***
То, что предложение познакомиться с дочерью главы клана Яманака — это только начало чего-то ужасного, Тобирама догадался сразу. Но он имел неосторожность надеяться, что брат не переусердствует в этом вопросе хотя бы из-за его деликатности. Но надежда умирает быстро — сразу после общего собрания, будто у Хаширамы нет на повестке дня более важных вопросов, чем будущее благополучие его младшего брата, которое возможно только в случае женитьбы. — Это в разы интереснее, чем слушать Хикаку с новостями о беглецах с чакрой Лиса из Кумо, — устроившись прямо на полу, Мадара выглядит так, будто попал на пикник, на бесплатное представление: согнув одну ногу и поставив локоть на колено, подперев щеку рукой, он транслирует полное блаженство. Но то ли Тобирама помутился рассудком, то ли слишком много времени провел с Учиха, но ему настойчиво видится за этим блаженством раздражение. Хуже, чем обсуждать свою личную жизнь с Хаширамой, может быть только ее обсуждение в присутствии Мадары. И, конечно, именно это и происходит. — Сестра главы клана Шимура производит очень приятное впечатление, — воодушевленно и крайне увлеченно вещает Хаширама, профессионально игнорируя недовольство на лице брата и бездумно перекладывая документы на столе. — И она очень спокойная, уверен, что такая девушка не будет иметь ничего против твоих увлечений, из-за которых ты порой пропадаешь, зарывшись в свитках на сутки. — Она замужем, — припоминает девушку Тобирама под веселое фырканье с пола. — А еще она объективно некрасива. — А вот и нет, — улыбается Хаширама, даже не догадываясь о третьем участнике разговора и бестактной фразе. — Она вдова уже как пару лет. — Если я не ошибаюсь, у нас разница больше чем в пятнадцать лет, — потирая глаза, Тобирама почти на автомате продолжает отбиваться. Однажды у брата закончатся и аргументы, и претендентки. Или закончится этот день. И тогда он сможет ненадолго выдохнуть, а пока нужно просто набраться терпения. — И у нее есть ребенок. — Наверное, в этом секрет ее спокойствия… — философски подмечает Хаширама. — Или тебя смущает возраст? — Я помню ее отпрыска — Данзо, — вклинивается Мадара. — Он каждый раз при виде тебя становится немного похож на идиота. Ты, Сенджу, умеешь покорять юные неискушенные сердца своей хмурой рожей. И, кстати, ты по возрасту ближе к нему, чем к матери, представляешь, какое любопытное совместное проживание у вас втроем может получится, учитывая очевидную увлеченность пацана? — Мне не импонирует идея вклиниваться в чужую, вполне сформированную семью, — дипломатично подобрав слова, Тобирама отвечает сразу обоим. — Может, ты передумаешь на счет ужина у Яманака? Они очень расстроились, что ты не пришел в прошлый раз. — Да, Сенджу, подумай еще раз, один ужин — и твои мозги сразу встанут на место и моментально пропадет множество проблем, — кивает Мадара и, как бы Тобираме не претила мысль второй раз за день с ним соглашаться, но опасение перед техниками контроля разума вросло в него мертвыми клещами еще в глубоком детстве. — Я уважаю Яманака, но, боюсь, мне хватает общения с представителями другого клана, владеющими техниками контроля и подчинения сознания, — обтекающе отмахивается он от предложения, усердно не смотря в сторону самодовольного Учиха. — Понимаю, — легко соглашается Хаширама, но на его лице Тобирама видит тень сомнения. — Я не самый внимательный старший брат, — вдруг довольно серьезно говорит он, — и я легко мог что-то пропустить, но… Чего ты сам хочешь? Совсем невинный вопрос брата застревает спазмом посреди горла. На секунду Тобирама прикрывает глаза и сцепляет зубы, чтобы сдержать первую реакцию — ответить грубо, да так, чтобы отбить любое желание вновь поднимать эту тему, отбить желание залазить грязными пальцами в незажившее, покрытое многолетним гноем. Ему самому ненавистное. Но Хаширама ни в чем не виноват и не заслужил такого отношения. Дело вовсе не в возрасте, детях, клане или характере. Никто не виноват в том, что то, чего он хочет, неправильно и невозможно. — Я обещаю сообщить тебе первому, как только у меня будет ответ на твой вопрос, — ложь соскальзывает легко, почти не обжигая язык ядом горечи. Хаширама сразу выглядит посветлевшим, будто сама готовность Тобирамы ослабить свои защитные своды делает его счастливее. И покидая его кабинет, Тобирама не испытывает муки совести — безобразная правда никому не нужна. — Не беспокойся, Сенджу, я с удовольствием