Мирон
— Тебя это не беспокоит? — Беспокоит? — Он практически объявил тебе войну. — Он жалкая, жадная до хайпа мокрица. Что он может на меня накопать? Что на моей кровати ебутся педики? — На кровати. — Женщина в зеленом твиде поднимает брови. — Оригинально. — Я цивилизованный человек, Маша, — Мирон оскабливается в ответ. — Времена крематория остались в юности. — Какая жалость. А нам с Ксюшенькой по-прежнему нравится. Мирон неопределенно ведет плечами. Забирает с низкого кованого столика свой бокал с виски и вытягивает поверх стекла ноги. — Слышала, — в тоне женщины ни одного недовольного полутона, — недавно он ждал Катюшу с цветами прямо у офиса ночников. Бери пример, Мирон. Сонечка наверняка оценит розы. «Ксюшенька», «Катюша», «Сонечка». Ласкательное — маркировка шорт-листа интереса серого кардинала Дневного Дозора, и только Мирон — неизменно Мирон. Он фокусирует взгляд на двух неизменных вьющихся прядях у лица и аккуратных стрелках вразлет, что придают обладательнице ноту нежной трогательности. Примерно так, благодаря парейдолии, можно умилиться тостеру с двумя красными кнопками в районе глаз. — Ревнуешь? — Оцениваю функциональность. — Ты похожа на Беллатрису. — Для тебя. — А для Завулона? — Ревнуешь? Мирон дергает плечом. Лучше полагать, что да. — Развлекайся.***
Мирон бездумно трет красный крап на запястье. Очередная внеочередная кормежка мимо лицензии вызывает желание лишь выстроить всех этих шавок в голландский штурвал да хорошенько отпиздить ногами в берцах, а потом устранить все зубы, разом переведя на диетическое питание из донорских пакетов. Вместо этого он распоряжается содрать с отличившегося оборотня кожу живьем, порезать ее на квадраты и разослать в красных конвертах всей прочей популяции, легально и нелегально прописанной на территории ЛО, а затем садится в тачку. День принимает славно-шалавный оборот. Мирон прыгает в Сумрак, чтобы не томиться в пробках и на йоту унять свербление под кожей. Красный крап теперь венчает оба запястья. Неприметную дверь ему открывает Маркул. — Вечер, — учтиво здоровается Мирон. Марик прокашливается, будто подавился воздухом, рука взлетает пригладить растрепанные патлы, вторая — застегнуть ремень. Мирон шагает через порог, и целитель отшатывается. Мирон бросает на него взгляд, полный вежливого недоумения. С таким же взглядом он сегодня вертел в руках красный конверт. — Мирон Я-янович… Где-то там в глубинах бывшей коммуналки стиля обшарпэ ухмыляющийся Гнойный оплетает Маркула в роли несчастного Лаокоона, туже сжимаясь вокруг него. И Мирон не против посмотреть. Он проходит по коридору, Маркул тянется за ним вмиг погрустневшей сомнамбулой. Мирон усаживается в глубокое кресло в гостиной, закидывая ногу на ногу и сцепляя руки в замок на бедре. Напротив — диван, на диване — Гнойный, весь в художественно подчеркнутых следах страсти, пышущий счастьем, как новогодняя елка. На журнальном столике у дивана два ополовиненных бокала и небольшой букет алых роз, перевязанный атласной лентой. Мирон прикрывает глаза на мгновение. Рвотного рефлекса шлюхи и впрямь лишены. Он обращается к Маркулу, неловко застывшему в дверном проеме: — Невежливо было вас прерывать. Прошу, продолжайте. Когда видишь, как пума раскрывает пасть, ты не достаешь член из штанов — первое, чему учат в Дневном Дозоре всех; и Маркул не исключение.Гнойный
