Слава
Слава наставлений не любит: потому что ему, позвольте, давно уже не шестнадцать и даже не четырнадцать, чтобы ему за жизнь говорили, учили и нравственные нотации читали. Он всегда в этой жизнь слушался ровно двух: маменьку свою, ради которой даже шапку в школу с перчатками надевал, ибо: Славче, уши продуешь, ангину заработаешь, а мне лечить тебя потом, давай все-таки будешь послушным хотя бы здесь и спорить не будешь? И Слава, закатывая глаза так, чтобы все в округе видели, и с максимально страдальческим лицом все-таки подчинялся и надевал эту отвратительную шапку с пушистым бубенчиком, коя делала его похожим на десятилетку и заставляла случайных прохожих обращать на него внимание, а детей так и вовсе смеяться почти что в голос и пальцем показывать, мол, смотрите, какая стремная шапка. Но. Во-первых, шапку эту сшила сама славина мама, а во-вторых, маменьку он слушался беспрекословно и расстраивать ее действительно не желал, а насмешки? Да со смирением Иисуса принимал, ибо маменька и так в школу как на работу приходила едва ли не каждую неделю: то дверь Слава в кабинет математики вынес, то сторожа до приступа довел, а то и вовсе урок литературы матерными частушками сорвал. А вторым человеком стал даже не Константин, нет, хотя можно ли Сонечку вообще было отнести к роду людскому? Вопрос. Но Сонечке Слава подчинялся как солдат майору — хочешь жить, слушай Соню — эта аксиома у него на обратной стороне век высечена, кажется, потому что трижды (или четырежды?) не послушал, так черт его Изнанка знает, как вообще выжил, а не отбросил коньки на той Стороне ввиду своего строптивого характера и «Ой, да ладно тебе, Сонь, ну фигня же ж!», а потом вот и на ритуальный жертвенный камень попадал, у вампиров на пиру главным экспонатом был или же от вурдалаков прытко убегал — от целой общины вурдалаков, что была крайне рада видеть гостя незваного, а Сонечка, проклятая хтонь, лишь отпускала комментарии издевательские и говорила: «Беги, Слава, беги!», пародируя небезызвестного Форреста Гампа, и рассказывала весело, как именно его вурдалаки сожрут, если не успеет. И сейчас, когда Яр ему за сигаретку высказывает, Слава едва ли не убирает руку с зажженной и взгляд потупить хочет на секунду, мол, простите меня великодушно! Но быстро исправляется: — Эй, дядь, ты меня, давай вот не учи, идет? Сам шмалишь, а мне что-то говоришь еще! — возмущенно. И затягивается показательно и так же возмущенно. — Я в отличной физической форме! Когда надо… А часто не надо, потому что, знаешь ли, если бы на Изнанке ты бы меня послушал и прошел мимо этой ненормальной, то и после физичкой мы б с тобой не занимались, так что не учи ученого, — заканчивает Слава важно. Мама обычно при таких его интонациях ему подзатыльник давала, а Сонечка бросала в какую-нибудь лужу, чтоб по горло в грязи, чтобы языку его поганому антураж соответствовал. Как отреагирует сам Яр, Слава не знает, но, в принципе, уже на низком старте показывать свою физическую подготовку в нужде. — Кот… Гриша! Гришенька!!! — Слава руками всплескивает в понимании, что животинка-то его любимая, и правда, сколько там суток некормленая томилась? — Какие мыши?! Ты о чем вообще!!! Яр, ты что реально его мышами покормил? Да он кроме помидоров и рыбы ни черта не жрет!!! Что? Да, мой кот ест помидоры, реально ест, прикинь? Нет, еще раз, ты чем это кормил, а? — он сейчас действительно на измене, потому что Гришенька а) святое животное и б) если этот лысый его реально накормил чем-то, то драить хату они будут в четыре руки суток двое под протяжное и издевательское «мяяяяяу» со стороны рыжего. И Замая как назло нет. И Забэ где-то шляется. Кстати… — А ты что вообще