тебе помогу, — азартно сообщает Мадара, ни на метр не отставая от вынужденного компаньона. В его голосе Тобираме слышится издевка. — Твоя критика не особо помогла несколько минут назад. — Наоборот, — глядя вдаль домов, возражает Учиха, кажется, сквозь сцепленные зубы. Но Тобирама уверен, что ему это мерещится. — Тебе годами жить с этим человеком и смотреть на это лицо. Так почему бы не выбрать кого-то подходящего? Тобирама молчит, что с лицом, которое он готов видеть годами, есть несколько нюансов и он не уверен, что сможет найти второе такое. Солнце приближается к горизонту, но, несмотря на теплый вечер, улицы Конохи непривычно пустынны, будто все жители единодушно выбрали провести это время дома с семьей. Отсутствие гипотетических свидетелей играет Тобираме на руку. — Лучше скажи, у Учиха есть свитки о преображении живой энергии? — Если тебя так оскорбляет тема личной жизни, можно было так и сказать, а не уводить разговор в сторону этого бреда, — ухмыляется Мадара. Но Тобирама знает, что именно так и выглядит попытка уйти от прямого ответа. — И, если ты собрался наконец попытаться избавиться от меня, лучше поискать что-то более реальное. — Почему бреда? — Потому что это бесполезная алхимия, а не настоящие работающие техники. Все трактаты и свитки о преображении энергии — мусор и сказки. Идиотические размышления и пустые попытки фантазеров изменить реальность. — Значит, в твоем клане такие имеются и ты все же их читал, — кивает Тобирама, слыша главное между словами злости. — Конечно, я их читал! — почти оскорбленно восклицает Мадара. — После смерти Изуны я перерыл все, нашел все имеющиеся в этом мире техники, которые хоть как-то связаны с воскрешением. Но все оказалось без толку. Ничто из этого не работает. Да и неудивительно, почти все свитки, все трактаты — это по большей части сплошная теория, размышления и бесплодные попытки. Как я и сказал — мусор. — Почему же? Преображение — это тот же обмен. Только из ничего не получится что-то. Я немного знаю об этом, но — конечно, теоретически — звучит как что-то, что может сработать. — Да, вот только ты упускаешь, что этот обмен — конечно, теоретически — должен быть точнее, чем разрез скальпеля. Нужна энергия Инь и Ян. Энергия самой жизни. Точные пропорции, что отдать, чтобы получить взамен желаемое. Возможно, помощь божества. Но главный вопрос, из-за чего все бессмысленно: чего же стоит чужая жизнь? Что и в каких размерах нужно отдать, чтобы вернуть кого-то — кого-то конкретного — к жизни? — И это оказалось невозможным? — Хн, — почти безумно усмехается Мадара, словно его оскорбил вопрос. — Я действительно изучил все, что только существует. Неужели ты думаешь, что я не сделал абсолютно все, чтобы попытаться вернуть Изуну? Думаешь, меня остановило бы хоть что-то, если бы был по меньшей мере один шанс вернуть его? Думаешь, я не испробовал абсолютно все? Но в итоге все, что я получил, — знание, что все эти свитки — фантазии сумасшедших псевдоученых, мечтателей. — Я верю, что ты испробовал все существующие способы. Тобирама не сомневался в этом. В конце концов, они действительно похожи. — О призраках и преображении их энергии, я так понимаю, там ничего не было? — все же уточняет он с искусственной серьезностью и буквально видит, как расслабляются неосязаемые плечи Мадары, когда разговор уходит с малоприятной дорожки. — Или есть смысл спросить у Хикаку? — Не думаю, что кто-то после меня вообще заходил в ту секцию Храма Учиха. И, поверь мне, там нет ничего из того, что нам нужно. Полностью потеряв интерес к разговору, Мадара проходит чуть вперед, и Тобирама на подкорке понимает, что он просто не хочет, чтобы было видно его лицо. Говорить об Изуне, даже косвенно, ожидаемо оказалось эмоционально затратным, по крайней мере для одного из них. Тобирама молчит, оставляя Учиха в покое. В конечном итоге он получил то, что хотел. Верить в то, что Мадара теряет хватку, расслабившись в своем почти загробном мире, не получается. А бездумное и противоестественное доверие к нему, Тобираме, дурманит. Он даже представить не мог, что Мадара будет так просто говорить при нем о клановом Храме, когда даже малейшая деталь табуирована.***