Хрипло и надрывно воет звонок дверной. Его давно надо было бы поменять, но Гнойный откладывал это дело уже третий или четвертый год. Мало к нему кто добровольно совался, чтобы насиловать заевшую кнопку звонка. На пороге словно третьекурсник столичного университета — Маркул. С букетом алых роз, что перевязаны шелковой лентой. Тысяч, эдак, за десять. Гнойный хмыкает, цокает языком, мол, не те ты выбрал, Марик, хризантемы надо было брать — белые, что покойникам на гробик кладут. Марик тушуется, но протягивает все равно букет, смело переступая порог. — Котик, а ты к проституткам тоже с цветочками ходишь? — Гнойный пробегается пальцами по нежным бутонам красного цвета. — Не хожу. — Еще немного и уверую, что ты, котик, котик светленьких, крыска Лариска. Как ты среди темных то выживаешь с такими-то принципами? — Удивишься… Гнойный хрипло смеется в ответ. Удивление — роскошь, что ему недоступна. Наркоман в терминальной стадии уже не чувствует эйфории от героина. Гнойный не чувствует ее от жизни. — Ну, пойдем тогда, котик, удивлять меня будешь, — выкрашенные в черный лак пальцы тянут Маркула за ремень штанов вглубь квартиры. Тот идет за ним загниптозитованный, Гнойный замечает, что у Марика уже стоит. Крепко. Ну, действительно, третьекурсник-девственник, которому братаны подогнали проститутку с трассы, чтобы сделать из пацана мужика. Но, как говорится, удивить проститутку или Сонечку дело сложное. Почти невозможное. Гнойный сидит на диване, раскинув ноги широко. Светлая голова ритмично двигает вверх вниз. Старательно, прилежно, словно зачет сдает по минету Министерству Оральных Ласк и, непосредственно, декану этого чудеснейшего заведения. Инквизитор лениво считает розы, курит и старательно подавляет зевки. Скучно. Безобразно скучно. Член остается мягким и безучастным. Марик разочарованно вздыхает и сосет еще старательнее — метит на отличника со знаниями на два с плюсом исключительно за настрой. — Почему? — Котик, ты девочек так же умоляешь? Ну, кто ж тебя так учил-то? Девочек надо брать за волосы и брать, а не разводить свои соплежуйства. — Девушек так нельзя. — Ох, святой Сумрак, ладно, не девочек, Сонечку надо. Марик, — Гнойный берет темного за галстук, тянет на себя с колен. — Скажи мне, котик, что тебя сломало, что ты в Дневной-то попал? — мягко облизывает губы. — Девушка… — Что, не дала? — Другого любила… Я… — Убил? — рука пробирается в штаны темного. — Марик девочку любил, а эта шалава с другим ебалась. Бедный-бедный Марик, она ноги раздвигала, член чужой сосала, ласкала, шептала, наверное, всякие пошлости и рдела, как мак, да, как только девственницы умеют? Другого любила, на колени перед ним стояла, язычок свой высовывала, принимая грязную сперму. Ты представлял, Марик, как она по ее лицу стекает, а ей нравится? А она ловит, облизывается, просит еще… Как ее звали? Маша? Катя? Настя? Соня? О… Сонечка… Марик, ты меня удивил, — Гнойный подцепляет подбородок Маркула, фиксирует, чтобы смотрел в радужку глаз голубых. — Я тоже Сонечка, котик. Ты можешь делать то, что не мог сделать тогда. Ну, же, мальчик, давай, отпусти себя, покажи мне, а на что ты способен… Руки Темного подрагивают, пробирается суть наружу, что прячется за чистоплюйством внешним, лицемерностью и правильностью. Гнойный тихо смеется, раскидывает руки на спинку дивана, давая доступ к горлу, на котором сжимаются дрожащие руки, когда чужие зубы пытаются прокусить ключицу, оставить по телу синяков глубоких, чтобы девочка Сонечка в белом гробу лежала нарядная, а рядом с ней букет этот красный, как последнее и несказанное ей Маркулом «прости». Гнойный мягко дрейфует на шкале «сойдет» или «три с плюсом». Сижки закончились, а старательность