Мирон
Толкается в охуенно влажный, горячий рот, тело сводит судорогой омерзения. Вокруг от каждого толчка внутрь разливаются неоновым красным алармовые лампы, вопят о стерильности, надругательстве над ритуальной, компульсивной чистотой, вокруг от каждого толчка внутрь колки с нервами натянутыми выкручивает до предела, эхом дробится завулоновый смех, тащит его в ебаный норадреналиновый делирий и сама блядская тьма скалится и послушно распахивает для него свою плавильную печь рта. Мирон запрокидывает голову. Под натянутой кожей ходит, сбиваясь, кадык, он слизывает кровавый привкус с губ, и тот прожигает язык ядовитой пилюлей. В мякоти мироновых ладоней красные ямки от ногтей, в соприкосновении только чужие губы на члене. Гнойный сосет с прилежанием отличницы, оттягивая вниз мошонку. Умело расслабляет горло, но вбирает не до конца, а наоборот — обхватывает член в кольцо пальцев, издевается, сука, даже с переломанными пальцами пытается шатать свой статус районной давалки. С пошлым хлюпающим звуком Гнойный выпускает его изо рта, проходясь по члену зубами, отчего Мирона дергает особенно сладко, поднимает к нему свои ублюдские глазищи и высовывает язык до корня, без прикосновений выворачивая в Мироне что-то по-особенному животно жестокое, какое-то особенное jus civile. Мирон сжимает зубы до скрипа, пальцы спрутом опутывают взмокшие волосы инквизитора под ним и тянут к себе. Неоновые лампочки контроля в голове лопаются и оспыпаются осколками. Он насаживает ебаную инквизицию на свой член, а она все равно умудряется вертеть его на своем хую, и это ёбаная люминесценция, персистенция, которую ни излечить, ни вытравить никакой степенью темного вмешательства, Гнойный — вирус, который вмазывает его каждый неловкий раз по самую гортань, выгибает до изнанки, до хруста собственных костей, до стона, до хрипа сквозь сжатые зубы. У Мирона перед глазами — принимающий Карелин, безвкусно задыхающийся на его члене. У Мирона перед глазами мутнеет и вспыхивает Сумрак, блядски по-настоящему, а бедра выкручивает чередой блаженных спазмов. И отпускает. Претор был прав — в ногах правды нет, он не сопротивляется, не отталкивает больше, когда чужие руки тянут вниз. На палевой рубашке разводами красное. Короткая трель звонка сотового на столе. Ебнули потенциальную Великую. Правильно. Его отпускает. В настоящее настоящее, в новое новое. Где Гнойный — не единственная беснующаяся мурена в его заводи. Смеется влажным, хриплым смехом, ребром ладони вытирает рот. Поворачивает вслед движению сломанной кисти голову, будто любовник, не желающий отпускать свою женщину назавтра замуж. Поддевает языком рваные раны края. Берет в рот кровавое месиво с костью в центре, берет себя в руки на три-два-раз. Гнойного влажные дорожки под глазами размывают грязь на лице в разводы, эта вавилонская мадонна, ёбаная еще зеноном поди, стоически копирует его ухмылку. Сферическая терпила в вакууме, Сонечка Мармеладова. И где же теперь захлебывающееся отчаянием: «Нахуй тебя и нахуй Дозоры вместе с вашей послушной толпой!»? Кончать в рот благотворно воздействует на нервную систему, лениво думает Мирон. Расслабляет до минутки меценатства. В нёбо упирается колкая кость. Мирон не отводит взгляд от блестящих глаз этих, чуть поднимает подбородок, позволяя подцепить себя, как на рыболовный крючок, подержать мгновение, джентльменское мгновение на преисполниться. Он придерживает кисть снизу пальцами мягко, когда смыкает зубы на влажной плоти. Владение хлещет под веки кровавым стягом, стоит ему сомкнуть их, отпечатать на изнанке, как Гнойный на полу сжимается в болезненном крике. Красиво. Забавно. Мальчишка из Хабаровска, который в глубине своего трепетного сердечка мечтает быть увиденным и оцененным, готов быть растраханным до глубины души — только чтобы ее продемонстрировать. — Соня. — Он пальцами перебирает завивающиеся у затылка волосы. В подобных случаях не играет на руку ни время, ни физическое воздействие — после каждой манипуляции вернуть на место все косточки, восстановить иннервацию и нервные окончания все сложнее, возможно — он склоняет голову набок, хмурит брови — возможно, разумнее сейчас вылечить эту кисть и сломать вторую… разве не должен он уже от потери крови и старания ебнуться в обморок? — Соня, я тебе сказал — кулаком. А ты не послушала.Гнойный