— Неделя — это слишком долго. Тобирама лишь морщится. Да, неделя — это долго, и он полностью согласен с не отстающим от него Учиха — служащим ежесекундным напоминанием об этом. Прошедшие семь дней для него были одной небольшой вечностью в череде других бесконечностей. Зудящая, до боли навязчивая потребность открыть рот и сказать Мадаре — сказать самому себе — правду растягивает секунды в часы. Но, каждый раз думая о том, что именно сказать и зачем, Тобирама спотыкается. А какой вообще в этом может быть смысл? Неподъемные слова лишь сильнее растормошат то, что у него в груди вместо сердца, внесут больше недопонимания с Учиха и уничтожат то неокрепшее, что с трудом получается создавать из сплошных темных красок прошлого между ними двумя. Пусть в этом новом нет надежды и все оно пропитано безнадежностью, Тобирама согласен. Он, кажется, уже довольно давно согласен на что угодно, лишь бы не потерять полностью хотя бы тень желаемого. И как ни посмотри, целых семь дней могут казаться вечностью. К собственному сожалению, он лучше большинства — если не всех — знает, как долго тянутся минуты, когда все нутро переполнено отчаянием и ожиданием того, что никогда не сбудется. И, пусть сейчас речь всего лишь о затянувшейся миссии по сбору информации, Тобирама согласен. Неделя — это слишком долго, и неважно, в каком именно контексте. — Спустя столько дней они могут быть практически где угодно. Неужели сейчас шиноби нужны недели, чтобы добыть необходимую информацию? От этих братьев, должно быть, фонит чакрой биджу на мили — найти их не может быть сложно, не то, что просто достать данные о передвижениях и слухи. — Зачем ты мне это говоришь? — убедившись, что в коридорах Резиденции Хокаге пустынно, все же поворачивается Тобирама. — Думаешь, я не понимаю, насколько важно их найти? — Конечно, понимаешь. Если поверил мне тогда, — будто все еще сомневаясь, Мадара смотрит в глаза, ища подтверждений. Но вместо ненужных слов Тобирама идет дальше к кабинету Хаширамы — чтобы не дать возможность заглянуть через зрачки слишком глубоко. А о вере и говорить незачем. Поверил ли он, когда Мадара на собрании сказал ему о братьях Кинкаку и Гинкаку? Да, поверил. Даже не допуская возможности, что его слова могут быть преувеличением или ложью. С каких пор он не задумываясь отдает весь кредит доверия именно Учиха — Тобирама не берется гадать. Подумаешь, еще одна песчинка в пустыне его наваждения. Не постучавшись, он заходит внутрь уверенным шагом, но застывает на месте. Хаширама в кабинете не один, и как можно было не заметить чужую чакру, Тобирама догадывается, уже совсем не удивляясь своему слабому месту. — О, Тора, ты как раз вовремя! — Тобирама-сама, — низко кланяется куноичи, и на мгновение Тобирама теряется, прежде чем кивнуть в приветствии. Таких уважительных поклонов ему еще не доводилось видеть. Да что там, ни один шиноби на его памяти еще не склонялся так низко даже перед их Хокаге. — Миоко-сан как раз вернулась с группой с миссии о сборе данных по братьям из Кумо, — благосклонно улыбается Хаширама. — И какие новости? — Нам не удалось точно выяснить причины, почему Кинкаку и Гинкаку покинули Облако, — выровнявшись, куноичи поставленным голосом принимается отчитываться. Начало Тобираме не нравится. — Но из общих сведений выглядит так, что причиной служат разногласия с Райкаге и их неудовольствие от возможных союзов Кумогакуре с другими скрытыми деревнями. Так же мы теперь можем быть уверены, что это не джинчурики, биджу в этих шиноби точно нет, но наше расследование было не лишним. Некоторое время назад Райкаге отправил отряд с Кинкаку и Гинкаку на отлов Девятихвостого Лиса. Во время схватки практически все погибли, а кто выжил — сбежали. Но братья не отступали, даже оставшись без поддержки, и битва закончилась тем, что Лис заживо их поглотил. — И они смогли выжить после такого? — в удивлении подняв бровь, с сомнением уточняет Тобирама, изо всех сил стараясь не скосить глаза в сторону, чтобы увидеть Мадару — Мадару, который был абсолютно прав. — Да, — кивает Миоко. — Об этом слагают легенды в Кумогакуре, а самая близкая к правде звучит как-то, что братья неделями поедали Лиса изнутри, выживая, и в итоге Девятихвостый их просто выплюнул. Но они смогли не просто выжить — вместе с плотью они поглощали его чакру и стали кем-то вроде псевдо-джинчурики, обладающими невероятными запасами чакры биджу. — Хорошо, — помолчав, заключает Тобирама и ловит два удивленных взгляда. — Если они не джинчурики, значит, нам нет нужды пытаться их поймать, чтобы извлечь хвостатых. И в случае угрозы приказом будет просто их устранение. — Есть еще кое-что, — неуверенно говорит Миоко, словно