в моей квартире забыл? И как туда попал? Тебя что, Баженчик пропустил? В смысле — кто? Дядь, ты меня не перестаешь поражать, честное изнаночное. Домовой наш, он нам от предыдущей владельцы достался, она, кстати, во второй комнате и умерла: то ли отравилась, то ли повесилась, черт его знает, но там сейчас Замай живет, он единственный, кто заунывные речи Баженчика выдержать вообще может, хотя, может, конечно, потому что водочку с хлебушком каждый месяц ставит? Ладно, не суть… А суть в том, что ты реально просто в хату зашел и в мое отсутствие там был? Мусор хоть вынес, нет? А посуду помыл? А… Да стой ты!!! Я не договорил…!!! До Хаски они домчали в гробовом молчании, ибо Славик даже дышать старался тихо, потому что Яр как глухонемой истукан и водитель как статуя из мавзолея, а он сам единственно живой среди мертвых. Было, конечно, очень не очень. Слава пытался начать разговор, но был встречен хмурым взглядом мужичка на переднем сидении, в котором откровенно сквозило: скажешь хоть слово, высажу, пешком пойдешь. Душно. Откровенно душно. Поэтому из машины Слава едва ли не выпорхнул на свежий воздух, ибо от запаха елочки в машине уже начинала болеть голова да и от звенящей тишины, признаться, тоже. Он не любил молчать, совершенно не любил, а тут как в капкан попал! — Хаскиииии, — едва завидев давнего приятеля, Слава едва ли не заорал и бросился к нему с явным желанием, чтобы его пожалели за все те тяготы, что ему пришлось вынести за последние сутки. Хаски даже не повернулся на его голос, он смотрел на Яра — долго, внимательно, изучающе, как под рентгеном. — Эй, ты чего? — Слава попытался перед глазами помахать, обращая внимание на себя любимого, но Хаски еще на подлете просто руку поймал — даром что слепой просто. — Твою руку уже позолотили, чудовище, — в тон Яру ответил пророк. — Киллоран его из-за тебя и заметила. Сколько лет на Изнанке стороной обходила, а тут решила выйти. Беду ты нам принес, большую беду, Яровит, сидел бы в своей загранице, может, еще бы пару десятков лет мы и выиграли. А так… Ему, — Хаски Славину руку поднял, — тебя и судить. Как думаешь, каков приговор будет? — Вопрос, не требующий ответа. — А ты, дурак, куда полез? Я тебе что говорил? — «Слава, пожалуйста, любую хтонь ненормальную обходи за километр стороной и не суйся ты, идиот, на ту сторону без особой надобности», — словно школьник перед учительницей литературы, зачитывал наизусть Слава то, что Хаски заставлял его повторять раз пятнадцать, если не больше. — Но я не виноват! И не такой он уж и «ненормальный». Он вон Гришу кормил в мое отсутствие, а это, знаешь ли, широту души показывает получше там всякого! И вообще Яр не такой уж и плохой, — насупился Карелин, потому что вдруг стало за хтонь эту носатую даже обидно немного. — Точнее вообще не плохой, с прибабахами своими, конечно, но плохого я в нем не углядел. И ей он тоже вообще-то приглянулся, а насчет нее ты что говорил? Слушай как мать, да? Так вот и слушаю. Хаски белесые глаза на него перевел. Задумался. Что-то под нос себе пробормотал, но что именно, Слава не понял, ибо язык ему этот совсем незнаком был. — Яровит, найди мертвого, что жив, и живое, что мертво, возможно, шанс желаемое у тебя получить есть. И с ней не ссорься, потому что она вас обоих и спасет, а если не спасет, значит, ты сделал что-то неправильное, но что именно правильно — поймешь потом, не сейчас. Вопросов можешь не задавать, больше сказать ничего не смогу — нельзя, — Хаски улыбнулся, а Славины брови взлетели вверх. — А ты когда-нибудь сможешь объяснить нормальным человеческим языком, что ты имеешь в виду, нет? Я тебя сколько лет знаю? А ты все как Гендальф говоришь загадками, а потом — ну, я же говорил, что так будет, — передразнил Слава. — Слушай, Яр, а ты вообще хоть что-то понял из сказанного, а? Я вот ни черта, ей богу, ни черта. И где банки, кстати? — вспомнил он вообще цель их поездки сюда. — Или ты уже все сожрал, а? Признавайся!Яр
