Буерак — Культ тела
Гнойный
Ползет мокрицей, лапками перебирает по хребту веселье. Так ощущается введение шприца с воздухом суициднику. Воздух озоновый вибрирует. В такт пульсации расширяются и сжимаются, дрожат радужки. Гнойный облизывает пересохшие губы, потрескавшиеся от бесконечных сижек, облюбованных едким дымом никотина. Резцы чешутся, как, наверное, чесались у того недавно упокоенного вампира. Аналогия ему кажется смешной. Гнойному очень смешно. Смех — бульканье. Низкие частоты. Насмешка. Откровенное и неприкрытое издевательство. Гнойный расшатывает балки Оксанкиной сдержанности и собранности, как подрывник-затейник. Самозабвенно и с полной отдачей. Крыша съедет, он же давно из своей черепной коробки смотрит на звезды напрямую. Без лишних мешающих элементов. Это Оксанка обрастает стеночками постоянно, выстраивает овраги и подкопы, закладывает подрывные всем подозрительным элементам в районе четырехсот километров. Гнойный по этому минному полю шагает как-то ли Иисус по воде, то ли как давно мертвый гуль. В классики играет. Рискует остаться без конечностей и собственных мозгов, но ему кристаллическии поебать на конечный результат, пока в моменте по венам бежит адреналин, и он слышит это тяжелое дыхание, видит, как пульсируют вены от того, что срываются клапаны один на другим. Гнойному любо безумие. У Оксанки горе от ума натуральное. — Сосу я отлично, Мирончик, у тебя просто хуй — невкусный, — Сонечка причмокивает громко. Пошло. — А твои шлюшки просто ссыкую тебе это в лицо сказать. Че, хвалят, небось? И-ми-ти-ру-ют? Хуево жить, когда все в лицо врут как один? О, великий Мирон Янович, ваш хуй подвергааааааает в экстааааааааз. Стасиком по Ленинграду не прозвали маленького Мирончика в штанах? Подошло бы. Экспертно заявляю, — облизывает губы, что окрашены в красный, зубы тоже уже — красные. Но для Гнойного это такие мелочи несущественные. Он сплевывает прямо под ноги Федорову. Так, чтобы точно замарал свои начищенные до блеска ботинки. Мажор хуев. — Я вот не понимаю, а ты реально дебил или притворяешься, а, Оксан? — Голова закинута на спинку кресла, шея обнажена, видно каждое движение кадыка. — С Хеной он разберется. А ниче, что твоя секретарша к Хене шастает дважды в неделю? Или ты думал, что тебя только Завулону сливают? Ты ее за сиськи выбрал? Зачетные, ниче сказать не могу. Тоже довелось помацать. «Ах, Вячеслав, мы могли бы заиметь с вами более тесные отношения. Поверьте, это будет крайне взаимовыгодное и приятное сотрудничество», — Сонечка звучит на три тона выше, пародирует, имитирует женский голос, а губы все еще красные, словно помадой перемазаны. — Но я чет постремался после дедка-то моего с ней ебаться. Хуй знает, что там за букет Хена собрал за несколько сот лет. Ты б тоже проверился, Оксан, а той хуй отсохнет, придется шлюшкам эпитеты твоей лысине придумывать. Праздное участие. Ему, в целом, поебать на эту секретаршу и мутки с его начальством, но вот бесить Федорова — это святое. Нравится бить его, разматывать, измываться тоже — нравится, ведь, как учат Светлых, нет ничего хрупче человеческой души, а она, как известно, имеется даже у Темных. У Гнойного же давняя своеобразная фантазия имеется: увидеть, как Оксанка слезами заливается, словно девчонка. Это, должно быть, чертовски сладкое представление: видеть, как эта карлица ломается, скулит и мажет сопли по лицу. — Че, Мирончик, по ручкам моим заскучал? Не удовлетворяют тебя эти продажные шлюшки? Честности хочется? — Одна рука покорно остается в чужой, Гнойный даже не сопротивляется: не одергивает, не выдергивает и не пытается уйти от контакта. Вторая же ведет, прослеживает по ткани дорожку от диафрагмы до ремня. Сонечке на указательном пальчике не хватает только красного лака для полного блядства. — Оксан, кстати, хочешь угар? — длинные ресницы хлопают словно у торговки на рынке. — У меня свиданка тут намечается. Знаешь, с кем? С твоей прошлой секретаршей. Кристина? Олеся? Маша? А… Жеееенечка. Подскажешь, какие цветочки ей тащить? Обещаю, что буду самым галантным кавалером. Привет, хочешь, передам? Она о тебе спрашивала на днях. Беспокоится, видно. Хуево, да, Оксан, когда единственный человек, что беспокоится о тебе, сбегает на другую сторону? Ты ее ебал хуево или тоже на пальчики онанировал? А ей не понравилось? И все-таки бумажки-то подпиши, — Гнойный достает из штанов еще один экземпляр и засовывает за пояс федоровских штанов, как стриптизёрше пятихатку.Мирон
