Видеть и слышать

То, что на него смотрят, Тобирама понимает сквозь сон. Веки, еще тяжелее, чем раскалывающаяся голова, кажутся свинцовыми и открываются с резью, будто в слизистую щедро отсыпали песка. Дневной неуверенный свет, пробивающийся сквозь покосившееся окно, слепит, и больше всего хочется вернуться обратно — в блаженное небытие без сновидений. То, что он вернулся именно оттуда, подтверждает каждая клетка тела, пропитанная ломотой и бессилием. — Сколько прошло времени? — сквозь саднящее горло Тобирама выталкивает слова, подслеповато шаря взглядом по комнате в поисках Учиха — только его тяжелый взгляд мог выдернуть его в сознание. Руки не слушаются, подрагивают, когда он пытается подняться в сидячее положение. Судя по состоянию, то, что он все же очнулся, — везение. Жаль, что нет возможности собрать остатки этого яда, которым его щедро напоили. Разобрать подобный на составляющие было бы нелишним. — Времени? — раздается слишком спокойный, чтобы не вызвать подозрений, голос из самого темного угла комнаты. Тобирама заталкивает поглубже мысль, что Учиха заранее предвидел, что ему будет сложно напрягать глаза, вглядываясь в свет, чтобы выискать его фигуру. Учиха не мог — не должен был — думать о таком. — Проще будет сказать, сколько дней. — Что? — все еще надеясь, что это своеобразный юмор Мадары, Тобирама проводит по лицу рукой, пытаясь сосредоточиться. Получается отвратительно. — Ты был в отключке с позавчерашнего дня, Сенджу. Если бы я заранее знал, что будет так скучно, постарался бы явиться призраком к Хашираме, — с ленцой тянет слова Мадара, но Тобирама уже достаточно пришел в себя, чтобы видеть сквозь напускное. Чтобы заметить в скрещенных напряженных на груди руках беспокойство. Чтобы отличить в глазах тревогу. Это неудивительно: в таком положении, когда вообще нет возможности предпринять что-то, даже нет возможности проверить, жив ли еще «напарник», — тревожился бы любой. — А так тебя все устраивает? — по привычке отбивая подачу, он поднимается с футона. Но, больше не глядя в темный угол и склонившись над емкостью с водой, чтобы привести себя в порядок, все же без особой уверенности, что в этом есть нужда, добавляет: — Я в порядке. Сегодня выдвигаемся. Сняв водолазку и освежившись холодной водой, Тобирама с неудовольствием морщится — даже на темной ткани явно виднеются пятна крови. Такие, как назло, не прикрыть ни доспехом, ни воротником. А значит, лишних вопросов от Хаширамы не избежать. Языком пробуя ранку на губе, Тобирама кривится, но не от боли — с лицом ублюдки тоже успели поработать. Возвращаться со столь плевой миссии в подобном виде довольно постыдно, но и откладывать дорогу домой еще больше — чревато лишним волнением брата. Сзади слышится громкий выдох, и Тобирама спешно надевает водолазку обратно. Нечего Учихе лишний раз давать возможность увидеть синяки на его теле — доказательства того, как сильно он облажался с тем проклятым напитком. Пересобирая подсумок, Тобирама продолжает размышлять: но если бы он не очнулся? Если бы его организм не был приучен бороться с ядами, если бы не было иммунитета к большинству из них — что стало бы с духом Учиха? Смог бы он наконец упокоиться или остался бы и дальше бродить по земле, но без якоря в виде Тобирамы? Или, вполне может быть, что проблема не в Мадаре, а в нерешенных кармических долгах и вопросах самого Тобирамы, и он сам остался бы бестелесным призраком вечность отрабатывать свои ошибки с Учиха под боком, как с не совсем живым напоминанием о них? — Кстати, — врывается в поток мысли голос виновника очередных теорий о причинах и следствиях, — к тебе вчера приходила та девчонка — помощница хозяина. Довольно настойчиво стучалась в дверь, может, хотела предложить еще чая. Он выходил в коридор и узнал, что это была она, от скуки или от беспокойства, что это могут быть дружки тех бандитов, что пришли мстить за своих и завершить начатое? Но Тобирама не успевает спросить, откуда Учиха узнал о личности гостьи — словно в подтверждение его слов, в дверь громко трижды стучат. — Господин уже проснулся? — стоит двери только приоткрыться, спрашивает уже знакомая работница постоялого двора. С