Яр
Поначалу Пресветлый не орал. Поначалу орал Яр, но не ртом — воспитание все еще удерживало — а всем своим видом и вселенской усталостью в печальных глазах, когда заявился в офис Дозора, в кабинет Константина, в чем изнанка отпустила — в перемазанных кровью и грязью порванных рубашке и штанах, в которых он больше всего походил на исполненного душевной глубины бомжа, многочисленная популяция которых обреталась у Московского вокзала и могла прочитать Бальмонта в обмен на шкалик. Лондонскому интеллигенту такие сравнения не пришлись бы по душе, а потому Пресветлый выдал тому комплект сменной одежды и лишь страдальчески разводил руками да благодушно усмехался в усы в ответ на яров монолог в трех актах и с цыганочкой (видно, долго терпел человек) о том, каких соплежуев нынче отряжают на службу к Фемиде, как он их всех в гробу видал да на горбу практически таскал, а хоть бы кто предупредил из сиятельных коллег, что чадо-то замедленного действия — во всех смыслах. Подробности соглашения и последующей беседы тет-а-тет с Киллоран Яр предусмотрительно опустил. Когда он прервался на антракт, прихлебывая мразотный «три в одном», который жарким комом скользил в желудок, парадоксальным образом охлаждая кровь, Константин в ответ поведал ему чудное жизнеписание Вячеслава Валерьевича Карелина, двадцати шести лет от роду, местной версии Мальчика-Который-Выжил, причем — в буквальном смысле. Сначала тот повадился скакать на изнанку, как мячик, в двенадцать лет (Яр неверяще поднял брови), потом вурдалаки его мать убили — у него на глазах. А после за ними какая-то тварь пришла («там выброс был такого масштаба, что мне пришлось из Петербурга в Хабаровск перемещаться, не верю, что ребенок на это способен был, мы потом память смотрели, а там — пусто»). И уж потом он над мальчуганом опекунство оформил и в Питер перевез… На этой ноте Яр не выдержал и сжал переносицу, глядя на Пресветлого исподлобья. — Да, Яр, оформил, не смотри так и постарайся не убить его, хотя, понимаю, что будет крайне этого хотеться. Но Слава мальчик хороший, без царя в голове, но хороший, так что постарайся сдержаться, ладно? Яр помолчал, всерьез взвешивая за и против. — Да уж не убил пока. Еще успеется. Раз у вас традиция местная — всех собак изнаночных на пацана вешать. Парню двадцать шесть, а им, как микроскопом гвозди, забивают самых бешеных тварей изнанки. То, что представления о морали у Дозоров всегда были гибкими и практичными, Яр помнил: когда его свалили на той стороне и поместили в стальную клеть, приваренную к бетону, многие из дозорных предпочли не найти разницы между ним и порождениями изнанки, так что часть шрамов от заклинаний стороны Добра и Света была скрыта под одеждой и невыводима — как праздник гуманизма, который всегда с тобой. Но своих? Такой, видимо, у него в этот момент сделался взгляд, что и рудимент совести, все же наличествоваший у Пресветлого, дал о себе знать. — А что делать, Яр? — вздохнул глава Дозора. — Изнанка рвет швы — только успевай новые накладывать. Ты сам видел не раз, что бывает, когда мы не успеваем. И утопленные по колено в крови раскуроченные квартиры, и порванные тряпки, из которых попросту выели человека, не оставив даже костей — да, видел. Бывало. — Что делать? Искать. Таких же проебщиков, как я, — тёмно оскалился он в ответ. — Скастовать себе Отряд самоубийц и пустить в расход. Для этого же она придумана, эта практика с договорами. Чтобы своих беречь. — Да только таких проебщиков, как ты, не сыскать больше, Яр. — Глаза Пресветлого полыхнули затаенной обидой. Относился Константин к нему хорошо («выше ожидаемого», как не без удивления отметил когда-то сам Яр), руку жал, коньяк вместе пил, но не простил, видно, того раза, когда он додумался договор самолично разорвать и печать, волю его в кулаке у Пресветлого удерживающую, разрушить. Ну подумаешь, чуть тряхнуло изнанку и Питер. Ну покалечило парочку зевак поблизости. И странная недодружба, которая тогда образовалась у них с Пресветлым, треснула. Производственные потери. Главное, что Яр как был на поводке, так и остался. И до сих пор не мог взять в толк, что же в тот раз пошло не так. — Ты же за этим меня и выписал сюда, так? Проебываться вместе. Пресветлый поморщился. Похоже, сияние жемчужин русского языка конкурировало с его нимбом. Следующий час, в котором Константин вводил Яра в курс дел питерского Дозора (а точнее, перечислял накопившиеся и теперь касающиеся его проблемы по списку), Яр уважительно молчал, только время от времени задавал уточняющие вопросы.***