Темного только возрасла. Прервал их гость нежданно-ожидаемый. Инквизитор смотрит на часы — Мирончик на двадцать семь минут раньше, чем он рассчитывал, а только ж вошли в раж. — Шалом, Мирончик, — Гнойный полулежит на диване в лености. — Как дела на работе? Все трупики пересчитал? У меня был рекорд за эту неделю. Кстати, котик, принеси мне сижки с кухни, будь прелестью. Губы Сонечки влажные приоткрываются, чтобы обхватить фитиль. — У тебя старательные сотрудники, Мирончик. Марик, подойди ко мне, не бойся. Твой папка зашел посмотреть, как мы тут развлекаемся, пока он влачит свое жалкое существование. Что, Мирончик, скучно стало, наведаться решил? Гнойный оглаживает ногу Маркула, что почти не дышит, смотрит в пол, стараясь не пересекаться взглядом со своим начальством. — Посмотреть желаешь? — расстегивает штаны медленно, убирая руки Маркула, что пытаются его остановить. — Котик, не кипишуй. Мирончик попросил. Когда шеф тебя еще попросит? У него, видишь ли, им-по-тен-ция, ебаться сам не может, вот и стал посматривать. Фетишист вуайерист. А ты не бойся, ты же сам буквально две минуты назад меня просил. Ну же, котик… — Сонечка стаскивает штаны, вслед за ними идут и трусы. — Мирончик, ты хорошо видишь? — с причмокиванием член оказывается во рту, голубые глаза стелет пелена удовольствия, когда глаза напротив встречаются с его. Гнойный смеется, от вибрации в гортани Маркул вцепляется в светлые волосы и низко стонет. Сонечка знает, что она делает, сжимает округлые ягодицы подчиненного во всех смыслах Темного, позволяя слюне стекать по подбородку, когда берет глубоко. — Мальчик вкусный, мальчик милый, коооотик, нам надо было с этого начинать, — шепчет, хвалит, ласкает бедра до тех пор, пока Маркул не изливается. — Мирончик, ты там сдох? Инсульт? Инфаркт? Кстати, — привлекает к себе Темного, укладывается на впалый живот лицом, обнимает двумя руками, выглядывая из-за тела. — Объяснишь котику, как ебать меня надо? Так, чтобы нам обоим было приятно? В уравнении «оба» Маркула не существует.Мирон
Грудная клетка мерно и ровно вздымается и опускается. Как отточенная механика ножной педали швейной машинки. Грудная клетка мерно и ровно вздымается и опускается, как отточенная механика ножной педали швейной машинки, швея за которой утром узнала, что носит под грудиной неоперабельную карциному. Содержание вытекает чернотой по щекам скомороха на коленях, перемешиваясь со слюной, оно тянется влажной ниточкой от налитого красным окончания, которое Гнойный прихватывает зубами – по ушам бьет горячечный вскрик, Мирон вспоминает подпереть подбородок рукой. Металл бликует, раздваивая язык, который слизывает стекающую белесую сперму с припухших розовых губ, Гнойный по-шлюшьи вопросительно хлопает коровьими ресницами и присасывается к Маркулу напоследок. Мирон прикрывает веки, и там, под ними, Сонечка медленно ведет языком по красным расчесам на его запястье. Ему приходится сесть удобнее. — И это весь твой талант шоумена? – рот кривится по-гуинпленовски, форма, из которой вытекло содержание – ритуальный сосуд. – Мой член разочарован. Нет тут идеи, нет пуанты. Обслуживание, как в столовке. «Хороший мальчик, милый мальчик»? – он каркающе, откровенно смеется и взмахивает двумя пальцами: — Нихуя ты не выкупил. Маркул? Он сутулится и прикрывается рукой. Примитивизм надежды отведенного взгляда вызывает в Мироне волну раздражения сильнее, чем почти безволосые ноги, розовые розы и растерзанная дерзость залипшей на липкую ленту мухи. Говорят, нагота вскрывает