сомневаясь, нужно ли озвучивать. — Это тоже слухи, но их источник довольно достоверный — сокомандники Кинкаку и Гинкаку. Они уверены, что братья не просто покинули Кумогакуре, а намереваются поймать всех биджу, чтобы лишить другие деревни возможности заполучить такую силу. — Одно из проявлений преданности, да? — Тобирама может это понять. На самом деле идея заполучить всех хвостатых для Конохи посещала и его. Было бы довольно легко предлагать союзы другим деревням и вообще доверять чужакам, если бы залогом безопасности выступали бы биджу. Доверять в принципе легко, когда ты неуязвим. — Хаширама, я возьму отчет о миссии? — уже протягивая руку за свитком, уточняет он. — Да, нет никого лучше, кто мог бы возглавить миссию по предотвращению этой опасности для Конохи, — уверенно говорит Хаширама. На его лице не осталось доброжелательности — сплошная сосредоточенность и готовность вступить в бой лично в любое мгновение. — Я поговорю с Мито и назначу усиленное патрулирование границ. Обменявшись взглядами с братом, Тобирама выходит из его кабинета, сжимая в руках свиток с отчетом, и быстрым шагом идет в сторону архива. — Тобирама-сама, — окликают его сзади уже знакомым голосом. Куноичи быстро догоняет, явно желая что-то сказать, и, как бы сильно Тобираме не хотелось поскорее приступить к чтению отчета и разработке плана, как устранить братьев из Кумо, он заставляет свое лицо не хмуриться, а тело — оставаться на месте. — Я хотела вас поблагодарить, — совершенно неожиданно говорит девушка. Тобирама мимолетно вскидывает брови в удивлении. Он уверен, что раньше ему не доводилось лично с ней контактировать, так за что же ей благодарить? Но, видимо, прочитав на его лице непонимание, Миоко объясняет: — Несколько месяцев назад вы спасли мою сестру — Сакико. Конечно, он помнит ту миссию, помнит удивление Мадары, когда он помимо свитка забрал в Коноху и измученную девушку. А сомнений, что эта куноичи, Миоко, — Учиха, и быть не могло. Но у Тобирамы были мысли поважнее, чем пытаться понять, почему она так похожа на самого Мадару. Как если бы… если бы его попросили представить Мадару в женском обличии. Но стоящий рядом Учиха молчит и никак не объявляет о родственной связи. — Сакико была безумно благодарна вам за то, что вы не оставили ее там, даже когда смогли забрать нужный свиток. Была? — Как у нее дела? — осторожно пробует Тобирама, уже предчувствуя, что ему ответят. Такие оговорки не делают случайно. — Сакико… она не справилась, — лишь тяжело сглотнув — Тобирама знает, как может пересыхать горло, когда пытаешься словно сквозь наждачку протолкнуть языком слова наружу, — девушка стойко отвечает. — Она была действительно счастлива, что не встретила свой конец… там. Но после всего, что с ней сделали, после всех унижений, через которые ей пришлось пройти, она не выдержала и покончила с собой. — Я не думаю, что вам стоит меня благодарить. Я пришел слишком поздно. — Нет! — зажмурив глаза, чтобы не дать предательской влаге пролиться, качает головой Миоко. — Я благодарна вам. Потому что Сакико была дома. Потому что ее последние воспоминания были с семьей, а не… — Мне очень жаль, — искренне говорит Тобирама, невольно думая о Токе. — Спасибо. — Мне нужно идти, — делая шаг назад, вместо прощания говорит Тобирама, но его вновь останавливают. — Да, конечно, прошу прощения, что задерживаю, но я хотела добавить, что если вам нужна будет дополнительная информация о техниках и способностях врага, которые мы узнали, обращайтесь, пожалуйста. — Вы не все указали в своем отчете? — не совсем понимая, уточняет он в абсолютной тишине. Почему-то привычного хмыканья не раздается рядом. — Все, конечно, все, — зардевшись, отвечает куноичи. — Просто, если вдруг у вас будут вопросы… Я могла бы сегодня или завтра помочь вам с этим, — смотря в сторону, тихо говорит она. И Тобирама вдруг понимает, что это — смущение. Пораженный догадкой, он один раз моргает. И, удивляя не столько Миоко, сколько себя, говорит: — Я зайду к вам завтра.***