Ебливая лживая тварь одним движением катится на ковер. Значит, и ладонь, и колено. Удар ногой в живот, затем еще один — без цели, без ритма, для наслаждения — как некоторые наслаждаются первой чашечкой кофе по утрам. Анестезирующее удовлетворение выкипячивает вены, пока каркающий, болотный смех не лопается у Гнойного на губах. — Сопротивляйся, сука! Мирон сверху, впаянные в мозг рефлексы оставляют два варианта: содрать этот ебаный дешевый лоск с мешка с костями и выпнуть из кабинета так, чтобы он дверь в полете снес, или выебать, поставив на колени и заткнув пасть ладонью, на которой потом останутся синюшные следы от зубов. И то, и другое вместе, превратить его в растраханную и переломанную куклу чаки, ей так пойдут викторианские платья с рюшами, который обычно в комплекте с коллекционной куклой, но никогда не пришиты к ней, потому что куклу всегда хочется одевать в самые красивые одежды, чтобы потом — раздевать. Ладони Гнойного он пришьет тупой сапожной иглой к его коленям под виолончели Гайдна, потом вставит распорку в рот и удалит все зубы — для сподручности, а самым последним отрежет ебливый язык и затолкает ему же в глотку. Тихая послушная кукла Соня: это твоя пресуппозиция дальнейшего выживания, никто это с тобой не сделал, ты сама это с собой сделала, ты сама со всеми нами это сделала. — Когда проламываешь череп, то всегда слышишь этот звук, влажный и чавкающий, — наклоняется близко-близко, — если раздавить череп слизня, интересно, будет так же или по-другому, м, как считаешь, шлюха ты моя честная самая? Он заставит его потерять сознание — профилактически, а потом еще раз и еще, а потом Гнойный захочет сам, но уже не сможет. Таланта Мирону не занимать. Чистое вдохновение, думает он, пока смыкает пальцы на горле Гнойного и давит на кадык, превращая смех в хрип, в скулеж от опасности, фиксируя тело под собой в надлежащем положении, чистое вдохновение — мир вокруг выкручен на максимум и сияет, будто наконец обрел краски, а прежде их не имел. — Вы в инквизиции неплохо понимаете в пытках, так ведь? Тебе ли не знать, что я могу лишить тебя разума или жизни одними только бытовыми заклинаниями, допустимыми воздействиями — Инквизиция не найдет состава преступления. — В изящности повтора видится тонкая ирония. — Что опасного, к примеру, в терке, снимающей слой в пару миллиметров с овощей? С поверхности твоей кожи срежется небольшой слой. Со всей кожи. Истечешь кровью за несколько минут, и да — я всласть подрочу на то, как ты кричишь. Нет никакой Жени, нет такого человека — ни для тебя, ни для меня, тронешь ее — и я разломаю тебя на атомы, затем соберу и через артефакт запечатаю это в луп до тепловой смерти вселенной, — в интонации дистиллированное, спокойное безумие, как в оке бури. Мирон ищет в глазах Гнойного страх или покорность, а взамен оскальзывается на этих зеркальных бензиновых лужах. Похожий взгляд он время от времени ловил у Охры, в его худшие периоды, когда под маской Евстигнеева проступало животное, первобытная сумеречная тварь. Разница между их взглядами лишь в том, что Евстигнеев гораздо лучше притворялся нормальным и сама тварь его была скорее сердита. Тварь внутри Гнойного под ним — голодна. Хватило бы и своего желания, но не ответить на невысказанный призыв Мирон не смог бы: каждый раз при виде инквизиторской шавки внутри у него теперь скачет кролик и выпрыгивает наружу, довольный, что перемешал органы местами. Кости ломаются с таким сладостным хрустом, что его всего прошивает судорогой возбуждения — сначала пальцы, затем кисть — ничего, пересоберем, или нет, или да, или нет. Гнойного под ним всего дергает от боли, Мирон ловит глаза, фасеточные от рефлекторных слез, и наконец-то улыбается искренне, по-детски — дарит ему эту честную радость как кухарка курице, прежде чем свернуть той шею и разделать. Перелом открытый, по запястью течет алая, горячая, натурально как человеческая. Мирон ведет по ней языком наверх, всасывая искривленную под неправильным углом фалангу безымянного — и приподнимает брови в молчаливом удивлении, когда тело под ним подбрасывает, словно на углях. — Сонечка, поработай кулачком, — он направляет поломанную руку вниз, туда, где под ремнем уже оттягивает штанину член, смыкает славины пальцы на нем насильно, участливо заглядывает в глаза: — Тебе же всегда мало.Гнойный