Орать Пресветлый начал позже. Его бас Яр услышал еще из коридора, когда допивал четвертый стаканчик кофе. Голоса — взбешенный Константинов, успокаивающий и нарочито размеренный Алексея и что-то лопочущий женский — ворвались сквозь распахнувшуюся офисную дверь, которая гулко гаркнула об стену, а за ними в кабинет ввалиись и их обладатели, не обращая никакого внимания на Яра. Он, подперев щеку ладонью, молча слушал сбивчивые объяснения девицы с ресепшена, которая тогда слала ему странные взгляды, а теперь размазывала слезы вперемешку с соплями по лицу. Яр разобрал только, что Слава опять пропал (что было неудивительно) и, по мнению девчухи, «навсегда, навсегда» (что было не его делом). Он как раз размышлял, достойна ли та ослиная моча, что здесь гордо именовалась кофе, пятого стаканчика, когда слух его выхватил короткое и обреченное «Я его не чувствую» и подтверждающий кивок Алексея. Оказывается, Светочка и вправду была удивительно тупа. Настолько, что умудрилась додуматься до кровавой мести своему же собрату по ремеслу. За «неспасение». Яр прислушался к себе. В нем ничего особенного не переменилось, не резало под ребрами глухой пустотой, как оно бывало в таких случаях. Видимо, банально не успели сработаться. — Да что у вас тут творится, Кость? Жрете друг друга, как крысы, — он не к месту засмеялся глубоким, хриплым смехом — как всегда, когда реальность опасно наступала на грани его спокойствия, за которыми дальше — неконтролируемая вспышка. Болото, как есть болото. Пресветлый только отмахнулся, занятый дотошным вытрясыванием из Светочки деталей ее гениального плана. Дальнейшие часы Яр провел ровно на том же месте, гоняя чаи и понимая, что, сам того не желая, стал свидетелем трагедии, потому что Славу в Дозоре, очевидно — любили все. Или почти все. Яр пару раз предлагал свою помощь поисковым отрядам, отправленным на ту сторону с разницей в несколько часов, но Пресветлый запретил («И так херня какая-то творится, еще ты не вернешься, не приведи господи»). Они вместе выскребали из памяти всевозможные заклинания обнаружения, Алексей тщательно проинспектировал каждый сантиметр его рассказа об их со Славой передвижениях на изнанке, надеясь обнаружить общую ошибку, кто-то занимался дальнейшей судьбой Светочки. Вспомнив о ней, из командного пункта филиала лизы алерт, развернутого в многострадальном кабинете главы Дозоров, Яр отлучился минут на десять, никем не замеченный, но глупая девчонка на всю жизнь запомнила, почему именно так не поступают и что ей теперь на изнанку ход заказан. Ладонь с печатью вспухла и жглась, но моральное удовлетворение того стоило. Глубоко за полночь осунувшийся Константин выпер-таки его из офиса, и Яр поехал в квартиру Карелина, удивляясь, как насмешливо по-идиотски все складывается. Покормил кота, шипевшего на него ровно до того, пока Яр не потряс перед мордой пакетом с кормом, найденным на одной из полупустых полок захламленной кухни типичной хрущевки с навесной раковиной и облупившимися стенами. Не обнаружил там ни чая, ни кофе, только смятую полупустую пачку синего винстона у плиты. Просто essentialia constitutiva студенческой общаги. Подергал двери в поисках обещанной ему свободной комнаты. Поразглядывал на стене в некоем подобии гостиной вручную сделанное панно из черной клейкой ленты, пиковых карт и черно-белых фото замусоленных видов Нью-Йорка (кто бы мог подумать, американская мечта мальчика из глубинки). Панно было вылеплено со старанием, которое на удивление шло славиному увлеченному раздолбайству. Забавно, он за него шкуру драл, а какая-то проблядушка так вот просто смогла жизнь отнять — и даже не ручками своими, побрезговала. Вспомнился почему-то протянутый платок с дурацким солнышком и глупая доверчивость в глазах напополам с восторгом, точно он какой герой из сказки, Дед Мороз с подарками, а не тварь изнаночная, что и пальца нормального человека не стоит. Яр отправился на кухню, позаимствовал дерьмовую сигаретку из пачки, прикурил от плиты, пуская дым в форточку с деревянной рамой под тихие мявы кота, который сыто терся об ноги. Да так и скурил всю пачку, одну сигарету за другой. Ничего не резало под ребрами глухой пустотой. Хоть убей.***