любопытством и смущением — вызванным, скорее всего, чувством вины — она заглядывает снизу вверх в глаза и ловко протискивается внутрь, прикрывая за собой дверь. От столь навязчивого внимания чувство дезориентации усиливается, и единственное, чего хочется Тобираме, это отмотать время назад и не впускать ее. — Вам что-нибудь принести? За счет заведения, конечно. — Я скоро ухожу, ничего не нужно, — довольно прозрачно намекает Тобирама и уже хочет вновь открыть дверь, но его попытка канет в Лету, остановленная тонкой рукой на предплечье. — Подождите, — глубоко и звучно вдохнув, девушка смело поднимает лицо, уверенно глядя ему в лицо, и надежда остаться в одиночестве (не считая Учиха) умирает под девичий голос. — Я хочу извиниться перед вами. Я подала вам тот напиток. Я… я почти убила вас. — Меня не так просто убить, — но возражение не работает, утонув в скорбных покачиваниях головы и сильнее сжавшихся на его руке пальцах. — Мне нужно извиниться! Я хочу этого, хочу объясниться… — почти восклицает девушка, но ее голос срывается под конец и сходит на шепот. — Кобаяши-сан — хозяин гостиницы — хороший человек. Но год назад, когда банда обосновалась в этих стенах, и Кобаяши-сан, и все, кто на него работает, стали заложниками. Нам пришлось полностью подчиниться, иначе нас бы попросту убили и забрали бы это место. Мы не могли ослушаться их приказов… У меня не было выбора. Понимая, что ее слушатель не пытается вырваться или сбежать, девушка выдыхает и наконец отпускает его руку. От ее, казалось бы, маленькой руки наверняка останутся следы — Тобирама чувствует, как пульсирует в том месте кожа. — Пожалуйста, простите меня! Я виновата в том, что на вас напали, и бесконечно благодарна, что вы избавили нас от их гнета! Замерев, Тобирама в удивлении слушает эмоциональную речь, отстраненно подмечает, что такая честность довольно похвальна, но никак не может избавиться от чувства неловкости. Что он должен ответить и нужно ли это вообще? Он никогда не умел правильно принимать извинения или благодарности и до сих пор не знает, как стоит реагировать. В его мире слова в принципе вообще мало что значат. Чужие откровения вызывают лишь чувство неудобства и рождают сомнения — в конце концов, он же не по доброте душевной избавил Кобаяши-сана и его помощников от прессинга бандитов. Он даже не знал об этом. Возможно, правильнее было бы ему самому извиняться за учиненный погром внизу. Благодарность девушки чувствуется незаслуженной и оседает зудом где-то между лопаток. Затянувшееся молчание действует неожиданно. Вместо того, чтобы завершить этот неловкий разговор, девушка лишь приободряется. — Поэтому не только от лица Кобаяши-сана… Если я могу что-то для вас сделать… — Да это же самое настоящее приглашение, Сенджу, — напоминает о своем присутствии Мадара. В его голосе слышится желчь. Тобирама как никогда благодарен случайности, что тому не видно его лица. — Ничего не нужно, — почти резко отвечает он, борясь с ощущением, что все это — часть безумного сновидения, совсем ему неподконтрольного. Но отказ не воспринимают. Возможно, осмелев из-за его немногословия, возможно — из-за его потрепанного вида, но девушка скользит взглядом по нему сверху вниз, задерживаясь на синяке на скуле и разбитой губе, на каплях крови на водолазке. Смотрит внимательно на его белые руки, на которых явно выделяются синие вены. От ее взгляда по спине пробегаются мурашки, и Тобирама заведомо понимает, что будет дальше. Он способен различить смесь из неприкрытых жалости, благодарности и желания, хоть и поверить в происходящее все так же сложно. — Но я хочу вас отблагодарить, — с неутихающей уверенностью заключает девушка. На заднем фоне слышится звучное фырканье Мадары, но он не успевает прокомментировать бесплатное шоу — девушка с громким болезненным стуком падает на колени. Тобирама дергается, пытается отшатнуться назад, но ее пальцы хватаются за пояс его штанов, и он остается на месте, почти парализованный. Головокружение усиливается. Справиться с напавшими бандитами кажется реалистичнее и проще, чем утихомирить девушку, — не может же он ее ударить или оттолкнуть, рискуя остаться со спущенными