Сонечка точит зубки об обнаженную плоть, проходится резцами так, чтобы пальчики Оксанки за русые патлы оттянули назад в отторжении, а после потери теплого рта притянули обратно. Ох, Оксанка, Оксанка, какие мы нежные. Гнойный смеется этой мысли, вибрируют стенки гортани, пальчики миледи даже теряют хватку на мгновение. Сонечка знает, как сделать приятно этой карлице, по-настоящему приятно, чтобы обеспечить себе следующий раз. Мирончик может сколько угодно обманываться, кто кого тут ебет и кто чья тут шлюшка, но с завидным постоянством приходить, потому что в отличие от жеманных девочек блядская Сонечка знает, где в этой лысой башке коротит и бессовестно подрывать и без того поехавшую кукуху сиятельного главы питерского дозора. И дело не только в артефакте, он знает. Гнойный билет в самое ебанутое внутреннее, в ту самую клоаку, что бурлит и смердит, как мусороперерабатывающий завод в городской черте. Когда-нибудь Гнойный откусит этот хуй. Когда-нибудь это точно случится. Тогда, когда Мирончик перестанет удовлетворять его. Интересно, а карлица понимает это? Гнойный смотрит исподлобья, прикидывая, а когда это случится. Может, сейчас? Прикусить чуть сильнее, чтобы эти глаза мертвой рыбины захлопнулись, облизать, поиграться с мошонкой, услышать, как дышать Оксанка начинает ниже, тяжелее. Ах, Оксанка, ну, как девственник на первом отсосе. Самый крутой лысый в этом болоте, а как член в чужих руках, так башку выключает тотально. Хотя Сонечка последний человек, которому стоит вручать человеческое хрупкое доверие. В ней лишь эгоизм и желание. Свое желание. Чужое ей неинтересно. Интересно, а знает ли Мирошка, что сосать бы Гнойный мог его папке, Завулону, что недвусмысленно намекал ему о том, что Слава мог бы получить, если бы выбрал правильный хуец? Эти Темные Дозорные были восхитительно ебанутыми по своей природе, дай игрушку одному, так второму пиздец как надо. И все-таки щеголяла ли карлица в той школьной юбочке? Посмотреть бы. Приодеть бы. Размалевать лицо пошлым розовым, накрасить ресницы тушью, чтобы разводы черные от слез по всему еблету. Ля-по-та. Сонечка решает, что хуец мироновский поживет еще, пока он воочию не увидит эту картинку, а пока лишь открывает шире пасть, чтобы заглотить целиком, чтобы кровь и слюни по подбородку в смешении едином. Мирончик кончает красиво. Момент могильной тишины, как когда атомная летит на мирный город Нагасаки. А после — взрыв. Пепелищем оседает сперма во рту. Бедные убитые нерожденные люди-сперматозоиды. Хвала Сумраку, что убитые, ибо полчища таких вот маленьких карлиц даже Россия не переживет, а эта страна нагуляла и так почти весь цвет человеческой ублюдочности. — Долго вы ее, — равнодушно. — Гесер должен мне теперь пятихатку, — скучающе, пока вытирает губы. Сколько их таких было — Великих? А подохли как одна. И несколько — один. Человеческая жизнь стала слишком мелкой и несущественной. Гнойному периодически казалось, что даже Гесер заебался спасать эти бесконечные личинки, что воспроизводились с какой то бешенной скоростью вируса. И откуда у этого дедка такая любовь к ним? Может, потому что в свое время переебал половину России, а сейчас куда ни плюнь, так везде внучок али внучка в сотом поколении? — Мой хуй находится не там, Оксан, но сегодня я в хорошем настроении, — Гнойный не сопротивляется, когда Хиросима его мертвой земли тянет на себя переломанную руку. Чуть прищуривает глаза, потому что в отличии от башки тело способно чувствовать боль и посылать импульсы sos, nahiu blyat! Но Сонечка крайне охоча до новых ощущений, особенно когда Мирончик дает. Что-то есть в этом до ужаса прелестное, как прелестны мертвые девочки в белых платьицах в маленьких миленьких гробиках в окружении белых цветов. Гнойный кричит, тишину прорезает человеческий дамаск звука. Острое. Влажное. Мерзкое. Будоражащее воображение. Тело теряет связь с мозгом, последний бьется в экстазе, когда первый сжигаем агонией. Тело без контроля сознания падает сломанной марионеткой. Конечности подрагивают, его, кажется, почти стошнило. Обманчиво мягкие пальцы Оксанки