— Неужели. — Яр и бровью не повел в ответ на восхитительное приветствие. — И беду своим приездом принес? Хорошо заварить кашу, накрыться шапочкой из фольги и выть из-под одеяла, какие злые и мразотные тут понаехавшие, как неверно они ставят ножку и пускают по кругу наши вечные ценности. А главное, удобно. Сиди просиживай жопу в безопасности. — Что, пророк, так болел за Изнанку, что на нервах терял ганглии? — скалится Яр, вызывающе вздергивая подбородок. Парня переломить — как колечко из травы свернуть, будь он хоть трижды раскудыкина золотая курица с омутом памяти. — А сам-то туда давно совался или так, больше брешешь на словах? Хаски недовольно мотнул головой, словно отказываясь даже рот открывать в ответ на такую нелепую поддевку. И отступил, молчаливо допуская войти. Так Яр и думал. Пророки — дело тонкое. Их берегут, конечно, как ценный админресурс, а кто из них потупее да погоноровее, давно уже сгинули на той стороне. Но это не отменяет того факта, что они балакать только и горазды. И ладно бы хоть раз что хорошее напророчили, так нет же. Смерть, тоска, голодомор, обвал рубля. А ты люби их таких. По жральням води, в одеяло заворачивай, пока они стенают горестно об очередном конце света и еще более горестно об опохмеле. Яр выслушал адресованное ему пророчество без удивления. На что-то такое он и рассчитывал, когда подвязался сопровождающим к мальчишке. Что-то из сказанного понял сразу, на что-то недовольно сдвинул брови, что-то отложил на потом. Не понравилось ему, как сплетались их с пацаненком судьбы, ох как не понравилось. Рано ему еще было умирать, хороший в целом пацан-то был. Пророчья квартира закономерно не радовала пышным убранством. Яр отметил только множество книг, набитых в уходящие в потолок к антресолям шкафы. Потертые тканевые и кожаные пастельные корешки — старый фонд. Хороший вопрос, зачем книги слепому, и во избежание Яр поостерегся бы их трогать. Потянул с полки только цветастый детективчик модной нынче писательницы Донцовой — уж очень он выбивался из общего мрачного настроения пыльной и уставленной всяким барахлом однушки. Раскрыл, и из книги посыпались помеченные цветными мелками листы, само собой к похождениям — он мельком взглянул на оборот — Евлампии Романовой отношения никакого не имевшие. Карты, записи и рисунки, яростно размалеванные на альбомных листах будто детской рукой. Что-то очень знакомое. На плечо легла тяжелая ладонь, Яр дернулся и выронил книгу, прошитый током. А говорил «просто пророк», сука. Хаски как ни в чем не бывало собрал разлетевшиеся бумаги, не упустив ни одного листа, даже заползшего частью под стеллаж, вложил обратно в книгу и поставил ту на место. Затем развернулся и — как только может звучать ирония в бесцветном голосе? — посоветовал: — Иди руки водичкой ополосни. Поможет. Яр воззрился на свои ладони. В местах, где он касался книги и альбомных листов, кожа покраснела и пошла волдырями. Чудно. Гостеприимно. Православно. Одно только непонятно: почему в благостном настроении не намотаешь пророка на турник во дворе — совесть замучает. Да и этот еще. Орать примется. Возможности поорать, впрочем, Слава не упускал, видимо, никогда восторженно потонувший во чреве холодильника почти полностью и выуживавший оттуда бесконечные банки, склянки, вязанки и прочее. Яр старался не вглядываться, не представляя, как маленький прапорщик вознамерился все пожитки тащить домой — не