штанами… Поглаживания по краю штанов перетекают на пах и превращаются в давление и потирание по спящему органу. Завязки на штанах не поддаются, и Тобирама мысленно малодушно благодарит свои непослушные пальцы, запутавшиеся в них при завязывании. Его бы такое не возбудило и во здравии. Не так. Не в знак благодарности или извинений. (Здесь по-другому не принято или она не умеет иначе? Тобираме ее почти жаль.) И не от этого человека. Он всю жизнь живет в окружении шиноби и знает далеко не одну историю создания семьи, которая начиналась похоже. Не с незнакомкой на коленях — про такое редко рассказывают. Но множество шиноби встречают своих будущих жен так же: в случайном месте на очередной миссии вдруг находится та самая, что готова мириться с непростым бытом и таким же непростым характером воина; та самая, что в шрамах и увечьях видит не следы прошедших сражений, а доказательства мужества. Возможно, и эту привлекает подобная сила. Довольно часто в таких рассказах именно девушка и выступает инициатором, тем, кто всячески старается приручить шиноби. Тобирама знает много таких историй, но он никогда не хотел подобного. И быстрого удовольствия без обязательств он также никогда не хотел. Его все еще ломает не вышедший из организма яд, а полное замешательство не добавляет проворности ни мыслям, ни действиям. Подобного раньше не происходило, и как ему, черт возьми, вежливо попросить не пытаться сделать ему хорошо, тем более, что у нее вряд ли получится? Но, как и когда он очнулся сегодня утром, так и сейчас, Тобирама чувствует на себе прожигающий взгляд, которому сложно противостоять. Он поворачивает голову и смотрит прямо в черноту глаз Учиха, на его потемневшее лицо, на котором не осталось ни одной эмоции и лишь сжатая челюсть выдает его отношение к происходящему. Лишь спустя мгновение Тобирама понимает, что смотреть на него было ошибкой. От настойчивых, почти на грани боли, потираний сквозь одежду член дергается в признаке возбуждения, стоит глазам замереть на фигуре в тени. Девушка принимает это на свой счет и, воодушевленная, цепляет пальцами край штанов и тянет их вниз — и в этот же момент раздается чеканный шаг, а после Мадара выходит вон, растворяясь дымкой в стене. Его уход отрезвляет, окатывает холодной водой, заставляет двигаться, несмотря на замешательство. — Хватит. Не надо, — жестко схватив девушку за запястья, Тобирама отводит ее руки от себя. Он старается не думать о том, как глупо, должно быть, смотрится с приспущенными штанами, оголившими косые мышцы и белые паховые волосы, настойчиво протестующий против минета. — Ничего не надо, — на всякий случай добавляет он, сдвинув брови и заглядывая ей в глаза. Он только сейчас замечает, какого они цвета. Только сейчас понимает, что она шатенка. Что губы у нее на самом деле красивые и пухлые. Находясь в такой близости, в такой ситуации, он умудрялся ее совсем не видеть. — Я лишь хотела… — Знаю, — отойдя наконец на пару шагов назад, кивает Тобирама, хотя по правде — ничего он не знает. Если ему раньше казалось, что все было неловко, — он ошибался. По-настоящему неудобно становится сейчас, когда нижняя губа девушки начинает дрожать, явно свидетельствуя о подступающих слезах. — Все в порядке, — добавляет он, уже не надеясь сгладить ситуацию. Ему не приходится вновь опускаться до намеков — поднявшись, незваная гостья склоняет голову в прощании и вылетает из комнаты с горящими щеками, оставив его полностью одного. Замерев по середине помещения в полной тишине, Тобирама думает: к черту. К черту это место, странные методы благодарности, охотников за легкой добычей и боль, не покидающую тело. А особенно к черту предательское возбуждение, появившееся при взгляде не на того человека. С силой потерев глаза, Тобирама, несмотря на шум в голове, быстро завершает сборы и выходит на улицу, чтобы больше никогда не вернуться в это место обратно. — Ты быстро, — слышит он от Мадары, но не берется разбираться, о чем тот говорит — о коротком промежутке времени, которое прошло с момента, как он оставил Тобираму наедине с девушкой, или о самих сборах. Учиха не смотрит на него, и Тобирама искренне за это благодарен.