— Мадара? — сдаваясь, зовет Тобирама, но в ответ получает лишь тишину. Ту самую, блаженную и долгожданную, от которой сейчас сводит живот и тяжелеют ноги. Дойдя до архива, Тобирама не удивился, не увидев возле себя преследующего его Учиха. Мало ли за какой стеной, за каким стеллажом тот скрывается. И проработав до позднего вечера, не видя Учиха, Тобирама тоже не заподозрил ничего необычного. В конце концов, должен же был тому потребоваться покой и уединение спустя столько месяцев в связке? Но ни на пустынных улицах, ни дома Учиха не показался ему. И, когда по телу начала распространяться стужа, Тобирама понял. Учиха пропал. И сейчас, глотая стужу, что оказалась настоящей паникой, с которой он почти не знаком, Тобирама в третий раз обходит свой дом, напоминая самому себе мечущегося зверя. Этого просто не может быть. Нет ни одной причины, чтобы именно сейчас Учиха просто ушел. Не после острых слов Тобирамы, не после напряжения, царившего между ними неделями. Почему сейчас? Что он сделал не так? — Учиха, ты наконец отправился на встречу с небытием? — собственный голос кажется чужим и тяжелым, режущим уши. Но чувствуя, что готов отречься от гордости, что готов умолять просто вернуться хотя бы призраком, Тобирама вновь открывает рот. — Ты… ушел? — А ты соскучился? — раздается буквально в одном шаге, и от одной этой фразы, этих слов, произнесенных Мадарой, Тобирама успокаивается. Хотя хочется злиться. — Где ты был? И, что более важно, как? — развернувшись к Учиха и вперившись в него требовательным взглядом, спрашивает он. Как он смог исчезнуть и — остается незаданным — почему? — То тут, то там, — пожимая плечами совсем незнакомым жестом, уклоняется от ответа Мадара. И вдруг усмехается, резко и неприятно: — Оказывается, я могу быть и для тебя невидимым, если пожелаю. — Что значит «то тут, то там»? Но Мадара не удостаивает его даже взглядом и проходит вперед, к окну, за которым уже вступила в свои права ночь. В холодном свете луны и звёзд он кажется еще более ненастоящим, призрачным. — Молчишь? — Она красива, — вдруг совершенно невпопад говорит он, и Тобирама на несколько секунд выпадает, теряется, совсем не понимая, о чем он вообще. Почему вдруг решил заговорить о чем-то менее важном, чем его внезапная способность исчезать? Может, это некое начало конца, может, он просто постепенно тает, исчерпав свое время, и совсем скоро уйдет навсегда? Так почему же он вдруг говорит о Миоко? — Потому что из твоего клана? — все же решает подыграть Тобирама, лишь бы вновь не наткнуться на стену из молчания. — Может быть. Но я не думал, что тебя может заинтересовать девчонка Учиха, — с деланным — а Тобирама уверен, что оно напускное — безразличием говорит Мадара. Тобирама тоже не думал, что его может заинтересовать хоть кто-то, и неважно, из какого клана. Но, вспоминая черные блестящие волосы и глаза, такие знакомые, каждый день виденные, но без усталости, затаившейся на веках, он знает, почему решил с ней встретиться вновь. И что-то такое очевидное, но в то же время постыдное совершенно не хочется раскрывать. — И что не так? Ты сам раскритиковал всех, но, когда я говорил с ней — молчал, — прислонившись к стене спиной и скрестив на груди руки, почти буднично говорит Тобирама. — Разумеется, что все так. Но если ты собираешься с ней видеться, почему бы тебе не перестать думать обо мне? — начиная заметно терять самообладание, Мадара говорит тихим, глубоким голосом, за которым легко угадывается подавляемая злость. — Почему я здесь, как ты считаешь? Хожу привязанным к тебе? — Потому что у меня херовая карма? — Не без этого, Сенджу, — подойдя совсем близко. И Тобирама чувствует, как от чужой злости по его коже проходит электричество. — Причина — в тебе. Это не может быть односторонней связью, одно мое желание — или, как тебе угоднее, мое нежелание — не могло привязать меня к тебе. По желанию я мог не уйти в небытие, да, но, чтобы ты был единственным, кто видит меня, чтобы я не мог сделать лишнего шагу без тебя — нет. — Ты меня винишь в том, что не смог нормально умереть?! — моментально вскипев, Тобирама напрягается всем телом и делает шаг вперед, желая кинуться, вцепиться в горло, чтобы не смел говорить. Чтобы заткнулся о том, о чем Тобирама сам не способен говорить. — Нет разницы, что я думаю и чувствую, одним желанием мертвеца не изменить реальность, одного моего желания не может быть достаточно! И все же я тут, говорю с тобой. Потому что, видимо, не у одного меня были незавершенные дела и сожаления. Я тут из-за твоей тупой башки, из которой почти не уходят мысли обо мне. Только вот не могу понять, почему, Сенджу, в твоих мозгах оказалось столько места для меня? Тебе-то это зачем? — Что ты несешь? — И ты не провел вскрытие, почему? — Замолчи. — Будешь отрицать? Знаешь, у меня было время поразмыслить, пока есть немного вечности в