В византийской христианской иконографии в веке эдак пятом вошел в моду сюжет под названием «Христос во славе». Изображающий, как Вседержитель царственно являет миру свою силу и мощь, воскресая и возносясь на принадлежащий ему по праву престол на небесах — или где он там у этой троицы располагался. Христос во Славе, определенно, бывал, учитывая, с каким олимпийским нахальством тот продолжал существовать спустя три дня после своей предполагаемой кончины. От кьянти в пластиковом стаканчике, куда парень с азартом макал похабный чайный пакетик, Яр тоже бы не отказался, но не судьба. Темные глаза сверлили Карелина внимательно, он не дернулся с места, не поднял бровей и за весь их разговор с Константином не произнес ни слова. Только переглянулся с Пресветлым, когда Слава заговорил о предзнаменованиях. Тот же обозначил собрание по спасению на этой ноте оконченным для всех, кроме их троих. — Вот как мы поступим, — Константин устало потер лоб, когда помещение опустело. — Вы вдвоем успели сработаться, конечно же, — с нажимом на «же» продолжил он жизнерадостным, абсолютно не соответствующим ситуации тоном. Тоном, не предвещавшим ничего хорошего лично ему, Яру. — Конечно же, нет, — поспешил откреститься Яр. — Из вас получится прекрасная боевая двойка. Название и девиз оставим на откуп Славе. — Но… — Яр, мы не можем больше отпускать его одного. Или с другими дозорными. Мало ли еще таких свет… Вот за это Яр не любил Пресветлого. Он не приказывал, ударяя кулаком по столу. Нет, он объяснял. Выворачивал все так, что выбора не оставалось. — Константин Юрьевич, — каменно начал он, — я не думаю, что это хорошая идея. — Чертовски, удивительно глупая, если не сказать иначе. — Учитывая… — он стиснул челюсть так, что проступили желваки, скользнул быстрым взглядом по собравшимся, но продолжил: — некоторые предпочтения моей изнаночной формы. То, что мальчик выжил в этот раз, — дело случайности. — Мы подумаем, как решить. Но это несерьезно, Яр. Не теперь. Константин развернулся к Славе: — Слава, а ты что скажешь? Яр устало опустил голову в ладони на мгновение. Они брали его измором этим поганым растворимым кофе и неотвратимостью, о которой с такой легкостью напела пацану в уши Киллоран. — Я помогу Дозору разобраться в аномалиях Изнанки и попробую — попробую — вытаскивать ваше протеже с Той стороны. Но у меня два условия. Первое. Я хочу, — в голову пришло неуместное слово «прощение», — отмену половины срока по договору. Константин покачал головой: — Яр, это очень много. Ты же знаешь, у меня нет таких полномочий… Он пожал плечами: — Не будет Дозора — не будет договора. Знамения ты слышал, к чему идет знаешь. Пресветлый изучал его пару мгновений очень странным взглядом, глаза в глаза, и, кажется, в его мироустройстве рушился последний бастион душевного расположения к «выродкам изнанки». Полнейшую тишину разрезало беззаботное «Все равно дохуя служить, дядь, это тебе не армия». Дзынькнуло и жалобно осыпалось оконное стекло. В комнату дохнуло ветром, и Яр не был убежден до конца, чья чаша терпения оказалась переполнена: его или Константина. — Второе? — Если он, — легкий кивок в сторону Славы, — умрет в процессе — никаких санкций. О, нет. Бастион в мироустройстве Пресветлого рушился в этот момент.Слава