С грохотом падает кресло, летит на пол какой-то ебанистически вычурный светильник задетый ногами. Гнойный думает о том, что будь они лет на двести в прошлом, так пожар бы вышел отменный. Карлица бы горела красиво. Заживо. Ведьм тогда сжигали, а Оксанкины зенки еще бы и выцарапали железным прутом. Гнойный бы их сохранил в формалине; поставил бы на кухне вместо вазы с цветами — красивое украшение обеденного стола. Когда-нибудь прожорливый Гриша и их бы сожрал, было бы жаль. Они бы к тому моменту уже подружились, как дружат на кладбище могильщик и надгробия. Полнейшее взаимопонимание. На прозвучавший приказ Гнойный лишь отправляет по курсу в лысый череп грязный кроссовок. Сонечка та еще гимнастка. Но и лености ей не отбавлять: после тяжелого удара лишь раскидывает руки, расползается по полу, словно форму человеческую теряя, как слизень при полуденном солнце. — За-ва-ли хле-ба-ло, Ок-сан-ка, — оголенная щиколотка саданит; сползший носок словно путанская шелковая подвязка. Кожа поцеловалась со стеклом плафона. — Ты в курсах, что у тебя полы пиздец грязные, Мирончик? Или тебе нравится в грязи этой жить? А? Меньше ебал бы своих секретарш, так, может, те б делом хоть занимались. Шею Гнойный подставляет безропотно, словно шлюха, которой уже заплатили вперед. Много заплатили. Любимый из худших клиентов, после которого Сонечка недельку лишь ленно ноготочки пилочкой полирует да повязки с пластырями меняет. Сегодня — розовые с сердечками, завтра с белыми черепушками, а послезавтра с желтыми тигрятами, что не способны удержать расползающуюся ткань тела. Но на Гнойном заживает все как на голодной бешенной собаке в блокадном городе. К таким не подходят, таких пристреливают сразу, пока они не прогрызли ребра, пока не растащили по округе внутренности. — Твоя шлюшка? — Сонечка оглаживает пальчиками руку, что передавливает горло. Критически мало кислорода, ебанистически забавно. Гнойный с безумием дружит, давние приятели, потому умудряется заигрывать, находясь на краю переломанной шеи. — Мирончик, милый, денег не хватит меня купить, — левая рука дрожит, пальцы подрагивают неконтролируемо, мозг начинает отключать отделы, минимизирует давление и кислородный голод. Он все еще не сопротивляется, все еще удивительно покорный для человека, которого от могилы отделяет чуть большее нажатие, чуть большее бешенство Оксанкино. — Все таки на инвалидов стоит, — расплывается нефтяным пятном по реке ухмылка, мелкие зубы обнажает. — Вот и сбежала Женечка, когда узнала, да, Оксан? Что ты больной ублюдок, — звучит нежно, комплементарно. Сонечка умеет делает комплименты, пульсирующая вена на черепной Федорова — выпуклая — лишь лучшее тому подтверждение. Интересно, а с отрезанной головой Федоров продолжит так же пиздеть? Ровно как петух с отрубленной головой бегать по двору? — Мирончик, да ты о ней беспокоишься? — Хриплый смех, связки саднят, но становится лишь веселей. Оксанка-то о бабе беспокоится, ай, какая прелесть! Аж блевать тянет. Гнойному хочется познакомиться с ней поближе, крови унюхать, разложить на молекулы, что коротят в голове Федорова провода так. И посмотреть, как все взорвется, как Мирончик будет скулить, чтобы целочку эту не трогали, за волосы ее не таскали по грязному полу, как елозят Сонечку. Ебать. Гнойный подрочит на эту картинку завтра. И еще несколько раз после. Лопается кожа на губах, зубы прокусывают нежную, выбивается воздух из легких. Лопается пузырь. Обнажается кость. Марает плотную вязь чернил на руке. Заливает лицо цвет красной помады. — Мне мало, Мирончик? На себя посмотри. — Дрожат ресницы, тени отбрасывают длинные. Тяжелое дыхание. Каждый вздох — боль тупая во всех конечностях. — У тебя стоит как у кобеля на течку, — Сонечка зубками поддевает ремень, вытаскивает его из петличек — один на другим. Медленно. — На Женечку так же стоит? Или ты, Оксан, с хорошими девочками не кончаешь? — Шершавый язык проходится по оголенной плоти. Мироновский хуй стоит, как его самомнение — железно. Сонечка низко смеется, вибрируют стенки гортани, член подрагивает во рту ритмично. Поднимает глаза свои блядские, ровно как и у матери его, что алкашей подзаборных обслуживала за бутылку паленой водки, зубы не скрывает, проходится резцами, чтобы у Федорова рука дернулась. А поздно. Сонечка откусит, если ее попытаться прервать. Эта девочка умеет выжидать, как гиена, момента своего контроля, переворачивать фигурки на столе — из пешек в дамки. Федоров может все, только не ебать его не может. На Сонечку подсесть можно не хуже, чем на мефедрон и водку. Можно блевать, кодироваться и зарекаться, но все равно — вернуться. Первоклассная шлюшка для любого ее клиента, с которым она решила порезвиться. — Мирончик, — выпускает хуй из рта, ползет пальцами целыми вверх, добирается до рубашки, тянет на себя. — Ты сегодня ебать скорострел, — губы дует лоснящиеся. — Мне даже обидно. Если так дело дальше пойдет, я тебе это, — кость проходится по щеке. — В глотку засуну, — продолжает движение, губы в красный федоровские окрашивает.