на его же горбу в самом деле. Этот уровень их отношений ему не удалось захватить с налета в Изнанке, а уж в реальном мире, где было безопасно, Яр тем более не был настроен уступать — по крайней мере, без боя. — Это не трогай! — Хаски дернул из рук Славы, уже потянувшего на пробу зубом крышку, какую-то склянку с темной булькнувшей жидкостью. — Это гостю твоему. — Он повернул голову к Яру. — Кофе тебе сделаю. По авторскому рецепту. И не чудилось ведь ему в этих словах недоброе предзнаменование, ни капли. Но отчего же кофе не выпить-то. Законов гостеприимства никто не отменял. Яру было чисто спортивно интересно, что может оказаться оригинальнее обожженных рук. Легко как-то ему забывалось, что против химок сила изнаночная в нашем мире мало поможет — что в Лондоне, что в Петербурге. Он принял из рук пророка действительно перелитую из жестяной в ржавых разводах турки жидкость в кружке и разместился на плешивом диване в единственной комнате. Покрутил в руках да выпил залпом. Вспоминай. Лист был потрепанный, тетрадный, но письмена на нем горели, не причиняя боли. Он чувствовал предвкушение, опасность, лихорадочную тревогу, экстаз, стоя на пороге новой вселенной, нового мироустройства. Ощущая, как вся она схлопывается в его ладонях и внимает. — Уверен? Кивок в ответ. Яр засмеялся — рвано, хрипло, и со смехом изошли последние сомнения. Он начал зачитывать текст, медленно и четко артикулируя, и мир под его словами превращался в нули и единицы, разлеплял слои материи и заворачивался вокруг него в поток, похожий на аттрактор Лоренца, закрепляющий за ним право управлять детерминированностью и одновременно непредсказуемостью течения времени — он понимал это глубинным ощущением, не словами. Дохнуло ментолом, руки и ноги стали почему-то леденеть, и скоро он уже не смог зачитывать одеревеневшими губами, только судорожно ловить ртом вдохи, упав на колени. Все мысли смазались в одно месиво, и мир вокруг замедлился, замедлилось сердце, заполошно бившееся со скоростью десять ударов в минуту и не насыщавшее кровь кислородом, замедлились фигуры вокруг, так что он в слоу мо теперь мог детально разглядеть, как из его трясущихся рук кто-то вырывает лист, а его самого толкает ботинком в грязь — хотя тогда он почти сразу потерял сознание. Все его тело пульсировало, а от перемещения фигур, превратившихся в смазанные тени, оставался след еще на несколько секунд. Воздух в легких закончился совсем, и он выгнулся — и там, и здесь, на спинке дивана, не ощущая ее под собой, накрыла паника. Перед глазами замелькали вспоротые человеческие тела с содранной со спин с мясом кожей, гниющие и разлагающиеся, и с его, Яра, спины тоже сдирали кожу, а он не мог закричать, не мог даже вдохнуть, раздирая горло до крови. Картинка сворачивалась в спираль, бесконечно повторялась, и казалось, что эта агония теперь навсегда.Слава
Городской сумасшедший — это про Хаски. Так, по крайней мере, слышал Слава, когда сидел на лавочке перед парадной пророка в ожидании. Сидел, курил, и три милейшие бабки, что на подлете начали орать: «Очередной наркоман! Милицию вызовем! Ты тоже тут закладку пришел искать? У нас приличный подъезд! Еще и курит под окнами, совсем молодежь в край офигела!» Вот с этим «офигела» разговор и завязался с блюстительницами дворового порядка, что выучили сие слово новомодное от внучат да внучек, что бабушек вспоминали аккурат под День рождения, когда родители заставляли звонить справляться о самочувствии. Слава, конечно, с такими знал, как управляться, ибо своих подъездных «бабушек» от души любил, а где, как говорилось, трое, там и шестеро все — больше пирожков по «Эка, милок, ты мои еще с капустой не пробовал! У