Слава
Славе снится матушка. Та, что навсегда в памяти отпечатком останется самым ярким человеком в его отрочестве, тогда мир еще казался большим, светлым и интересным. Это после он разбился, окрасился в тона закатно-кровавые, а затем вывернулся в инверсии в тональность Пограничья, разогнать цвета коей способны были лишь плюшки, мдмашки и алкоголь. И как Слава не умер от цирроза печени или не вышел в окно в ночи темной, когда демоны произошедшего наиболее сильны были, когда оставался в одиночестве и тонул в мыслях собственных, как в болоте черном? Кто его знает. Удивительно, да и только. Сломаться тогда было так просто, как и просто перестать дышать — естественно. Но дядя Костя успел вовремя, а Замай сумел подставить плечо, на которое можно было опереться, пока ноги самостоятельно еще не могли удержать вес тела, в котором душа камнем в Ад собственноручный тянула на три метра под уровнем земли. И матушка… Она всегда присутствовала с ним рядом, вокруг шеи оборачиваясь тонкой цепочкой с серебряным крестиком — грея, — хоть Славка сам — атеист до внутренностей. Но в матушку верил, и в память о ней носил, не снимая. Иногда он с ней разговаривал, когда поливал цветы в их дозорной квартире, потому что матушка любила растения и в память о ней, наверное, Слава разбил едва ли не полноценный сад на всех подоконниках да балконе, что, правда, с попеременным успехом то засыхал, то умирал — от недостатка влаги, солнца и бережного обращения, когда уходили они на ту сторону надолго, теряя счет времени. Но весной… весной все так цвело. И он каждую весну видел ее призрачный силуэт в лучах рассветного солнца, когда докуривал последнюю сегодняшнюю сигарету, будучи в завтра, и чувствовал, что она была бы довольна, что похвалила бы его да подсказывала, что вот эти пора цветы пора бы уже пересаживать, а эти, наоборот, убрать с балкона да листья подрезать. Слава по матушке очень скучает. Слишком мало времени вместе, осознание, что тогда он так стремился вырасти, выпорхнуть птицей из гнезда в самостоятельность, а когда все случилось, то лишь после осознал, как многое он потерял. Как и любой ребенок. Только ему, в отличие от многих, пришлось повзрослеть намного раньше и испытать разочарование от полученного, ибо взрослая жизнь так сильно отличалась от того, что рисовала ему юношеская фантазия — в контраст. Славе снится их квартира в Хабаровске, раннее утро, когда все занесено снегом по крыши, а термометр показывает минус сорок два, мама на кухне готовит блины и вся квартира в этом аромате насквозь, что кружит голову и заставляет желудок призывно урчать, намекая владельцу бренного тела, что пора бы уже и позавтракать. Она встречает его с улыбкой и указывает на стол, а после говорит, чтобы вечером привел с собой Ярослава, одноклассника, чьи родители, увы, на прошлых выходных разбились в автокатастрофе. Слава не понимает, говорит, что вчера говорил с Яриком и «Все нормально, мам, он сам мне сказал об этом, и помощь ему не нужна. Он сказал, что никогда их и не любил». А она лишь грустно улыбается, гладит его по русой голове да произносит: — Славче, обычно те, кто заявляют о том, что им помощь не нужна, нуждаются в ней больше всего. Не смотри на внешнее, вглядывайся во внутреннее, смотри в глаза — они расскажут куда больше, чем слова. Слава же кивает, но не до конца понимает, но следует советам матушки, как сейчас советам Сонечки. И лишь когда «взрослость» наступает, то осознает их до конца. Он просыпается медленно, голова ватная, а во рту филиал Сахары. Пить хочется невозможно. Тело затекло, все болит, словно били его толпой за баром каким на Думской после суточной пьянки. Глаза песка полные. Слава моргает, пытается взгляд сфокусировать, а рука, будто действуя по наитию, ищет тело, что должно быть под горячими пальцами, но… Током прошибает. Дергается. Каждая мышца тела болью отдается, но это не важно, крутит головой вихрастой, пытаясь найти того, кто… Сейчас стоит и смотрит на него так, будто ничего и не случилось. Вот же ж черт натуральный! Хренов демон! Карлица изнаночная! Он, значит, тут переживает, а этот… тьфу! Слава готов разразиться тирадой на тему, но на задворках сознания проскальзывает одно слово, что напрочь смещает фокус сознания от Яра — по-ми-дор-ки. — Да меня ж баб Клава убьет! — всплескивает руками, поднимается быстро и собирается уже было бежать собирать родненькие