***

Хаширама не унижает его вопросами о самочувствии, и за это в груди горячим растекается признательность. Но его серьезный взгляд, поминутно цепляющийся за помятое лицо брата, служит вполне конкретным сигналом, что лучше бы Тобираме как-то прокомментировать свой внешний вид, иначе беспокойство найдет выход в другом месте. — Я надеюсь, ты не побежишь на новую миссию почти сразу по возвращении и побудешь немного в деревне, — говорит Хаширама, и именно сейчас в нем чувствуется Хокаге благодаря легким требовательным ноткам. — Ты нужен тут. И… хм, — он вновь смотрит на припухшую разбитую губу Тобирамы, но прямой вопрос не задает. — Не стоит внимания: это была моя ошибка, — не желая вдаваться в подробности, Тобирама не меняется в лице, даже когда сзади слышится фырканье. — Раз ты так говоришь, — кивает Хаширама, но по его лицу легко читается, что брат, говорящий, что совершил ошибку, вызывает в нем еще больше волнения. — Я еще не был дома, — разворачиваясь, хочет прощаться Тобирама, но его планам предсказуемо не суждено сбыться. — Подожди, Тора, — покончив с формальной частью, Хаширама весь преображается как по щелчку пальцев и принимает почти заискивающий вид, пряча в уголках губ улыбку. — Не хочешь сегодня составить мне компанию за ужином с Яманака? Глава клана приглашает. Домашняя еда — и точно без отравы — была бы очень кстати. Но Тобирама слишком хорошо знает брата, на клеточном уровне чувствует его. Он не утруждается уточняющими вопросами, точно предвидя, что стоит немного выждать в молчании — и Хаширама в нетерпении сам все выложит. Его юношеские непосредственность с нетерпеливостью — и как только удалось их сохранить? — знакомы Тобираме еще с глубокого детства. — Мне кажется, тебе может быть интересно познакомиться с его дочерью, — заискивающе улыбаясь, быстро сдается Хаширама и смотрит так предвкушающе, будто действительно ожидает, что эта новость может вызвать волну радости у Тобирамы. Но кроме усталости он все так же ничего не чувствует. Тобирама вздыхает: ему просто нравится игнорировать очевидное или Хаширама и вправду так плохо его знает? — Мне нужно домой, если ты не заметил, я весь в грязи и крови. — И отлично, сейчас только начало дня, а ужин обычно проходит вечером, будешь как раз чистым и свежим, — будто и не замечая попытки отказаться. — Я думал пойти в лабораторию после, — пробует еще раз Тобирама, и только когда слова уже вылетели, понимает, что ужин все же был бы предпочтительнее. Но Хаширама уже перестал улыбаться и округлил глаза, полностью переключившись на еще одну тревожащую его тему — отказываться от сказанного поздно. — Правда? Это… это хорошо, — будто в сомнении, будто только что узнал, что пациент идет на поправку, Хаширама опускает взгляд, что-то обдумывая. И по этой картине, по его на мгновение сжатым губам Тобирама вдруг отчетливо понимает, как же сильно заставлял его волноваться одним лишь своим игнорированием лаборатории. Наверняка в глазах брата это выглядело так, будто он отказывался от чего-то жизненно необходимого для себя, как если бы отказывался от воды — а это явный признак хвори. — Я много думал, почему ты перестал туда ходить. И прежде чем он озвучивает свои мысли, Тобирама по пробежавшему по затылку холодку чувствует, что он догадался об истине. — Это как-то связано с Мадарой? Заданный вопрос звучит как взрыв, после которого Тобирама спинным мозгом чувствует прожигающий взгляд на себе. Как жаль, что нет ни единого варианта попросить Хашираму сейчас же замолчать и при этом не вызвать подозрений. — После нашей битвы, когда ты забрал его тело… ты больше не ходил туда. Ему нужно было просто сжать зубы и пойти на чертов ужин. С легким шорохом Учиха подходит к нему сбоку, явственно решив здесь и сейчас покончить с молчанием. Его вскинутую в любопытстве бровь можно заметить даже периферийным зрением. — Значит, ты забрал мое тело. Не то время — это сейчас. Хотя, скорее всего, подходящее время никогда не наступило бы. Сил на злость не хватает, вместо них наваливается усталость, с нажимом придавливая