в людях ветхого человека. Поэтому Мирон так любит трахаться в одежде. — Я тебя ебал? Отрицательно качает головой. — А хотелось? Отрицательно качает головой. Почти сразу после секундной задержки. Муха залипла в янтарной ласке его взгляда. — Раздевайся. Только что выебанный человек изнеженней и мягче нажравшегося эмоций сумрачного мха. Мирон любезно позволяет заполошному взгляду облизывать свои очертания, пока под кожу заползает обещанием, пока Маркул под тихое бряцанье пряжки ремня переступает из штанин, пока тянет наверх тряпку футболки, пока испуганное возбуждение тянет его член вверх. Прощение мироново настояно на дрож(ж)и его коленей. — На колени. Гнойный отнимает руки от тела, точно от прокаженного, копоть заползает на радужку его глаз. Мирон на Маркула не смотрит. Приподнимает два раза носок кроссовка и приказывает в притихшую предвкушающе сонечкину черноту. — Оближи. Маркул вздрагивает на периферии взгляда. Линолеум холодит его голые ладони. — Я не… — Я вижу, — холодно соглашается Мирон. – Ты совершенно не возбужден, милый мальчик. Ты совершенно не заслуживаешь наказания. Сосешь по первому приказу? Встаешь на колени по первому приказу? Ты настолько жалок, что мне противно даже прикасаться к тебе. Посмотри на себя. Течешь, как блядская шлюха, от пары унижающих слов. Из груди Маркула вырывается шумный выдох, и Мирон наконец переводит на него взгляд. Целитель стыдливо опускает голову ниже реберной клетки, демонстрируя красивый прогиб в плечах, и едва заметно отклоняется назад так, что задница его отирается о диван. В Мироне мешаются желания закатить глаза и засунуть в его ноющую дырку руку по локоть, чтобы вывернуть потаскушным чистоплюйством наизнанку. — Самый грустный рассказ Хемингуэя: два пассива пытались поебаться, — скучающим тоном продолжает он. – А теперь, когда мы бросили притворство, ползи сюда, милый мальчик, и лижи мой ботинок как последняя блядь. И тогда, возможно, я подумаю о том, чтобы выебать тебя так, как тебе на самом деле нужно. Маркул поднимает затянутые сладкой пеленой покорности глаза, и в голове Мирона отчетливо щелкает. Член наливается кровью и дергается, когда Маркул подползает к ногам, неловко склоняется ниже и чуть наклоняет голову набок, высовывая язык и обращая к нему мутный взгляд – классический прием, но Маркул уже не соображает, что делает и зачем, полностью отдавшийся воле человека, который его увидел и понял наконец. Мирон развлекает себя подсчетом роз. Влажный язык аккуратно касается дышащей ткани в мелкую сетку, и Мирону приходится напомнить себе, что он здесь чисто по фану. Гнойный наблюдает за происходящим с ебалом вселенской грусти, и это как-то очень по-простому Мирона веселит. Игривые ноты проступают во вкрадчивом тоне, когда он запускает пальцы в коротко остриженные волосы под несдержанное благодарное мычание: — Сколько раз, Маркул, ты дрочил на звуки из-под двери моего кабинета? – Язык слизывает с загнутой наверх подошвы снежную соль и собачью мочу, пепел и собственную правду. Мирон вздергивает бровь в ответ на то, как много в самом солнечном мальчике Дневного Дозора желания разодранности и глумления. — Сколько раз, когда лечил эту или другую неблагодарную тварь, воображал оказаться на их месте и предложить мне себя? Давиться моим членом, задыхаться подо мной? Носить на себе мои синяки и мои переломы, сжиматься от удовольствия вокруг моих пальцев? Маркул смотрит разбито. Личность в нем вся выдохлась в тот момент, когда он опустился на четвереньки. И его самого это