Зинаиды Петровны пресные, а вот мои, как ты там говорил? Улет!». У кого какая сеть информаторов, а у Славы — Пенсионерский Дозор, что работал лучше всех! Ибо таких зорких и преданных делу сотрудников надо еще было умудриться найти! Но у Хаски эти милейшие женщины были, конечно, особенные: явно в роду кто-то был непростой, ибо как они мухлевать в картишки умудрялись! Фантастика просто! Точно читали что-то в вероятностях, потому что он сам читал, а обыграть как не силился, все не мог. А уж когда пасьянсы раскладывать начинали, так совсем — хоть стой, хоть падай плашмя. Потому что потом пророк едва ли не то же самое другими витиеватыми словами повторял, удивляясь реакции — Дима, да я только что это слышал! А можно еще что-то вот другое? Хотя бы что-то? Для понимания, а куда мне двигать-то надо, что искать? Одна из них, самая старшая и хитрая, Зинаида Петровна, кстати, вечно умудрялась подсовывать ему какие-то странные вещи: то монетку, то ножичек перочинный, что от мужа покойного достался, то перчатки, то настойку, кою употребить надо было исключительно во второй день после полнолуния, чтобы секреты постичь какие-то, но Славе все было некогда, совершенно некогда тайны мироздания постигать, но в карманах этой белиберды — доверху. Но, что самое поразительное, всегда эти вещи, что казались максимально ненужными, пригождались. Вот и верь, что бабульки обычные! — Хаски, тебе баб Зина сказала спуститься к ней минут через пятнадцать, — похрустывая свежим огурцом, озвучил Слава пришедшую смску. Если бы Хаски был зрячим, то Слава не сомневался, что увидел бы его закатившиеся глаза, но Дима таким не был, а потому он просто это ощутил на уровне восприятия. Эти двое друг друга на дух не переносили, но почему-то когда Зинаида Петровна звала, то Хаски шел, пусть и ругался страшно, но исполнял, правда, не говорил почему — не родственники они ж? — Кстати, а где ящик самогонки и настоек? Замай говорил, что тоже отправил, где искать? — Холодильник пророка стремительно пустел под варварским налетом одного голодного русича. — И почему это для него? Дима, я думал, что мы друзья! Слава попытался изобразить прострел сердца, но, увы, руки заняты были банками, которые он таскал из холодильника и стеллажа к дивану, на котором уже раскинулась призывно та самая огромная сумка в клеточку, коя имелась в каждом доме и являлась символом эпохи. — Вот так дружишь, дружишь, от баб Зины отмазываешь, а он карлице все лучшее отдает. Не друг ты мне, Хаски, так Замаю и передам! А ты, эй, Яр, да, ты, ты вот скажи мне, какого хрена все окружающие меня люди с тобой носятся как с эксклюзивом? Я чего-то не знаю? На вид ты, не обижайся, тот еще хоббит, но шнобель твой гоголевский так на людей действует, что ли? И не про тебя ли Николай Васильевич свой «Нос» написал? Ай, Хаски, блин! Подзатыльник. Нет, это возмутительно! Почему его все бьют? Не от великой же ж любви! Вон лучше б Яру воспитательные работы провели, а то все Славе одному достается зазря! — А мой кофе где?.. Огромная чашка, что напоминала скорее супницу, мгновенно попала в руки, заполняя пространство ярким запахом чабреца. На белой чашке ярко-красным светило: ДУРАК. Хаски толк в троллинге знал, точнее — преподавал, явно. Слава очень хотел ответить как-нибудь умно, готов был даже проконсультироваться с Яром, как говорилось, не красавец, но мозги вроде имел, но… Из комнаты как будто выкачали кислород. Цвета поблекли. Тишина затопила пространство. Банка с ярко-красными южными помидорами выпала из рук — вдребезги, но тишина поглотила даже этот громкий звук. Славе стало холодно — невыносимо. Все замедлилось едва ли не до паузы. Глаза — песка полные. Рот — нитками