к земле. Тобирама действительно как-то наивно надеялся, что раз уж он сам может игнорировать эту мысль, значит, и другие смогут. Смогут не озвучивать то, о чем он не хочет даже думать. А о том, чтобы узнал сам Учиха, — и речи не было. Но все тайное рано или поздно становится явным. — Это никак не связано. Я думал, ты слышал, когда я говорил, что занят и времени на лабораторию нет, — потирая глаза, привычно отрицает Тобирама, стараясь не смотреть на Учиха — тот точно способен определить такую откровенную ложь. Тишина кажется не благословением, не возможностью хотя бы немного перевести дыхание, а нагнетанием. Как затишье перед бурей. А к буре никак не подготовиться — пары месяцев было недостаточно, и вряд ли можно что-то сделать, что-то перенастроить у себя в голове за жалкие пару часов, которые Тобирама тратит не совсем запланированно — лишь для того, чтобы отсрочить неизбежное. Он идет домой и смывает с себя всю грязь, мажет увечья заживляющей мазью. И молчит, вторя выжидающему в тишине Мадаре. Дорога к лаборатории кажется одновременно привычной и чужой, бесконечно долгой, как если бы он шел на эшафот. Проблема не в том, что он собирается показать Мадаре его собственное тело. Это не будет хуже, чем видеть его призрак круглыми сутками. Дело в нем самом. В том, что ему придется вновь заглянуть в глаза тому, чего избегал — простой и неприглядной правде. Самой причине, почему не ходил в ранее свое любимое место. Почему поступил с телом мертвого врага так, как поступил, а не так, как должен был. — Давай, Сенджу, показывай. Мне всегда было интересно посмотреть на работу мясника, — мешая снимать защитные печати и открывать замки, Мадара поторапливает с тем предвкушением, которое свидетельствует, что ему просто хочется поскорее покончить с этим. — И как я только мог забыть, что мне приходится существовать рядом со стервятником. Расковырял уже оба глаза, м, Сенджу? Нашел что-то интересное? Просьба заткнуться остается невысказанной. Вместо этого Тобирама проходит внутрь, оставляя дверь открытой, чтобы выветрить застоявшийся запах, и идет сразу к ступеням, ведущим вниз в полуподвальное помещение, — действительно, стоит поскорее закончить с этим. Пытаясь смотреть на свою лабораторию — свое детище — глазами другого человека, глазами Мадары, Тобирама допускает, что его рабочее место не очень-то отвечает требованием, под которые должно попадать описание конуры «стервятника» и «мясника». Лабораторией это место изначально в шутку назвал сам Хаширама. Но здесь нет бесконечных колб, склянок и образцов. Тобирама создавал это место для себя. Место, где он смог бы уединиться и погрузиться в работу, погрузиться в то, что его действительно интересует, — в свитки и книги, в саму историю чакры и управление ею. И посему весь первый этаж заставлен стеллажами со всевозможными написанными работами — и чужими, и собственными и стоит лишь одинокий стол с разложенным на нем длинным недописанным свитком. Тобирама довольно редко бывает на нижнем уровне, но он как раз и был создан для исследования почивших врагов с редкими геномами — защищенный как от внешнего воздействия, так и от внутреннего. Хаширама как-то смеялся, что в случае серьезного нападения на деревню не будет более безопасного места, чем подвал Тобирамы. Спустившись, Тобирама отстраненно, но с ученым удовлетворением отмечает, что в воздухе совсем не пахнет разложением — верный признак того, что он все правильно сделал, уходив отсюда в прошлый раз. Свет из окна, что расположилось под самым потолком, просвечивает ширму, и за ней уже легко угадывается стол и лежащее на нем тело. Тобирама несколько мгновений медлит, прежде чем зайти за ограждение. — Ты… — выдыхает рядом Мадара. В одном этом слове ему не просто мерещится удивление — слышится неверие. Тобираме не нужно смотреть на него — на его дух — чтобы знать, какое у него выражение лица. «Я — да», — хочется ответить ему. Он смотрит на мирно лежащий, совсем не обезображенный труп — он знает, что видит Мадара. Что Тобирама не только не тронул глаза (хотя