заводит. Ощущение беспомощности, подчинения, уязвимости сносит крышу. Липкость, за которую он готов продаться. Певчих однажды посоветовала Мирону устраивать тимбилдинги: профилактическая коллективная ебля на начальственном ковре раз в месяц. Укрепляет преданность и радение за общее дело. Мирону даже не пришлось бы расстегивать ширинку – эти тонкодушные ебанарио кончили бы исключительно от интонации. — Видишь ли, Маркул, наша районная давалка ошибочно принимала твою доброту за слабость. Скажи мне, — он отрывает голову от кроссовка с чавкающим звуком и поворачивает в сторону дивана, — что тебя больше всего привлекает в господине инквизиторе? — Он… — Маркул робко облизывает припухшие губы. Мирон оттягивает пальцами голову назад, придавая мотивации. – Он говорит мне, что делать. — Занимательно. – Пальцы Мирона перебирают волосы, скользя вниз по шее, Маркул вздрагивает и безотчетно подставляется под прикосновение; и еще, и еще. Плывет на волнах безраздельного внимания. – Занимательно, что я тоже говорил тебе, что тебе делать. И чего не делать. Маркул застывает, кажется, забыв, зачем нужен кислород. Роз двадцать четыре. Четные, кажется, для похорон? — Но вы же сами… — Но хорошо. Я дам тебе пошаговые инструкции, которые способен освоить даже такой убогий мозг, как твой. Возьми бутылку вина со стола, — Мирон поощрительно надавливает на третий шейный позвонок, задавая направление движения к дивану. – Разве я сказал тебе подниматься с колен? Ползи обратно. Хорошо. Спиной ко мне. Пей. А теперь смотри на него и толкай бутылку в горло. У каждого мазохиста имеется грань, за которой ему уже не весело. Член Маркула опадает так же быстро, как он сдергивал штаны минутами ранее. Мирон готов поставить свое место главы дозора спб, что такими умоляющими глазками на Гнойного смотрели только кузнечики в детстве, пока он отрывал им лапки. Это тебя заводит? — И поверь мне, — Мирон склоняется к уху штатного целителя, по-прежнему глядя Гнойному в глаза, — лучше, если она будет достаточно увлажнена. Он ебет его коротко, насухую и молча – инстинкт самосохранения удерживает истошно вопящего, а потом скулящего Маркула на месте, Мирон не дает его телу отключаться от мозга, усиливая нажим, а когда наполовину вошедшая в глотку бутылка лопается под его пальцами, вспарывая нутро осколками и поднимая визг под ним на октаву, он не удивится и расползающемуся темному пятну по штанам Сонечки — проекции фантазий маленьких ебнутых извращенцев же именно так и работают. Мирон разжимает руку лишь для того, чтобы запрокинуть Маркулу голову, а второй – вонзить в шею собственную розочку в подарок и провести впродоль. Кровь выплескивается из-под его пальцев, как из-под отдернутой шторы, Гнойного глаза невольно расширяются. Это тебя заводит? Маркул собирается с последними силами и ныряет в Сумрак, оставляя у него в руках воздух осыпаться стеклом – мгновение – Мирон тянет за собой их обоих туда. Картинка вокруг выцветает в сепию. Остается один яркий цвет – красный. Сумрак с готовностью набрасывается на обезумевшего от боли Маркула и жрет его, сосет из его ран кровь с нечеловеческой жаждой. Мирон хватает его за волосы, вынуждая остаться на коленях, цепляться за плечи, царапать, хрипеть, рыдать. Безумие плещется в мироновых зрачках под жадное чавканье Сумрака, и оно же множится, как зеркальный коридор, в глазах напротив. Уже не ленивая игра, уже ебучая, оргазмически правильная – разделенность. — Прикончи его. Давай, я хочу увидеть тебя, — срывается с его губ экстатически признание.