зашит криво. Тело — в иголках острых да холодных. А спина — в огне. В пламени адском, что плоть пожирал так жадно. Пограничье. Самая опасная сторона Изнанки, в которую даже Константин боялся попасть, ибо Пограничье есть стык неконтролируемый, Пограничье есть пространство агонии всех людей и Изнанкой аккумулированное, Пограничье способно было сломать даже Древнейших, даже сильнейших. Монетка прожигала сквозь карман бедро — раскаленная, держала в сознании, когда хотелось отключиться прямо сейчас. Хаски не было видно, но Яр как будто пульсировал в выкрученном в ноль контрасте квартиры. Слава действовал по наитию — как всегда — с каждым шагом ощущая, как вновь и вновь со спины его кожу сдирали с остервенением. Дрожащими пальцами он ярову челюсть открыл, вложил монетку словно дань Харону древнегреческому, и отключился, поглощенный Пограничьем, услышав тихое напоследок: Спи, мой хороший, спи. Сонечка вышла на сцену. Потянулась, разомнулась, огляделась — идиоты. Что первый, что второй, что третий, которого кто-то явно по глупости главой Дозора назвал, да и пророк с ведьмой — не лучше. Но понимала, ибо движение на хаотичной шахматной Изнанки начинало походить на игру в Чапаева, а не в строгий логический и предсказуемый обыденный ход. — Ярррррр, — мягко перекатывалась на языке буква «р», почти что кошачье. — Ты правда думал, что за ошибки своей молодости расплачиваться не придется? Ты решил взять то, что тебе принадлежать не должно было. Повелся на рассказы о величии, которого тебе не получить, потому что ты не можешь стать больше, чем Изнанка, иначе Пограничье навеки твоей клеткой станет. Знаешь наказание за богохульство? Смерть. Сонечка пальцы на шее сомкнула, а после так легко подняла, словно Яр совершенно ничего не весил. — Знаешь, что вы с дружком твоим устроили? Чувствуй. Это твоя вина Яр, все, что сейчас происходит и что произойдет — исключительно твоя вина и жажда силы, которую ты никогда не сможешь подчинить, — Сонечка притянула к себе, некогда голубые славины глаза горели оранжевым. — У тебя есть два пути, Яровит, ты можешь остаться в Пограничье и попытаться заслужить прощение, но забегая вперед — у тебя нет на него права. А можешь попытаться все исправить, но проблема в том, что даже я не знаю, как это сделать. Ты жив, потому что этот малыш за тебя, Яровит, цену заплатил. Он не должен был стать Прыгуном, но благодаря твоей жадности и алчности твоего дружка — вышло, что вышло. Интересно, как отреагирует Слава, когда узнает, что его мать умерла из-за тебя? Убьет сам? Отправит тебя на Изнанку? Это так забавно, Яровит. Помнишь, как смотрела на тебя твоя мать, Яровит? Единственная, кто не замечал твоих демонов? Вспомнишь…. Очнулся Слава на коленях. Яр на диване, Слава у его ног, вцепившийся в правую двумя руками, а его русая голова на коленях яровских — пасторальная картинка! Мутным взглядом обвел комнату и понадеялся, что у Хаски пол достаточно чистый, чтобы помидорки из банки еще возможно было спасти. Перевел взгляд на Яра, что был еще в отключке и последовал за ним — сил держаться в сознании долго у него не было. Но Яр был теплым, а это означало, что Пограничье отступило. Пусть и на время.Яр