спеленькие киргызстанские помидоры, как запутывается в своих двух и падает плашмя на пыльный пол, аккурат носом впечатываясь в старый паркет. — Изнанка, мать его!!! — Но времени думать нет, Слава и не думает, это можно оставить носатому, что стоит и смотрит, Карелин это знает, он этот взгляд ни с чем не перепутает, но ему плевать, а потому быстро-быстро на четвереньках в сторону помидоров, ибо правило пяти секунд видоизменяется под нужное ему правило двух минут. Ничего-ничего, он не мажор какой-то, чтобы особо сильно заморачиваться на тему, насколько чистые помидорки будут, помоет под водичкой, не умрет, да и потом он пережил еду в школьной столовке в Хабаровске, а тут пол какой-то. Тьфу. Какие тут проблемы? Никаких. А потому Славка осторожно собирает все яства страны теплой, успевая парочкой перекусить, ибо желудок поет песню китовью, напоминает, что после всех этих переходов не помешает, конечно, подкрепиться. За-е-бись помидорки! Ему надо будет позвонить Андрею и передать свои благодарности баб Клаве, ибо вкусно же ж! Интересно, а Забэ понравится? Слава застывает на мгновение, ибо он никогда не видел, чтобы тот хоть что-то ел, но… Кто от такого-то устоять сможет? Никто. Надо будет попробовать оставить ему баночку, ибо, конечно, желание Карелина порадовать соседа велико, но личные аппетиты, конечно, штука такая… контролировать сложно. И пока Слава занят припасами, момент закрытия двери ускользает мимо его внимания. — А Яр где? — спрашивает у Димы, нагруженный пакетами. — Куда ушел? — Слава, я обычно не вмешиваюсь, но… Ты уверен, что хочешь с ним связываться? Если ты хочешь услышать мой совет, то… — Нет, — пресекает Карелин просто. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать, но… нет, — улыбается мягко, но свет как будто на два тона вниз уходит. — Дим, посмотри на меня. Тебе напомнить, как ты меня чудовищем назвал в нашу первую встречу, а после грохнулся в свой пророческий обморок на три минуты, а после орал, что меня убить надо во избежание…? И, заметь, сам же ж порывался это сделать. Зла на тебя не держу, но не тебе мне сейчас что-то говорить. И, кстати, Яра убить ты не хочешь, так, чисто предостеречь меня от него… Или его от меня? И кто в этой раскладке настоящее чудовище? Хаски смотрит долго. Взвешивает что-то, хочет сказать что-то, но, кажется, правильных слов не находит, потому что, Слава точно знает, ему нечем парировать — оба помнят ту встречу очень хорошо. И закончилось все хорошо исключительно потому, что Константин тогда был рядом и сумел удержать пророка то ли от убийства, то ли от самоубийства — на какую из вероятностей смотреть. — Ну, раз добавить нечего, то и замечательно. Я Ваньку пришлю за всем этим, он знает, где ты живешь, а то, сам понимаешь, мне надо найти карлицу, пока та не потерялась в твоих закоулках, — он сгружает пакеты у входа, быстро пишет смску Фаллену, что мгновенно отвечает согласием и вопросом о вечерней попойке, а после без прощания выходит из квартиры Хаски — разговор окончен. Тот ничего не произносит вслед. На улице едва заметно моросит. Этим самым ненавистным почти что несуществующим дождем. Поиски несколько затягиваются, но Славе не принципиально, как, в общем, и все в этой жизни. Обнаруживается ушедший по-английски на лавочке, на которую падает и сам Карелин, не потрудившись даже проверить, насколько та мокрая или грязная. — Ну и погодка, скажи? У вас там за бугром так же льет? — интересуется, но ответа особо не ждет. — Огурец будешь? — Из кармана достается прекрасный зеленый овощ, что разламывается пополам, и одна из частей протянута Яру. — Ну, нет так нет, и зря, — Слава с наслаждением откусывает сразу едва ли не половину от его половины. — Не знаю, что тебе сказал Хаски, но не бери в голову. Он меня, знаешь, в первую встречу порывался убить, — смеется. Карелин действительно считает это забавным и действительно не таит никакой обиды за прошлое. — А потом и последующие три месяца, представь. Пока дядя Костя воспитательную беседу не провел, ты ж знаешь какой он — жуть, — весело похрустывая огурцом, говорит Слава. — Эти пророки —странные люди, согласись? То убить хотят, то дружит хотят и советы дают — странности, да? И точно огурец не будешь? Тогда я и твою половину съем, — Его организму требуется дозаправка и он совершенно не противится этому. — Кстати, мама у тебя красивая. Глаза у вас одинаковые. Ты