запасе, но я все никак не мог сложить этот паззл. И сегодня все стало понятно, когда я просто пропал — полностью исчез из этого мира на часы. Я сначала не сообразил почему, но потом до меня дошло. Ты просто не думал обо мне, полностью занятый этой девчонкой и проблемой из Кумогакуре. Тобирама не смеет даже моргнуть, парализованный откровением, смотрит в черные глаза и желает оказаться где-нибудь не здесь, не сейчас, подальше от этого разговора. Избежать удара от падения, неизбежного, длящегося слишком долго. — И ты выбрал ее чтобы что? Чтобы трахать ее, но все равно думать обо мне? Смотреть на меня? Зачем тебе это, Сенджу? — С-с-сука, — от словесной пощёчины тело охватывает жаром, и Тобирама бездумно бросается вперед, но проходит насквозь и влетает в стену. Удар кулаком проламывает хрупкое дерево. Бессилие толкает вжаться лбом в стену и зажмурить глаза. — Я призрак, забыл? — слышится сбоку полностью лишенное насмешки. — Больше всего я жалею, что не могу тебе врезать сейчас, — собравшись, Тобирама выпрямляется и вновь поворачивается лицом к неизбежному; глаза в глаза. — Неужели только сейчас? — усмехнувшись, но совсем без веселья, говорит Мадара. — Это довольно неприятно. Не жить, не иметь возможности даже прикоснуться к чему-либо… к кому-либо. Моя жизнь будто продолжается, но без меня. Я помню все. Чувствую все. Но меня нет. — Зачем ты мне это говоришь? — спрашивает Тобирама, потому что вместо этого разговора предпочел бы сразиться с шинигами. И, глядя на Мадару, видит, что тот выглядит так же. — Потому что ты должен прекратить думать обо мне, Сенджу, — хмурясь почти требует Мадара. — И я тоже жалею, что не могу тебе вмазать, но по другой причине — у меня либо вечность призраком с тобой, но без тебя, либо ничто, — сквозь сжатые зубы выплевывает слова Учиха, пока Тобирама не может поверить. Он… он правда услышал правильно? Или здесь нужно найти другой смысл? — И ты должен это прекратить. Потому что хотя бы после смерти я, блядь, заслужил больше не чувствовать боль. Я злюсь, и по-особому злюсь на тебя. Уже годами. За твою ненависть к моему клану, за презрение, за Изуну, даже за несносный характер. За то, что ты ненавидишь меня. Я злюсь, потому что мне, сука, больно и я ничего не могу с этим сделать. Тобирама с силой проводит рукой по лицу, будто пытаясь убрать с себя морок. Наверное, он сошел с ума по дороге домой, а галлюцинации питаются его сердцем и головой. — Я просто хочу уйти. Такое подобие жизни мне не нужно. Какие желания останутся у самого Тобирамы, если Учиха полностью исчезнет из его жизни? Чего ему тогда желать, если он не будет иметь даже права просто думать о нем? — Я решил с ней встретиться не потому, что она из Учиха или самая красивая из всех, или потому, что у меня к ней что-то есть, — вдруг хрипит Тобирама под вскинутые брови не ожидавшего ответа Мадары. — Миоко напоминает мне тебя — вы похожи внешне. Ты спрашиваешь, зачем мне хранить твое тело, почему в моей голове нескончаемой рекой бежит твое имя? Самый верный ответ — самый очевидный. Я не хочу тебя забыть. Я не хочу тебя ударить. Я хочу просто прикоснуться к тебе. Он бы усмехнулся ошеломленному виду Мадары, будто тот даже не допускал подобных мыслей и сейчас задыхается. Обязательно усмехнулся, если бы не был обезоружен и оглушен собственной прорвавшейся честностью, вырывающейся сквозь ломающиеся ребра. — С тобой живым было тяжело. Но с тобою мертвым — просто невыносимо, — говорит он то, что множество раз крутилось в голове, чувствуя одновременно облегчение и режущую боль в груди. — И даже если не брать во внимание все «но», все наше прошлое — я всегда был согласен на меньшее. Просто знать, что ты где-то живешь, что с тобой все в порядке — мне было достаточно этого и своих мыслей, своих «возможно». Но ты мертв и просишь тебя забыть, чтобы у меня ничего не осталось? Все годами запечатанное, погребённое выливается из него водопадом искренности. Тобирама захлебывается, но продолжает говорить, будто не мог дождаться этого мига, будто оставь он слова при себе — его просто разорвет на части под давлением. — Я хочу тебя поцеловать. Запустить руку в твои всегда непослушные волосы, держать твои руки, умеющие приносить лишь боль, смотреть в твои глаза, обещающие смерть каждому, кто рискнет в них заглянуть. Я не хочу девчонку Учиха, что так похожа на тебя. Я хочу тебя. Мадара закрывает глаза. На его лице смешались злость, бессилие и тоска. Те