимательно, что Ямадзаки восхищалась этой памятью, которая, несомненно, перешла и ей от матери. Ещё одно сходство, которое ненавидел отец, но искренне любила бы матушка. Хотя, могла ли она знать наверняка? Никогда. Тем не менее, никто не мог помешать Ямадзаки помнить всё то, что было написано красивым и ровным почерком некогда цветущей, словно ароматные бутоны, матери. И сейчас, она не понимала, почему Тиба молчит, а не убегает, желая оказаться как можно дальше от горести прошлого и обрести, наконец, свободу. — Ямадзаки-сан, — щебечет тонкий голосок, все-таки решившись сказать то, что хотела и покончить с этим. — Мы с тобой не встретимся больше, поэтому я хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделала для меня в тот день три года назад. Спасибо за проявленную ко мне доброту, Ямадзаки. Я не смогла сказать это раньше, но сейчас меня ничто не останавливает. Спасибо, что была единственной, кто помог мне. Я не забыла и, наверное, никогда об этом не смогу забыть. Тиба склоняется в вежливом поклоне, чуть ли не пояс, заставляя Ямадзаки аккуратно, почти невесомо, чтобы не спровоцировать какие-то воспоминания для другой девушки, поднимает вверх за плечи, не зная, что должна сказать на это. От неё и не требуют этого. Тиба сделала то, что желала на протяжении долгих лет и ей, наконец, выпала доля выполнить свою цель. А теперь, она могла спокойно уйти, потому-что знала: эта встреча — последняя. Неизвестно, кто из них останется жив, а кто умрет, но, тем не менее, это уже не так важно. По крайней мере, не для Тибы. Ямадзаки глядит в спину удаляющейся девушки, чувствуя, как лёгкий, отчего то будто ледяной ветер, толкает её прямо в грудь, заставляя даже слегка отступиться и взглянуть на проход, не тронутый никем другим. Почему-то в этот момент кажется, что даже браслет на запястье мелко вибрирует, желая привлечь внимание и увидеть местоположение одного единственного человека, но каждый раз Ямадзаки приходится отдергивать саму себя, потому что неизвестно, каким окажется наказание. Если это будет её смерть, а выжить, в итоге, смогут только двое из пары, то какой же в этом толк? Её партнер моментально, как и она, потеряют все шансы на победу. Качнув головой, отгоняя непрошенные мысли, Ямадзаки делает несколько широких шагов в густую и мрачную пустоту коридора, не видя перед собой ничего, кроме пляшущих искорок перед глазами и вырисованных фигур. Такое обычно происходит при резком контакте со светом или долгом всматривании в темноту, но ни один из них не является приятным. Может быть, неизведанная опасность, скрывающаяся, вероятно, в этом лабиринте, должна напугать или хотя бы насторожить Ямадзаки, но пока она остаётся невозмутима, желая, чтобы длинный коридор, наконец, привел её куда-то, кроме тупика кирпичных стен. Отдаляясь всё дальше и дальше в сердцевину лабиринта, она лишь долгими минутами позже замечает еле заметный и уловимый проблеск тусклого света, больше схожий с фонариком или некачественной лампочкой, но по крайней мере, это уже что-то и Ямадзаки точно может знать, что коридор имеет свой конец. Её шаги ускоряются и даже, вероятно, переходят на бег к концу, тревожа старые раны, но она вновь о них не волнуется, хотя прекрасно знает, что если выйдет отсюда живой, обязательно будет ругать саму себя за беспечность. Но сейчас ей плевать. Свет становится все ближе и будто ярче, в нос вбивается запах чего-то сладкого и нежного, приятно оседая лепестками на горящих легких. Ямадзаки пробегает через туннель, достигая своего долгожданного конца, но так и замирает возле него, видя перед собой прекрасную и невероятную картинку. От удивления она даже заставляет себя болезненно ущипнуть за руку, чтобы удостовериться в том, что не спит. Но нет, реальность происходящего столь ясна и отчетлива, что сомнения, не покидающие её разум, затихают в глубинах глотки, заставляя неловко двинуться вперед и протянуть пальцы в сторону упавшего на грязный пол розового лепестка, подхватывая его на руки. Ямадзаки, сама того не ведая, будто покинула чертоги бесконечного лабиринта и оказалась в самом, что ни на есть, ботаническом саду. Или же в личной оранжереи влиятельных дам. Тонкие ветви Магнолии с расцветшей круглой почвой и распустившимся