Многим, многим позже, когда собрание в зале по возвращению его с той стороны будет закончено, то Слава за недолгий диалог с Константином, что напомнил бы многим скорее канючинье (дабы упростить визуализацию данного процесса представьте большой гипермаркет и у кассы отца с ребенком, что увидел огромный чупа-чупс, что по размеру — больше головы его! И ребенок не орет, нет, он лишь глазами полными слез смотрит на родителя своего, а после так заискивающе, мило-умоляюще: пап…папуля….папочка….купи… купи, пожалуйста…я хороший же у тебя ребенок, правда? ты же меня любишь, правда, папочка? И у отца нет сил на сопротивление, ибо если бы дитя орало, то можно было бы хоть как-то отбиться, а тут? А тут голос пулей навылет под ребра аккурат без права на апелляцию), сумел договориться на посещение «подвала», которым они называли специальные тюремные камеры, что расположены были на минус третьем их Дозора, а тех, кто обитал там — «подвалочными», чтобы не столь обидно, ибо попадали в «подвалы» многие и совершенно по различным причинам: сам Слава, к примеру, там очнулся после одного Нового Года, когда на общий стол принес новомодные американские «брауни», которые у них вообще-то давно уже кексиками именуются, но не суть важно, а важно то, что брауни эти были не простые, а с особой, скажем так, трын-травой, что вкуса придает, точнее должна была придать только вкуса, но Слава с его кулинарными талантами явно перестарался, а потому в тот Новый Год всем было крайне весело, может быть, даже слишком весело, ну, а когда все обнаружилось, то дядя Костя орал долго под дружный хохот вверенного им Дозора, а после отправил в подвал — уму-разуму набираться. Но, как известно на данный момент, не сказать, что помогло хоть как-то. На минус третьем его встретили двое высших вампиров, кои были пойманы Дозором за нарушение статуса свыше лет эдак 70 назад и чей контракт строился на том, чтобы охранять тюремные камеры, не позволяя никому без разрешения ни проникнуть внутрь, ни выйти по собственной воле. Безупречная охранная система — президенты всех стран обзавидовались бы! И если Славе не изменяла память, то вампирам оставалось всего каких-то еще лет 50, что по меркам людей — непозволительно много, а по меркам изнаночных — всего лишь миг. Ростислав и Игнат при виде улыбающегося славиного лика даже не удивились, видно, история уже дошла и до них, но довольно радушно поприветствовали и даже одарили комплиментом, мол, по Славе видно, что в здоровом теле, здоровый дух да и румянец на щеках — гемоглобин хороший, определенно! Его уши чуть порозовели при услышанном, ибо все-таки комплиментами в жизни его одаривали довольно редко. А после он заговорщицки подмигнул, и в движении этом было: похлопочу, чтобы вам принесли сюда четвертую отрицательную, что, как известно, самая редкая, а потому чаще всего крайне вкусная! Вампиры улыбнулись в ответ. А вы говорите — мертвые! Другие! Ничего, вон взяточничество и панибратство даже у них распространено, главное с душою к людям, ой, к нелюдям, и хорошее отношение в обе стороны — обеспечено. Но когда Слава шагнул внутрь подвала, то не успел моргнуть, как Игнат оказался рядом и взял его за локоть. Произошел безмолвный разговор: — Должна она умереть? — И во взгляде лишь холод да безразличие, но вопрос для него: если должна, то скажи — умрет. И Слава знал, что если скажет «да», то Светочка не доживет и до утра, потому что подвалы — это территория вампиров, на которых они — беспристрастный судья в двух лицах, а заключивший с ними контракт дозорный в правилах указал лишь то, что по воле своей они впускать и выпускать никого не могут, но что они делают внутри — нет. И посмотрел бы Слава на того, кто попытался их за это «наказать» — разве что Константин мог да главы других Дозоров, но и те против двух высших трижды подумали бы, а стоит ли оно того, ведь, если быть до конца откровенным, то хоть и называли они это место «подвалом», но по факту — тюрьма и находящиеся в ней — преступники. — Я жив и не мне судить, Игнат, — и чуть улыбнулся. Игнат же лишь кивнул и отступил обратно — будет жить. А после Ростислав назвал и номер, в котором находилась та, что нужна ему была сейчас — двенадцатая. — Ну, что, Свет, как твои дела? Стоило оно того? — спросил он, присаживаясь на один уровень с ней, что едва ли не лежала на холодном полу зареванная, а ее тошнотворная розовая помада — по всему лицу. — Ненавижу тебя, Слава… всей душой тебя ненавижу… почему у тебя все так легко выходит? Так просто? И люди с тобой дружат, и