В голове словно ударило набатом. Яр открыл глаза и в несколько коротких, сдавленных глотков втянул воздуха. Закашлялся: на ладонь упала какая-то монета, на свет — копейка из тех, что уже выходили из оборота. Монета, очевидно, была делом рук Карелина, художественно распластавшегося в его ногах посередь осколков стекла и — нет, не кровь, не ранен — томатообразной кашицы. Горло саднило — наверняка потом останутся синяки, без них в России решительно невозможно: только более-менее сошел фингал под глазом, так нате вам — чудо это в помидорах приложилось. И чудо приложило тоже, судя по всему. Яр напрягся и втянул бессознательного Карелина на диван, склонился над ним осмотреть на предмет повреждений: парня вполне могло задеть по касательной или — между бровей скользнула складка — Яр сам мог его задеть, когда себя не контролировал, эту вероятность нужно было держать в голове — всегда. Его рука замерла над чужим плечом. Но собственная спина фантомно заныла, и он перевернул Славу набок, провел ладонью по взмокшей застиранной толстовке. Кровь сквозь одежду не проступала, значит, все было в порядке. Относительно. Старый его знакомец много лет назад упоминал прыгунов. Так, между делом, протягивая ему листок, а Яр, чуя в этой подчеркнутой небрежности двойное дно, не спросил. Ерунда. Выражение карелинского лица было такое блаженно-спокойное, что Яр ощутил, как что-то смутно заворочалось внутри. У большинства людей, коих он имел счастье лицезреть в бессознательном состоянии — или сознательном даже, но отвлеченном, когда они не контролировали мимику, — лица были что посмертные маски телекомпании ВИД перед программой «Отдыхай» лет десять назад. А этот… Несмотря на бледность и заострившиеся нос и скулы, казалось, досматривал какой-то очень счастливый сон. Ну, сын полка, говорят, и при бомбежке не просыпается. Яр похлопал по щекам, возвращая им румянец, а Славу — в сознание. Но царевна приказала долго спать, так что вслед пощечинам отправился стакан воды, который Яр, растирая по пути шею, заимел на кухне. Слава закашлялся, заморгал и возмущенно загундел что-то там себе под нос, Яр же искоса наблюдал за ним пару мгновений и удовлетворенно кивнул. Люди не гундят возмущенно и не бросаются собирать с пола помидоры (Яр брезгливо поморщился, но воздержался от ценного комментария), если вдруг узнают новости о смерти близких. Значит, то существо с женским голосом, которое в Пограничье шагнуло из пацана, замещало его воспоминания. Восхитительно. Сантименты им сейчас ни к чему. Хорошо бы вычистить сантименты и из своей головы. Он невольно прокрутил в памяти слова той женщины, и его захлестнула злость. Ему было плевать. Он не убивал в тот день намеренно. Но мертвая женщина была матерью мальчика, чья судьба очень странным образом сплеталась с Изнанкой, и это было… скверно. Мертвые женщины-матери обычно многое значили для людей. Возможно, когда-то такая женщина многое значила и для него. Он не помнил. Это не было полезным воспоминанием. От таких воспоминаний не помогал даже кофе. — Ты все собрал? Закругляйся. — Он оперся о косяк двери между прихожей и комнатой и следил за славиными передвижениями своими темными глазами-омутами, не выражавшими ничего, не шевельнув и пальцем, чтобы помочь. Его не заботили деликатесы страны — он уже даже забыл какой — но и в этих склянках и вязанках могло оказаться что-то потенциально опасное в первую очередь для Славы, снимавшего знак качества, пробуя почти все на зуб. — Уходите уже? — ровно послышалось сзади, и, видит Сталин, какие хрупкие нынче пошли вешалки в прихожих — бросишь на них человека, хрустнут и развалятся, баловство одно. Яр аккуратно прикрыл дверь между комнатой (Славой) и коридором (Хаски) с лицом взрослого, который в новогодний вечер закрывает от ребенка дверь в комнату, куда дед Мороз должен положить подарок под елочку. Хаски как раз пытался подняться из-под фанерных обломков, а руки его с растопыренными пальцами, словно два огромных насекомых, перебегали по полу, ориентируя хозяина. Яр склонил голову набок. Кто же тебе позволит. За спиной послышались хаотичные удары в дверь, заблокированную магически. Пусть себе развлекается. — Это