самые злость, бессилие и тоска, которые каждый день Тобирама видит в зеркале. Победителей не оказалось — одни проигравшие. И Тобираме кажется, что он задыхается. Задыхается, потому что вдруг оказалось, что он в горящем доме, полном дыма и огня. Но он не хочет и не может из него уйти. Он в этом доме не один. Беззвучно Мадара подходит вплотную — еще десяток сантиметров, и между ними не останется пространства. Его вновь открытые глаза кажутся потемневшими и голодными, и на долгие секунды Тобираме мерещится, что Учиха преодолеет жалкое расстояние и дотронется до него. Жестокая реальность колется на подкорке и не дает забыться, напоминая, что этого в любом случае не произойдет. — Сними ее, — медленно скользя взглядом по фигуре, глухо приказывает Мадара — будто у него и правда перехватывает дыхание, будто это возможно. — Хочу видеть тебя. В голове шумит от бушующей крови — такого не бывало, даже когда он шел в бой, готовый к смерти от врагов. Подцепив ледяными пальцами низ водолазки, Тобирама тянет ее вверх и снимает, отбрасывает в сторону. Никогда еще не было столь удушающего желания подчиниться приказам Учиха, как сейчас. Взгляд темных глаз, будто прикосновение горячих пальцев, на обнаженной коже ощущается физически. Тобираме не с первого раза удается вдохнуть полные легкие воздуха. Он тоже хочет видеть его. Хотя бы видеть. Без напускного и одежды. Но даже такая мелочь — невозможна. Но думать об этом не получается, находясь во власти черных глаз, что будто поглощают его. — Их тоже — снимай, — глядя на штаны, кивает Мадара. Под его взглядом мышцы живота напрягаются, подрагивают. Тобирама с трудом сглатывает вязкую слюну. Переполненный нетерпением, он одним слитным движением снимает штаны и белье, чувствуя языки прохлады на коже, и выпрямляется полностью нагой, даже не пытаясь скрыть свое возбуждение. Мадара делает шаг вперед и Тобирама отступает. Позволяет наступать, оттеснять себя, оставляя между ними пространство, словно в притворстве, что они могли бы сократить последние сантиметры, будто это только их желание — игра — оставлять пропасть для холодного ненужного воздуха между кожей. Еще с одним шагом назад он упирается в свой рабочий стол. — Садись, — и Тобирама сразу выполняет, загипнотизированно не отрывая глаз от лица напротив. Мадара склоняется к его уху, и Тобирама почти ощущает его волосы, кожа почти чувствует дыхание. Из-за фантомности, из-за самообмана внутри что-то воет раненым зверем. — Я хочу, чтобы ты прикоснулся к себе. Сначала к шее. Под оглушающее сердцебиение Тобирама спешит выполнить озвученное. Рука кажется чужой, когда он обхватывает собственное горло. — Сожми ее, — внимательно, не отрываясь, скользя по его телу глазами, говорит Мадара, останавливаясь на белой коже шеи, доверчиво ему открытой. — Сильнее, — следя за длинными пальцами. Эти пальцы должны оставить следы. И можно будет притвориться, можно будет поверить, что эти следы — от него. Почти задыхаясь, Тобирама не ослабляет хват, полностью отдаваясь воле Мадары. Он с благодарностью и жаждой принимает, впитывает все — и заполошный стук сердца, и головокружение, и пылающую кожу, наэлектризованную под взглядом глаз Мадары. От возбуждения и жажды сводит суставы и тяжестью оттягивает в паху. — Огладь торс, — глухо просит Мадара тоном, не терпящим возражений. И Тобирама выполняет. Опирается одной рукой позади себя на столешницу, а вторую опускает ниже, оставляя на шее покрасневшие следы. — Пройдись ногтями по животу. Тобирама даже не допускает мысли не выполнить чужую прихоть. Всю жизнь держа себя под контролем, не ослабляя поводья упряжки ни на миг, он раньше никогда не предполагал, что может быть таким откровенным блаженством просто отдать кому-то контроль. Отдать контроль Учиха Мадаре. — Оближи руку, — и Тобирама вылизывает, слизывает соль, проходится языком между пальцами, втягивает средний и безымянный в рот, не отрывая глаз от Мадары. Впитывая его эмоции, ярко пробивающиеся сквозь замурованные стены. — А теперь сожми себя, — глядя на стоящий колом член, говорит Мадара, неосознанно облизывая собственные губы. Сжимая у самого основания, Тобирама прикрывает глаза, поддаваясь наслаждению, желая как можно скорее нырнуть в омут с головой и последовать за возбуждением. — Нет, — грубо обрывает Учиха, — не смей отворачиваться. Смотри на меня, мне в глаза. Медленно поглаживая себя, Тобирама задыхается, легкие болят, не способные