твари эти изнаночные благожелательно относятся… и Константин Юрьевич пылинки сдувает… и на Изнанку прыгаешь так легко… и возвращаешься всегда…. почему, почему, Слава, у тебя все так просто и получается? — но в голосе девушки ненависти нет, лишь боль затаенная да обида в каждом слове сквозят, а в глазах — потухшее некогда солнце жизни. — Ой, Свет, ну и дурная ты, — Слава утирает выступившие от смеха слезы. А Света смотрит непонимающе, мол, чего ты тут смешного-то нашел, идиот? — Это у тебя жизнь — хорошая. Только ты, глупая, Свет, счастья своего не понимаешь и хорошего не видишь. Зациклилась на том, чего у тебя нет, а то, что есть — в упор не замечаешь. Знаешь, честно, я бы свою жизнь не раздумывая махнул на твою и был бы всем доволен и ничего бы даже не менял, ну, кроме твоей помады… Прости, Свет, но это — какое-то форменное убожество… Но я ж тебе уже говорил, да? А теперь послушай меня внимательно… И монолог его затянулся чуть большим чем на сорок минут, прерываемый лишь всхлипами Светы.***
Но отмотаем время обратно. Приход Иисуса к людям случился — феерично. Пожалуй, без ложной скромности его самое фееричное появление в стенах Дозора, а их у него было не сказать что мало. — Нет, дядя Костя, я все понимаю, но я-то почему опять крайний?! Я что ли попросил меня перекинуть? У меня Киллоран в подружках что ли ходит? Или друзей ей мало, что после того, как она Яра вертает, меня к себе утаскивает? Нет, я, конечно, душка и обаяшка, но, дядь Кость, не спрашивал меня никто! Никто! А ты меня обвиняешь. Кошмар! Я в шаге от того, чтобы написать увольнительную…и…ебитесь как хотите! Ей-богу! Я посмотрю, как ты меня попытаешься заставить хоть что-то сделать. Можешь хоть выселить к едреной фене! Уеду к Замаю в Кыргызстан. Вот их Дозор обрадуется, а уж баба Клава так вообще в восторге будет! Давно они меня звали к себе на лето! Вот плюну на все и уеду. Потому что не вы мне нужны, а я — вам, — заканчивает свое выступление Слава довольно тихо. Потому что на последнем предложении нет смысла повышать голос, потому что это — правда, против которой Константин не пойдет, ибо в отличие от Яра у Славы была свобода слова и действий — действительно была. Константин Юрьевич на мгновение замер и посмотрел тем тяжелым взглядом, что доставался ему крайне, крайне редко. А после кинул в него ложкой. Аккурат по лбу. Слава от такого натурально — обалдел. Причем обалдел настолько, что даже не успел среагировать. А после смех затопил зал и напряжение спало. — Дядь Кость, ну вы ирод, честное слово, ирод! Я напишу в прокуратуру за домашнее насилие, слышите?! — Но серьезное лицо ему, увы, уже не удалось сдержать, а потому данное высказывание было встречено лишь ленивой отмашкой главы Дозора, мол, пиши, дорогой, пиши, кто ж тебя останавливает? Все равно не напишешь же. Дальше Слава слушал разговор «взрослых», но на предложение назвать команду тут же быстро сказал: — Моржи! Отвечаю — моржи! В расшифровке — МОРды ЖИдовские, Яру прям подходит, согласны? Как стакан в голову ему за это не прилетел, осталось для Славы Великой Загадкой. — То, что я умру — вопрос большой. Кто только не пытался, как говорится, а вот, дядь Кость, а если сам Яр умрет, то мне что-нибудь будет за это? — абсолютно серьезно спросил Слава, потому что на его роду прецеденты были: и высшие умирали — от вампиров до оборотней и ведьм архаичных. — Спрашиваю чисто для протоколу, чтобы потом без сюрпризов, а то сами знаете… — Слав, ты — дурак? — Константин Юрьевич возвел глаза к потолку, а на лице читалась та боль, что изображена у Иисуса Рублева — вселенская. — Мне кажется, я никогда не устану тебе поражаться… во всех смыслах… И у тебя есть вопросы по существу? — Да, — робко ответил он. — Дяяядь Кость…а, дядь Кость… — словно ребенок, увидевший чупа-чупс, затянул Слава.***