ее, наверное, в детстве тоже бесил? Моя матушка в гневе ой какая страшная была. Ты бы видел ее, когда в школе стекла побились и ее к директору вызвали… Но в свое оправдание — я не виноват был! Вурдалаки пробрались на школьную территорию, сам понимаешь, — извиняюще улыбается. Это, кажется, должно все объяснить, точнее, Слава и не сомневался, что Яр всю картину увидит и поймет, что выбора у Карелина действительно тогда особо не было. — И Соня, — он замирает на мгновение, прислушивается, — говорит, чтобы ты на нее не обижался. Сам виноват. А в чем, кстати, ты виноват? — неподдельный интерес. Обычно виноват всегда Слава, а тут за долгое время впервые не он. Очень интересно. — Соня, она хорошая чаще всего бывает. Но как у любой женщины у нее есть эти… настроения… Ну, ты понял, о чем я, — Он руками пытается в воздухе очертить эти самые «настроения», надеясь, что Яр поймет. Опять. Сонечка, кажется, смеется и ничего не делает. Вот удивительно, что там, с Хаски, Славе казалось, что она готова к нападению, как острые когти прорезаются сквозь плоть человеческую, а тут, на лавочке, Сонечка в удивительно благоприятном расположении духа. Яр не представляет угрозы. Сейчас по крайней мере. Это почему-то очень даже радует так. — И ты не устал тут на лавочке прозябать? Может, домой уже поедем, а то заболеем, а я, знаешь ли, совершенно невыносим, когда простужен! — и Славу совершенно не беспокоит, что он говорит слово «дом» недо_человеку, которого знает дня четыре от силы, три из которых он провел на Изнанке. Почему-то это кажется ему правильным.Яр
Этикет англичанина предписывает поддерживать беседу. Исконно русское «Да и плевать» извиняет его молчаливое игнорирование тарахтелки, что обосновалась по соседству, не удосужившись даже на секунду усомниться в своем на то праве — или хотя бы в факте того, что круг талого весеннего снега, что задница его растопит, не приварит его к лавке, пока Яр не уйдет на такое расстояние, что отыскать его и завалить словесной шелухой не представится возможным. Неужели не очевидно, что ему нужно побыть одному, пол-литра кофе и все же сломать кому-то пальцы?.. Что не очень труднодостижимая задача — в российские двухтысячные-то. Полутемный переулок, слово за слово, каждый считает его легкой мишенью. А потом считает свои зубы, замешанные в гудрон. А его чуть отпускает. Парнишка рядом, если раньше и представлял собой какую-то весьма раздражающую фигуру, не лишенную привилегии лишиться пары бесполезных органов (язык, например, он использовал явно не по назначению), то сейчас уходит просто в белый шум. «Он не должен был стать Прыгуном, но благодаря твоей жадности…» Никому не пожелаешь такой милости, а уж как Славу спрягают в хвост и в гриву славные Светленькие — радует, что лидер их боевого отряда своими кровными детьми не обзавелся, потому что ему явно противопоказана эта человеконенавистническая акция. Хотя — и в этом Яр не сомневался — действительно свои отправились бы в какой-нибудь Оксфорд по обмену заполнять казеные бумажки и клепать подведомственные акты в 24/7 обложенной охранными амулетами конторке. Но болтология на фоне, не уменьшая его кровожадных настроений, успешно переключает их в целевое. — Что ты сказал о моей матери? — Его молчаливый памятник стоицизму разворачивает, и в следующую секунду он отпускает накрученную на ладони Славину футболку. — Откуда?.. Слава как-то очень легко оправляет ткань. — Ответ будет простым — Соня. Иногда я могу видеть то, что видит она. Это очень редко случается, но, видно, ещё и Пограничье повлияло…. Я плохо что помню, но глаза твоей мамы помню… говорил уже, что как у тебя? А остальное… — задумывается. — Не помню. Удивительно, правда? Яр молчит и разглядывает Славу, что-то для себя определяя, пока зрачок у того не сужается до человеческих спокойных размеров. Бесхитростный совсем ещё подросток. Так и не скажешь, что его, Яра, вытащил только что с Пограничья за шею — он трёт кадык, наверняка остались следы. «Соня», вероятно, и есть то «чудовищное», что разглядела в нем комнатная дозорная чихуахуа, глаза у которой, видно, от паники же и вывалились. Чудовищное и впрямь — если являет собой причину того, что Слава у Дозора на манер ценной весьма, но расходной артиллерии, разменной монеты, что пока переламывает чужие зубы по указке — но только пока. Оно пришло к нему с лицом Карелина, расплело шов Границы на