в этом и был изначально весь смысл приносить Учиха сюда), но и срастил все поврежденные ткани, залечил каждый синяк. Мертвое тело можно было бы легко принять за спящее, если бы не землистый цвет кожи. Стервятники и мясники так не поступают. Исследователи так не поступают. Тобирама Сенджу так не поступает — не должен, — и Мадара знает об этом. — Почему? Вместо ответа внутри рождается злое веселье и Тобирама фыркает в намеке на смех. Почему же? Он и сам хотел бы знать, почему не может иначе. Почему не смог выкинуть из головы того, кто всю жизнь был угрозой для всего его клана, для Конохи. И, казалось бы, вот он — удачный момент. Враг мертв и больше не сможет принести беду. Но вместо покоя Тобирама получил усилившуюся головную боль. И невозможность произвести вскрытие. Словно он этим — каждым новым взмахом скальпеля, каждой выявляющей каналы чакры техникой — каждым действием доказывал бы себе, что это действительно конец. Поверить в окончательную смерть Учиха Мадары не так просто, даже когда глядишь на его бездыханный труп. Поставить точку где-то у себя в голове оказалось невозможно, даже зная диагноз — мертв. Почему? Да потому, что он не хочет принять, не может себя убедить, что «никогда» — это единственный вариант. С живым Мадарой где-то под боком, где-то на периферии, даже просто маячившей угрозой — было тяжело. Но с мертвым оказалось просто невыносимо. Тобирама всегда считал себя довольно прагматичным человеком, способным принимать любые, даже жизненно трудные решения с холодной головой. И он никак не ожидал, что споткнется на том, что не сможет закопать в землю мертвое тело Учиха. Не сможет смириться, не сможет поставить точку, не сможет уничтожить глупую и беспочвенную надежду. — Нет, Сенджу, ты не можешь отмолчаться. Ответь, почему? Тобирама разворачивается к нему и смотрит в такие живые, горящие глаза. — Я не обязан тебе что-то объяснять. — То есть ты просто решил сделать из меня некое подобие мумии? Чтобы что? Потом ученикам показывать? Выставить как победный трофей твоего брата, как подтверждение его силы? — подойдя вплотную, он дышит в лицо, но Тобирама не чувствует его дыхания. — Ответь, черт тебя побери, почему ты не сделал то, что должен был?! — Нет, — говорит он с непоколебимостью, которую впитал в себя, кажется, еще с материнским молоком. — Чтобы заставить меня ответить, тебе придется подняться из мертвых. Мадара не отступает и не злится еще сильнее. Он смотрит в глаза, разглядывает лицо и — Тобирама улавливает этот момент — что-то в нем находит. Один единственный подходящий ответ. — Ты же Сенджу Тобирама, — вдруг абсолютно спокойно говорит он. — Ты не можешь… ты не должен заботиться о моем теле. Мы враждовали всю мою жизнь. И сейчас я мертв. — Думаешь, я мог об этом забыть? — Нет, конечно. Но ты не из тех людей, которые делают что-то бессмысленное. Как-то переубеждать Тобирама смысла не видит. Не видит смысла пытаться солгать. Зачем он вообще спрашивает, пытается расковырять совсем не запекшееся, неизлечимое и безнадежное? В этом ведь тоже нет никакого смысла. Зачем Учиха знать, что он переполнен сожалениями? Зачем ему знать, что смириться с концом — с тем, что больше никогда и ничего нельзя будет изменить, что все шансы и варианты иссякли, закончились, — оказалось настолько трудным, что он просто не смог. Ками, даже при наличии призрака — прямого подтверждения конца, — он не может даже думать об этом последние несколько месяцев. Потому что все эти мысли приводят не к головной, уже привычной, боли. От этих мыслей болит глубоко за ребрами. Жить в мире, в котором где-то есть Мадара, где на подкорке совсем изредка мелькает вспышками мысль о возможном, оказалось проще, чем в мире, в котором его попросту больше нет. — Не из тех, верно, — обновив все сохраняющие печати, все же подтверждает Тобирама и краем глаза замечает, как опускаются уголки губ Мадары. Как если бы он по одной этой фразе понял слишком многое, услышал за ней все несказанное. Как если бы эта немая откровенность сделала его существование еще более невыносимым.