По возвращении из «подвала» он нашел Константина и Яра все там же — в зале. О чем они говорили (и говорили ли вообще?), он спрашивать не стал. Вид главы явно показывал, что ему сейчас несколько так не до вопросов в целом и аудиенция на сегодня — закончена. — То есть я на сегодня — все? Могу идти? — Вы — все. И вы — можете идти. — В смысле? — В прямом, Слава, Яр отправляется с тобой. — В смысле? — В прямом. — Нет, правда, в каком смысле? — Что в моих словах тебе не ясно? Ты, Яр, вместе. Точка. Обсуждению не подлежит. — Но…??!!?! — Я сказал, что все. Свободен. Жду завтра к двум. Поговорю с ведьминским конклавом на нашей стороне, возможно, вам придется туда наведаться. Но все — завтра. А пока — отдыхайте. Не сказать, что Славе данный расклад категорически не нравился. Нет. Но подбешивал знатно. Эта лысая карлица легкой походкой не_красиво вошла в его жизнь и, кажется, решила там прочно обосноваться. Как и в его квартире, судя по всему. Слава на мгновение представил чопорного Яра в его квартире и едва ли не подавился смешком — контраст уровня хрущевки/Исаакий. Ну, или последний раскладной телефон и заваренный бомж пакет рядом. Карикатурность на максималках. — Так, — на выходе из Дозора Слава тут же прикуривает. — Мне надо сгонять в Купчино к Хаски…а, черт, ты ж не знаешь, так… по порядку… Хаски — местный «провидец», и, нет, не шарлатан какой-то, хоть и ходит в этих своих черных очочах, но это чтоб не пугать слишком впечатлительных… у него зрачков нет, иногда жуть берет, но вообще он классный… Пророчит не часто, но когда «да», то хоть стой, хоть падай, вот те крест. Но суть не в этом, сгонять надо потому, что мне там посылочку из Кыргызстана должны были уже передать: самогоночки отборной, помидорчиков, огурчиков, аджички и еще много всяких ништячков. Жрать у меня нечего, так что будет как раз в тему. Но, — Слава в раздумьях волосы своих лохматит русые, — надо, наверное, домой заехать? Гришу покормить, мне переодеться да и тебе вообще показать хоромы наши. Или ты на своей какой-то там хате тусить будешь? — как из пулемета сыпет вопросами он, пытаясь построить в голове своей маршруты. Вечер обещает быть томным.Яр
— Ты курить бросай давай, — назидательно перебил Яр и поджег свою сигарету родной zippo, с наслаждением втягивая в легкие дым, мягко обволакивающий все насущные проблемы. — И в форму тебя нужно привести, — «мне» повисло в воздухе, когда Яр покосился на, безусловно, наличествовавший у Карелина животик, — раз уж ты на мою голову свалился и по Изнанке бегать предпочитаешь. Завтра в два к Константину, а после прогуляемся на Ту сторону, посмотрим, может, из тебя и выйдет что-то путное. Помимо длинных ног. Удивительно, но он был доволен. Не тем, что его обрядили нянькой — а тем фактом, что парень оказался жив и невредим. Яра можно было бы попробовать принять за деда, бурчащего от общей озлобленности безобидную ерунду, но при одном взгляде в глаза и должной внимательности становилось очевидно, что озлобленность — нерв, которым было прошито все его существование и которой нужен был только повод, достаточно весомый в глазах ее обладателя. Он никогда не просил — он ставил условия или требовал. Холодно и безапеляционно, не поднимая вкрадчивого тона. На этом держался их партитет с Константином: на взаимном согласии не уничтожать друг друга, потому что исход подобного тет-а-тета, даже с учетом его связанности договором, оставался неясным. Он терпел Константина и всю его свиту ровно в той степени, в которой тот терпел его. Система сдержек и противовесов работала, пока ни у одной из сторон не оказалось бы рычага давления. А необходимость вложить в его руки фактически судьбу Дозора обеспечивала Яру этот рычаг. Тем больше удивлял Яра жест доверия в лице отряженного ему в довесок пацана-дозорного, еще и любимчика самого шефа, с согласием, практически благословением на отсутствие санкций против любого характера их взаимодействия. Ничто не мешало ему, например, вспомнить все то, чего он нахлебался от Светлой стороны, и вымесить это на мальчишке. Например, избить того до беспамятства. Или покалечить на изнанке, аргументируя слабостью своей животной части, которая и в прошлый раз, в общем-то, совершенно без какой-либо мотивации его чуть не убила. В каком же ты отчаянии, Костя. И все же рабочая необходимость казалась слабым аргументом дозволению немотивированному насилию. Дело было в том, что это создание щебетало так, что разжалобило бы даже