гладят загривок, так маньяки водят по шее ножичком. Гнойный облизывает окровавленные губы, собирает обратно все перерезанные ленточки марионеточные, на которых тело его танцует по велению разума. — Мирошкин, а ты поди сюда, — зовет. — Не бойся, — сладко. Постиронично. Кто кого сейчас бояться то должен, если уж на то дело пошло? — Ну, что ты как мамка-то? «Я же сказала, Слава, что ебаться без гандона это путь к зппп»? Только вот и ебаться можно без гандона, когда ты, карлица, сама гандон ебаный. Хочешь, тайну открою? Ахуеешь, — здоровой рукой привлекает за шею близко так, что их лбы сталкиваются. Глазенки у Мирона словно два кратера. Славе очень хочется в них поковыряться руками. — Я кончил, — гнойником вскрывается утробный смех. — Что ты там говорил? «Я мало что умею хорошо в этой жизни, малышка. Разве что быть у власти и ебаться»? Так вот, Оксан, ты сосать разве что умеешь, а не ебаться. Так что позолоти мне ручку, Гюльчатай, и вернемся к делу, а то я начинаю скучать, а ты знаешь, что я очень не люблю скучать. Или на второй заход тебя не хватит? Папка Завулон может от шести до двенадцати раз за ночь, а ты обходишься только одним? Мало, Мирончик, мало. Девочкам без хорошего хуйца становится грустно и они ищут другой, на который можно пересесть. И не один раз, — юркие целые пальчики уже поглаживает член. — Ну, же Оксанка, — шершавым языком проходится по шее, как собака, что облизывает кость. Голодная безродная псина. — Бери, пока дают. Иначе возьму я, и тебе это не понравится. Обещаю, — Гнойный откидывает голову, чтобы словить шальную чужого взгляда. — Ты никогда не задумывался, Мирош, — косточкой острой по животу оголенному ведет, оставляя едва тонкий след, как приценивающаяся восьмиклассница с бритвой в свой первый раз. — Что произойдет, когда Сонечка с цепи сорвется? — прикусывает нежное место, где начинается блядская дорожка. — Будешь плохо ебать меня, и я открою удивительный мир тебе. Поверь мне, Мирош, и бери, пока дают. В ином случае ты начнешь мечтать о том, чтобы сдохнуть. Но я тебе не дам, Мирош, я буду очень стараться, чтобы ты жил так долго, как это возможно, пока я не сожру твою последнюю клетку личности. Кажется, что в этот момент кожа на черепе Гнойного натягивается, заостряя все черты лица, превращая в уродливое существо, что сидит где-то внутри на толстой железной цепи. глубоко-глубоко внутри, что зовется безумием. Оксана сама вырастила это чудовище из некогда веселого и беззаботного хабаровского паренька. И оно ожидает своего часа. Трепещут ресницы, как у Вавилонской блудницы. Сонечка оставляет глубокий мокрый поцелуй, что отдает кровью и спермой. Внутри все горит. Когда-нибудь она его сожрет. Всего. Без остатка.Мирон
Сверху — вниз: как стертые окровавленные слюнявят впалый живот. Усмехается внутри: нихуя себе, блядь, дебилка. Генетическая поломка порождает паскудство, паскудство разносит повсеместно гниль под молча ноющую коллективную травму от черных воронков. Гниль заполняет собой все социальные люфты, включая сумрачные. Завулону на руку, Гесер только распаляет ленивой ладошкой по пизде, Хена — Хене фантасмагорически поебать, под его юбкой всеуровневого инвалида вырожденцев больше, чем в домах отказников. Мирон отстраненно наблюдает, как заигрывает Сонечка, ластится к нему, точно кобель после удара кирзачами. Dirty talk как у лысого из браззерс — симптоматичный. На эту хуйню с придыханием привстанет только у мажорика Фарика — того же помола целочка-инцелочка, блядь, эвридика например. Без тебя тут нихуя не оборвется. Соня треплется, мышцы миронова живота рефлекторно поджимаются. От прикосновений. Его ведет. От отвращения, само собой, он чужие телесные жидкости с шеи и живота стирает и по роже расхлябанной растирает. Под пальцами его Гнойный раскрасневшийся, затраханный, по уши в слюне, крови и его сперме, только что корчившийся на полу, кончая от боли. Ух ебать. Какая же ты конченая блядь, многоголовая гидра, уродливая, как кали, живучая, как сука. Ловит момент за всех сдохших под Малышом япошек. Мирон смотрит в глаза под пальцами своими. Бурая пленка наплывает на белок — все равно не отвел, не закрыл. Отлавливает на излете в себе, как смутно вздрагивает