Константин тебя надоумил? Яр мог бы пустить карманному пророку Кости кровь прямо сейчас, сварить из нее кофе и напоить его собой же или в термосе преподнести Пресветлому. Но Яр был известным противником немотивированного насилия, тем более по отношению к радушному хозяину. Так что он просто присел рядом на корточки, пока пророк истекал прогорклым лающим смехом. И тепло улыбнулся в ответ: — Знаешь, сколько в твоем теле хрупких косточек, собачка? — Руки-глазницы — самые ценные, самые хрупкие. — Еще раз подсунешь химозу мне или ему — и я переломаю тебе все пальцы по очереди, затем кисти, а потом отрежу уши и язык. Мой срок фактически пожизненный, так что полвека сверху погоды не сделают. Безгласый пророк — по мне звучит как оксюморон. Поэтично. Красиво. Нравится? — Мне никогда не будет так больно, как тебе, — Хаски упрямился, отрицая попытки встать и вольготно устроился на обломках, как на перинах, словно так и было рассчитано. — Ты помнишь, — дрогнувшая ладонь непросчитываемо сомкнулась на его колене, и Яр дернулся от прикосновения, — как она играла тебе Танец феи Драже на расстроенном фортепиано? Которое потом обменяла на буханку хлеба, чтобы ты мог протянуть в Ленинграде еще неделю? Яр стряхнул ладонь и поднялся рывком. Хаски сложил ладони на животе с лицом человека, наводящего порчу, с лицом женщины, вонзающей булавку в восковую куколку. Булавку за булавкой. — Ту буханку проела плесень, и она отправилась в мусорку, а фортепиано давно превратилось в бесполезный хлам, — отрезал он. — И передай Косте: я нахожу количество оснований помочь Дозору достаточным. Хватит. Дверь жалко скрипнула, и самое время: Яр бросил в проем короткое «прогуляюсь», и, дернув по пути куртку, вышел из квартиры. Из парадной, из дома, хорошо было бы выйти из себя и никогда не возвращаться.***
Буханок было две — она не притронулась ни к одной. Свежие, румяные, не из жмыха, а из муки — настоящее богатство, спрятанное ото всех, — они зачерствели, окаменели со временем. Мама, пожалуйста, ты почти не можешь ходить. Тебе нужно больше. Я прошу тебя. Она кутала его в объятия, гладила по голове и приговаривала, что дар другому держит у Христа за пазухой крепче прочего. Дар другому и молитва. Молиться он не умел и так и не выучился, но об искупительной жертве читал еще до бомбежек. Соседская девчонка-малолетка — кажется, его ровесница, — с большими васильковыми глазами, горевшими синим пламенем на тонком, фосфорном, заострившемся лице плакала от голода. Спрятанное ото всех. Он знал про себя от матери, что он человек с большим сердцем и что это вроде бы хорошо. Он дал ей небольшой кусочек хлеба. Затем — свою дневную порцию: еще один небольшой кусочек. Затем она привела друзей. Уже не просить — требовать. Мать расплакалась, и они ударили ее о стену, чтобы заткнуть. Они смеялись над тем, как жалко она распласталась на полу. Возможно, чтобы придать себе храбрости, но у него в голове тогда образовалась пустота. Избили его, бросившегося к ней на помощь. Они ушли с хлебом, разбив или забрав по пути все, что еще оставалось в их комнате возможного к обмену на еду. Словно в полусне, он доедал последний кусочек спустя месяц последнего танца феи Драже, пока она каменела в соседней комнате. Оказалось, она тайком копила свои порции в кармане старого, молью проеденного бушлата. Он жевал не поддающийся хлебный камень и ощущал, как по крупицам эта каменная мертвенная сила проникает в него. Он доел, тщательно собрал крошки, погрузил мать на сани, обвязав веревками, и повез через сугробы к знакомому доктору, заранее зная его ответ. А люди с не свойственным блокадному времени удивительным румянцем внимательно косились в его сторону.