Берлинскую стену? Глупо было надеяться, что за еще пятнадцать лет бюрократического рабства напополам с выживанием что-то в районе сердца у него дрогнет и смягчится. При взгляде на Славу ему начинало казаться, что, скорее, наоборот. В той стороне простирался полигон укрепления нервов и новопассита. Жизнь — это кома, все чаще Яру казалось так. Вот только очень скоро он собирался проснуться. Он продолжил размышлять, вдыхая сигаретный дым, пока пацан на фоне что-то лопотал. В том, что Карелин проинструктирован доносить Дозору о его малейшем чихе, чтобы не получилось, как в прошлый раз, Яр не сомневался. Но и это не являлось достаточным основанием. Проще было бы отрядить ему в помощники Алексея или близняшек, которые могли попытаться даже задержать на какое-то время в случае опасности. Находясь при этом на уважительном расстоянии — таком, чтобы рук об него не марать. Зато действительно помогая, подумал он с раздражением, а не носясь сломя голову по всей изнанке, как маленький смерч, и влетая во все неприятности, которые только можно было бы себе представить, и требуя немедленного спасения. Возможно, причина была именно в этом. Он стряхнул пепел и посмотрел на Карелина закрытым, ничего не выражавшим взглядом. В необходимости его, Яра, помощи конкретному человеку. В желании вызвать у него чувство личной ответственности. В создании другого Договора, не на уровне слов и бумажек — в облачении его в ту печать, которую уже он сам не захотел бы сломать, даже обладая властью и силой для подобного. Потому что перестал бы хотеть причинить боль. Потому что привязался бы. Бессрочно. То есть до тех пор, пока он был нужен Дозору. А после — он не сомневался — убить. Толкнуть с парохода современности, как говорится. На месте Константина Яр бы тоже поостерегся оставлять такого в живых и на свободе. Ну а кто же справится с вендеттой лучше, чем человек, которому бы он, предположим, доверял? Теоретически расчет был до болезненного верен. Яр мог бы представить ситуацию, когда не поверил бы в происходящее или попросту не захотел бы сопротивляться. Константин явно прогрессировал в умении делать выводы за эти пятнадцать лет. И уж конечно, его протеже согласилось поучаствовать в благой миссии. Яр затушил бычок о раму мусорки и, переборов тот факт, что после умозаключений, в справедливости которых он не сомневался, ему стало крайне трудно смотреть в лицо Карелину и не ударить того о, скажем, фонарный столб, язвительно прокомментировал: — Самогоночка, значит, помидорчики? Велком ту зе мазер раша, я смотрю. — Радушно в той же степени, что и непонятно от чего обвалившийся потолок в его собственной квартире, и предложение-приказ Пресветлого совершить релокацию к Карелину. — Тебе не нужно переодеваться. Ты, кажется, говорил, что для тебя прошел один миг? — Выходя к проезжей части и ловя попутку, он скупо обозначил: — Еда в холодильнике. Кот накормлен повесившимися мышами оттуда же. Третья комната теперь моя. Еще глупые вопросы? Поехали к твоему Хаски. Пусть напророчит мне небо в алмазах. Яру и в голову не пришло спросить хотя бы для вида. По-другому попросту не могло быть, и, запрись Слава от него на два замка и щеколду, очень скоро он обнаружил бы Яра в третьей комнате, закинувшего ноги на старую, невесть откуда стыренную парту, исполнявшую роль письменного стола, с неизменной книгой в руках и кружкой кофе. И обнаруживал бы день за днем, замок за замком, пока Карелину не надоело бы тратиться на бесполезный с точки зрения Яра хлам. Он принял решение, он собирался посмотреть, как именно этот шкет планировал станцевать на его костях и как потом побежит плакаться к своему названому отцу о провале возложенных обязанностей. Тормознувший мужик угрюмого вида бессловесно довез их, куда велено было, а дальше Яр шел за Славой, разглядывая безрадостный пейзаж петербургских выселок. Бритый местный пророк, застывший на пороге хрущевки, больше всего походил на типичного бандюгана, особенно в черных рыночных спортивках. — Позолотишь ручку, красавица? — вместо приветствия Яр только ухмыльнулся в ответ на подернутый поволокой недобрый взгляд глаз без зрачков.