бутонами, обвивали в плотной хватке, словно в объятиях, высокие каменные стены, а подле них росли пышные кусты роз всех возможных видов, но больше всего нежно-белого оттенка, что несказанно удивило и даже поразило Ямадзаки. Белые розы, как символ молчания, были одними из любимейших цветов матери. Она, порываясь секундным воспоминанием, склоняется ближе к маленькому кустику, обхватив руками стебель цветка, чтобы вдохнуть свежий аромат мягкого нектара, наполняя легкие. Травянистый запах впитывается под самую кожу Ямадзаки, а ветер срывает хрупкие лепестки, развевая по земле, покрывая засохшую грязь бледно-розовыми цветами. Словно зачарованная одним лишь видом на сие великолепие, она не могла оторваться от неё. Пальцы чесались и изнывали от желания написать эту картину масляными красками, чтобы запомнить на долгие годы, но Ямадзаки никогда прежде не брала кисть в руки и даже не собиралась, но столь яростный порыв впечатлений заставил её задуматься. Собственное тело будто стало ей неведомо, а ноги самостоятельно вели по узким тропинкам, усыпанными сладким некотором от цветов. Она и не пыталась остановиться, наоборот, желала увидеть всё больше и больше. Яркий свет, что пестрящими искорками исходил от теплицы на самой дальней территории, сияет так, словно огненные фонари развешены внутри нее и помогают освещать округу. А подле низших слоев прочного стекла купола, над землей, по обеим сторонам, цвели Гортензия и Гвоздика. Совсем ещё маленькие лепестки, только-только начинающие самый долгий процесс, но всё ещё такие прекрасные. Ямадзаки порывается ощутить их так же, как и розы; вдохнуть аромат цветов, прикоснувшись к нежным лепесткам, но не успевает даже на колени присесть, улавливая звонкий, пусть и не близкий, смех, раздающиеся из мрачных глубин. Дыхание замирает, как и тело, словно позволяя полностью обострить слух и на миг прикрыть глаза, отчетливо заслышав детский смех, звучащий столь радостно и громко, что со временем начинал напоминать раздирающие от боли крик, доходящий до её перепонок, будто кто-то, не переставая, орал прямо в оба уха. Ямадзаки заставляет себя сглотнуть осевшую на кончике языка горечь и, сжимая в крепкие кулаки свои ладони, разрывая лепесток между пальцев, она позволяет крошкам упасть подле своих ног. И, почему-то, стоит ей это сделать, как смех начинает звучать ещё ярче. Ямадзаки срывается с места так резко, что на миг рана на боку отдает колющей болью, но ей, как стало очевидно, уже плевать. Она бежит и бежит, словно обезумевшая, не оглядываясь на рассыпанный лепестками ботанический сад. На звук детского смеха, похожий на пение птиц и отчаянный вой дикого зверя, плутая по разным, неизвестным ей сторонам и дорогам. Они всё ещё пестрят яркими красками растений и их цветов, но это больше не кажется таким красивым, как раньше. С каждой секундой, смех становится сильнее и ближе, словно стоит Ямадзаки протянуть руку, как она сможет ухватится за него, но это лишь выдуманный бред, взявшийся из неоткуда в её мыслях. Она бежит быстрее, врезаясь в стены и крутые повороты, но не может заставить себя остановиться. Ей хочется зажать уши руками, чтобы не слышать душераздирающий вой, но даже так, кажется, она не сумеет помочь сама себе. Она задыхается от нехватки кислорода в легких, цветочный запах начинает душить её, словно стебли пробрались в самое сердце и обвили тонкими шипами каждый орган, легко сдавливая изнутри. Кровь неприятно булькает на дне глотки, железо растекается на языке, словно лава, заставляя сглатывать и давится, не позволяя остановиться, чтобы перевести дыхание. Каких-либо сил на борьбу совсем не осталось, она уничтожает саму себя, не понимая, чего на самом деле добивается. Ямадзаки бежит до тех пор, пока, в конце концов, натолкнувшись на тупик, не врезается в него всем телом об стену, покрытую ветвями Акации, и плашмя падает на грязную и местами влажную землю, ударяясь затылком. Кашель вырывается из разорванной и изнеможенной от сухости глотки, а вместе с ним сгустки алой крови, растекающейся по впалым щекам. Боль во всём теле столь сильна, что Ямадзаки при всем желании не смогла бы и руки поднять. Раздражающий смех проникает в каждую щель, не замолкая ни на секунду; он исходит отовсюду, перекрывая