внутри струна, и тут же удивляется своему удивлению. Такие, как Гнойный, должны оставаться спермой в отрезанных яйцах или свечным чадом в моргах — Дэвид Лэйн излагал в целом верные идеи, если отминусовать его сентиментальность по части красивых циферок и букв. Гнойный по горизонтали смотрит на него двумя кроваво-черными бесконечными восьмерками, предлагает: Что произойдет, когда Сонечка с цепи сорвется? Пиздец, и ведь не играет же ни грамма, опереточная декорация с отклеившимся усом, сам же в это верит. По хребту змеится холодная чешуя предвкушения. Там есть еще? Придурок сам не выкупает, какой невесте пытается белкового рицина загнать под кожу, угол освещения как мера всех вещей — поскобли чуть красоту, проступит уродство. Мирон заправляет член обратно в брюки. — Стелешься хуже шлюхи, противно. Любишь, когда тебя имеют, как вещь? — Звучит так насмешливо, словно не он, всаживая по гланды, едва сдерживал выдох. — Даже в штаны спустил, позорище. «Что произойдет?» — Мирон чуть тянет за трепетную ресницу, оттягивая верхнее веко. Белок под ним такой же оплывающий и хрупкий, как и все Сонечкины жалкие попытки вылизать угли. — Вот что произойдет, сладкая: я прикую тебя к батарее, надену на тебя электрический ошейник и выебу положенные десять раз за раз. Если, — ноготь большого пальца чертит дорожку вниз, задерживается у кадыка, за которым сомкнутые в молчание голосовые связки — а жаль, — из-за сорванного голоса ты прекратишь кричать, я вот этой костью, — он замечает, как Гнойный бледнеет — искусственно, впрочем — жаль вдвойне, — исполосую тебе лицо, а потом порежу тебя на куски и запечатаю — и вот тогда, — он сжимает и вытягивает вверх чужой подбородок, проталкивает язык ублюдку в пасть. На языке мешаются железо и сладкая соль, безответная Мирону валентинка; мутнеющее сознание не сохранит финала, — мы посмотрим, захочет ли к тебе прикоснуться Завулон или кто-то еще, кроме меня. Металл звенит у него на языке, проникает в кровь герпесом. Он поднимается с пола, а Слава нелепо заваливается набок. Мирон, скрестив руки, разглядывает его с добрую минуту. Щурится смешливому умиротворению сомлевшего волчонка. Ну и нахуя такого каждый раз ебать, оно ведь даже цапнуть толком не может. Мирону лениво и благостно. Мысли что сонные мухи, напряжение, державшее за загривок, разжало свои клеммы. Подмахивает не глядя бумажку от Хены, пихает Гнойному за воротник вместе с пятихаткой. Останавливает кровь безыскусным прижиганием. Тело под ним в беспамятстве вздрагивает, но все дальнейшее уже не забота главы темных. Он смахивает носком ботинка челку с глаз. Отсосала за автограф. Фанатка, получается. Мирон ухмыляется. — Лиза, набери Маркулу, пусть приберет за мной. Ебливый язык Сонечки кровит — посередине его отныне холодит металлическая штанга с двумя шариками.Гнойный
Сонечка девочкой-куколкой смотрит снизу-вверх. На коленях. Длинные-длинные реснички обманчиво стыдливо хлопают. Капельки крови дрожат на оных. Губы разбитые изгибаются в очаровательной улыбке, обнажая острые мелкие зубы гиеновые. Сонечке нравится, когда как с вещью — грубо, пошло и до слома. Сонечка шлюшка в натуре своей блядской, для нее это комплимент называться такой, быть такой, отдаваться за свое удовольствие, разрешая и вверяя себя. Помойная яма Мироновского рта заводит, как и играющие желваки на лице, как желание тотального контроля и отрицание любого «не так». Голубые глаза заплывшие, по белку акварель красная стелется, а Гнойный лишь продолжает плыть, расплываться нефтяным пятном, кровяным пятном, гореть изнутри на цепи железной, что натягивается опасно сильно, еще немного и оборвется, и выползет на поверхность безобразный человек без кожи с внутренностями наружу, для которого мир или Мир станет полигоном. — Позорище это ты, Мирончик, а, знаешь, почему? — Гнойный льнет к ноге, не испытывая стыда, что ему незнаком, не подвезли с детства, когда все оно в одной хате со шлюхой матерью, которую на глазах ебали вшестером на старом ковре в комнатушке на семь метров. — Не стыдно, когда под тобой от себя кончают? Все еще так плохо, что самому приходится справляться. А ты, — Сонечка прикасается губами разбитыми к коленной чашечке. — Давишься, но