переработать кислород, глаза слезятся, но он не смеет даже моргнуть, смотря на Мадару. При взгляде в черные глаза ему кажется, что на самом деле смотрят в него самого, в самое нутро, разглядывая обнаженную душу. — Не спеши, — останавливает его Мадара, стоит руке лишь немного ускориться. Сквозь голод на его лице проступает знакомая злость. — Тебе было приятно, когда та девка опустилась перед тобой на колени? Кто? Тобирама сдвигает брови, пытаясь сквозь туман наслаждения понять, о чем говорит Учиха. Он вспомнил о той постыдной миссии вблизи Камня? То, что для него это важно, почти немыслимо, но Тобирама видит вспышки красного в глазах напротив, что служат лучшим доказательством. — Я ушел, — почти беззвучно отвечает он. — Что? Не понравилось? — жажда обладать покоряет и подавляет, и Тобирама решительно поддается. — Ничего не было. Явное удовлетворение сменяет злобу, разглаживает черты лица. И, словно в награду, Мадара приказывает: — Сильнее обхвати в кулак, — перед глазами вспыхивают цветные пятна и Тобирама с трудом остается на столе, откидывая голову назад, но все также не отрывая глаз от Мадары, от его взгляда, ласкающего его тело. — Ты даже не представляешь, как я ненавижу их всех. — Кого? — получается сипло на выдохе. — Всех, — повторяет Мадара, сглатывая, глядя на истекающий смазкой член, периодически пропадающий в кулаке. — За то, что могут трогать тебя. — Не могут, — почти бессознательно отрицает Тобирама, чувствуя, что подходит к черте. Если бы только он мог прикоснуться хотя бы кончиками пальцев… — Хн, — незнакомо, неуместно улыбается Учиха. — Но возможность у них имеется, — он склоняется ниже, будто желая разделить одно дыхание на двоих. — Но сегодня ты мой, Тобирама, — низким голосом, пробирающимся в сами кости, говорит он. — Прокрути кисть на вершине, да, вот так, и быстрее. Я хочу, чтобы ты кончил. Но не смей отворачиваться, не смей закрывать глаза. Я хочу видеть тебя полностью. Тело содрогается, пока на Тобираму обрушивается оргазм такой силы, что от опустошения ноют яйца. Он тонет в черноте глаз, хватая пересохшим ртом воздух, и чувствует, как рассыпается осколками на землю. Наводнение из желания отступает, оставляя после себя разруху из обломков прежнего мира. Никогда — это все, что у него есть, как бы не был сладок самообман. И то, что сейчас произошло, — подтверждение. Но не совершить эту ошибку, этот последний шаг он не мог. Горячее семя стекает вниз по животу, остывает, но Тобирама не спешит вытирать следы своей несдержанности. Он больше не может смотреть на Учиху — он больше вообще ничего не хочет видеть. Пряча лицо в сгибе локтя, закрывая глаза, он сжимает зубы и скалится, пытаясь отыскать обломки себя, пытаясь запереть обратно в клетку рвущееся и раненное. Сквозь стиснутые зубы воздух проникает с шипением, и у него получается притвориться, что по предплечью и щекам не стекает мокрое и соленое, предательское. — Мне не жаль, и за это прости, — как сквозь толщу воды проникает голос Мадары. Тобираме не хочется думать, каким он его видит. — Но… я не мог отказаться. — Почему ты сегодня никак не заткнешься? — он знает, что Учиха скажет дальше. Знает, что это правильно и этого не избежать. Но от этого знания нихера не легче. — Потому что это прощание, — спокойно говорит Мадара. Тобирама почти восхищен такому самоконтролю. Все, что он может — это продолжать закрывать лицо и глаза рукой, желая спрятаться от реальности. — Потому что ты обязан жить дальше только среди живых и не тратить время на мертвеца. Я знаю, что полностью исчезаю, когда в твоей голове нет места для меня. Так иногда происходило ночами, так было сегодня. Я прошу тебя, Тобирама, мне нужно это небытие, потому что покоя здесь мне не видать. — Так уходи, — мысленно глядя на тот самый предел, за которым скрывается пустота, Тобирама делает глубокий вдох, игнорируя то, как сильно колотит тело. Он уже знает, что делать, чтобы отпустить. Это его вина, и он обязан все исправить, обязан отпустить Учиха. Чтобы это не сулило ему самому. — Я больше никогда не вспомню о тебе, — убрав руку, но не открыв глаза, Тобирама надевает на лицо равнодушие. Оно привычно обволакивает каждую клетку тела, словно броня. — Если бы я только мог что-то изменить, — раздается откуда-то издалека, словно говоривший оказался почти за пределами дома. — Если бы я только мог — я бы выбрал жизнь с тобой. Тобирама открывает глаза и видит только пустую комнату.