любой крик и шепот собственного разума столь ярко, что на секунду Ямадзаки даже задумывается: это не смех ребенка, а её собственный. Она сходит с ума. А затем, так же внезапно, как и появился, смех замирает, но лишь на короткую долю секунды, позволяющей Ямадзаки вдохнуть кислород и зажать пальцами виски, зудящие от боли. Её руки мелко подрагивают, а вдалеке, отчётливо раздаётся детский крик, граничащий с воем, а за ним — выстрел. И вновь всё замирает. Она не может даже шевельнуться. Такая манящая тишина, прикасающаяся к окаменевшему телу костлявыми и липкими пальцами, кажущаяся холодным отпечатком смерти, сдирающей из ослабевших рук завядший цветок камелии. Медленное ожидание, тянущиеся веками, без возможности отсрочить неизбежное. Ямадзаки прикрывает глаза, чувствуя, как разрываются внутренности, словно мясо и кости смешались воедино и пропустили через мясорубку. Она не знает, почему так больно, но, по-видимому, её ожидание подошло к концу. Ожидание смерти, предначертанной судьбой изначально. За спиной слышится веющий холодом ветер, ощущаемый на оголенной коже, словно лед и пламя одновременно. Внутри что-то шевелится, а затем трескается так ощутимо, будто пол под ногами. Ямадзаки не понимает: так ли на самом деле чувствуют себя люди перед смертью? Или после смерти? Кто-то держит её в этих чертогах Ада, лишая рассудка и жизни, словно хищного зверя, запирая в клетке. Поднимая дрожащие колени к груди, обхватывая их худыми руками, она устало выдыхает, привалившись щекой к влажной земле, понимая, что та пропиталась её кровью. Хочется закрыть глаза и окунуться во тьму, но свечение, отразившееся перед ней, не дает этого сделать, буквально вырывая Ямадзаки из чужих лап, заставляя широко распахнуть веки и удивлено уставиться на образовавшуюся на ветру сияющую серебром дымку. Она думала, что не сможет дотянуться до неё, но тут кисть непроизвольно взлетает вверх, словно и не её вовсе, и аккуратно, одними лишь подушечками пальцев, касается очертаний неизвестного сияния, чувствуя на концах ощутимый холод и тепло, последующее за ним. Ямадзаки вздрагивает, отдёргивая ладонь, как от искрящегося огня, прижимая конечность к собственной груди, и хрипло выдыхает, приподнявшись на локтях, отползая назад. Зрачки безумно расширяются, видя, как серебряная дымка подбирается к ней поближе, ведя непроизвольный танец вокруг дрожащего тела, словно закручиваясь мягкой, невидимой лентой, сжимая в плотной хватке. Ямадзаки облизывает пересохшие, местами уже треснутые губы и невольно, вопрошает вслух сломанным голосом: — Что происходит? Кажется, она окончательно сошла с ума, ведь, иначе, никак нельзя объяснить увиденное перед собой. Серебряная дымка искрится, словно от ярких лучей Солнца, преображаясь не просто в бестелесную ленту, а чьё-то маленькое тело. Ямадзаки открывает рот, то ли от шока, то ли от испуга, не в силах и слова вымолвить. Она отползает назад, цепляясь грубыми пальцами за горстки сухой и окровавленной земли. Тело застывает, когда очертания духа становятся всё более ясными. Женщина, представшая в ослепительном сиянии светлых лучей, такая нежная и утонченная. Её кожа бледная, кисти рук тонкие, а пальцы — длинные, идеальные для игры на фортепиано. Облаченная в синее платье, темные волосы рассыпались по худым плечам, обрамляя острые скулы и подбородок. Приятная, почти мягкая, внешность женщины констатировала с европейским разрезом глаз и отражающемуся зелёному пламени решимости в них. Ямадзаки опустила взгляд на скрывающуюся за волосами шею, замечая маленькую родинку на глубокой ямочке в середине. И ровно перед тем, как осознание, словно ведро ледяной воды, обрушилось на неё огромным потоком, она почувствовала, как нагревается браслет на её запястье, тихо пульсируя, но не сумела обратить на него внимания, понимая одно: она никогда прежде не видела свою мать. Никогда прежде до сегодняшнего дня. — Мой милый рассвет, — зовёт мягкий голос, а на бесцветных губах расползается улыбка. — Акира. Ямадзаки обессилено опускает голову вниз, её плечи подрагивают, а пальцы всё сильнее и сильнее впиваются под землю, оставляя красноватые следы на мягкой коже. Голос предательски срывается, когда она одними лишь губами беззвучно шепчет: — Мама.