теряешь свой пресловутый контроль. Скажи, нравится же мой язычок на твоем хуе? Сонечка действительно шлюха. Лучшая шлюха в твоей грустной и одинокой, и жалкой жизни. Считай, что это моя благотворительность. Мне на убогих не жалко. Гнойный бессовестный. Он танцует на грани не дозволенного, как самоубийца на парапете тридцать седьмого этажа. Только вот падать он будет не один, утащит за собой в ад на самое дно, чтобы там поживится оставшейся плотью, обглодать все до единой косточки, чтобы каждая побывала в его рту. И пока Мирон говорит, он чувствует, как реагирует тело вновь. Сонечке всегда мало. До самой смерти мало. Ей нужно, ей требуется, ей хочется большего, как суке в период течки. Но больше всего ей хочется, чтобы карлица стонала под ним, как первокурсница на первой групповухе под паленой водкой и крэком, когда возбуждение в пополам с ужасом и тошнотой, чтобы понимание медленное приходило, постепенно приходило, где она, что она, кто с ней, а после затапливалось страхом и невозможностью что-либо изменить. Гнойный хочет вылизать этот страх, что осядет солью на щеках, что заласкает слух хрипом и тихим «хватит». Потому что дно Мироновское существует, в этой бездне оно есть, только вот у Сонечки — нет. Ей неведомо слово «хватит», она способна идти до могилы, ведомая запахом крови и спермы, боли и наслаждения, что заберут ее последнее дыхание. И даже тогда ее мертвый запах отравит жизнь, проникнет в тело трупными червями, разъест все мягкие ткани и приведет его к ней в их кромешный и бесконечный ад. Гнойный смеется разбитыми губами в Федоровский рот. Я порежу тебе вены, чтобы ебать тебя в своем аду. Тело отключается, но сознание еще долго смеется в черепной коробке. Сонечка немножко так влюблена. Полигон будет усыпан атомными, как усыпана парта валентинками у самой красивой девочки в школе. Сонечка не знает, что такое — любить. Ее любовь — это голод, что накрыл еврейский народ в пустыне, ее любовь — это жажда в Освенциме, ее любовь — это «хватит» без ответа. Сонечка — вещь. Сонечка не умеет любить, как любят люди.***
Маркул, как обычно, уродец Дневного Дозора. Гнойный уверен, что он насосал у Завулона, долго и кропотливо, чтобы его допустили в эти пенаты. Слишком галантный и спокойный для Темных, слишком правильный, слишком хороший мальчик, что стелется за носатым, как преданная болонка, выполняющая все беспрекословно, лишь бы получить хоть толики одобрения от Федорова. Это их не первая встреча. Марик нравится ему, как червячок после дождя, что изворачивается на асфальте от тяжелых ботинок. Не трогай его, он продолжит корчится. Но Гнойный не умеет не давить таких, как и не поджигать зажигалкой, чтобы смотреть, как бьется под огнем эта масса. — Марик, дай мне мои ключики, — он задерживает специально пальцы на чужих, чуть оглаживает, облизывается. Собранная Сонечка вновь сочится блядством. — Какой джентльмен, — Сонечка толкает его на кресло, кладет руки на подлокотники, нависает. — Хочешь поебаться, котик? — Не может удержаться от оскала, представляя, как зайдет сюда Федоров. — Ну, что? Или в кабинете шефа тоже не встает? Помнится, в толчке у Семнашки ты очень хотел залезть мне в штаны… Ты же знаешь, что я могу… — нежные голубые глаза воде родниковой подобны. — Особенно с этим, — высовывает язык свой поганый, на котором металл блестит меткой. — Хочешь попробовать первым, Марик? — склоняет голову, как фарфоровая девочка в коллекционном магазине. — Ну же… — вгрызается в шею целителя губами, царапает зубами до багрового кровоподтека, зализывает после нежно и мягко, чувствует чужую руку в своих волосах. — Будем считать, что это «спасибо» и «загляни ко мне, когда она побледнеет». Сонечке очень интересно, что выберет Маркул: «загляни» или Федорова. На выходе из пенат Дневного он ловит присутствие Мирона и отсылает по направлению воздушный поцелуй.***
Через две недели проклятие артефакта начинает жечь под кожей раскаленной иглой. Сегодня должен приехать Марик. Сегодня должна приехать и Оксанка. Гнойный облизывается, блестит металлический шарик меж губ. Ну, где же ты, Мирошка. Твоя девочка заждалась. Не успеет твой хуй, так успеет другой. Я же говорил, что Сонечка не любит скучать.