нити так легко, словно было ножом. Интересно, оно — она — в самом деле считает, что таким образом защищает парня? Что ему с ней проще существовать? Очень интересно. Он проверит. Слава пускается в рассказ о Соне и обо всем остальном, пока Яр скуривает, отвернув голову, вторую. Не обращает внимания на стылую морось, в которую опускаются носки ботинок. — А ты ведь и правда убежден, что твое мнимое геройство в школе пошло на пользу, — губы сами складываются в кривую усмешку. — Такие жертвы необходимы, Карелин. Пепел стряхивается об урну и летит вниз. Так летел человек из окна подбитой высотки одиннадцатого сентября пару лет назад, что ему довелось наблюдать воочию. — Особенно если это дети. В скольких школах и детсадах после этого прорвало границу с Изнанки, потому что на них не поставили заплаты после этого твоего случая, рассудив, что ничего трагичного не случилось? — Взгляд, обращённый в упор: если Константин не потрудился разбить розовые очки, кому-то да придется это сделать. — Все эти дети в первую очередь на твоей совести, Карелин. На Изнанке никто из них ещё не приходил поздороваться?.. Яр тушит сигарету о край лавки и бросает окурок в урну, печатает слова твердо в парнишкино лицо. Глаза у Славы серо-голубые, морщится, так голову отворачивает, будто слышать не хочет, будто Яр озвучивает то, что он уже сто раз сам крутил в голове. Знакомая реакция. — Я хорошо тебя понимаю, Слава. Ты хочешь быть героем? Защитником сирых и убогих? Константин мне рассказывал о том, какой на самом деле из тебя Светлый. Давно с тобой никого не отправляли на задания. Все один, один, так ведь? А почему, Карелин? Сам скажешь? Нет? Да боятся они тебя. Что на той стороне происходит — лишь по твоим рассказам знают. Только другие боевые двойки-тройки здоровые возвращаются, а с тобой люди мрут пачками. И остальные около тебя. Странно, не кажется? Что там происходит с тобой, на той стороне? Это у нее, — он грубо тычет Славу в грудь, — голову срывает или у тебя? Пробелы в памяти? А с чего ты решил, Слава, что созданию с той стороны можно доверять и что когда тебя отключает, она твоими руками не устраивает форменный геноцид? Как там звали последнего твоего напарника-парнишку, тоже Прыгуна, кажется, Антон? Константин говорит, вы поссорились перед последней вылазкой, ты вернулся жив-цел-орел, а его так и не нашли… Хотя его ведь не искали, не правда ли? — рот разрезает хищный оскал, таких деталей он не знает, но они ему и не нужны: слишком хорошо он понимает, как устроен Дозор. Погода странным образом портится в радиусе их пятачка, и поднявшийся ветер подхватывает и кружит какой-то мусор. Дверь парадной хлопает на ветру. — Не искали, как тебя, спасательными операциями в несколько дней. Может, не так уж и не права была Светочка, знаешь. Константин тебя хранит как зеницу ока: ты Дозору нужен — щели тобой затыкать. Только затыкаешь ты их чужой кровью, Слава. Не спасённые вовремя люди, случайные жертвы, напарники, те, кто тебе не нравится… Костю все это устраивает. А тебя? — Он говорит очень просто, не разрывая зрительного контакта, практически по-дружески, если бы разочарование не сквозило так явно в голосе, если бы не приходилось повышать голос от беснования стихии вокруг. Достаточно вытащить один кирпичик, чтобы человек сломался. Кирпичик у основания. Уголок его рта дёргается, когда Яр мягко задаёт последний вопрос: — А твоя мать, Слава. Как это произошло? Тоже — провал в памяти?.. Он кладет руку Карелину на плечо и успокаивающе скользит большим пальцем по ткани. Всегда ласково с теми, кого собирается убить. Защит на Карелине с момента их встречи не прибавилось. Яр смотрит в глаза, зная, что за этим растерянным взглядом, за их изнанкой в ответ на него глядит нечто темное, инородное, доставившее мальчику столько проблем и боли. Яр выдерживает этот взгляд, и между ним и Славой устанавливается узнавание и некое подобие взаимопонимания — воля отвергаемого подростка податлива, как пластилин, и всегда тянется к такому же, и подчиняется ему. Он опытней, он старше, сильнее и знает, как будет лучше. Он примет все решения и последствия за них обоих, от Славы нужно только доверие. — Ты же думал о смерти много раз, так ведь? Я знаю, я такой же, как ты, а я думаю о ней постоянно, — Яр проводит пальцем по щеке Славы, а затем обожженные пророчьими предсказаниями руки смыкаются вокруг теплой нежной шеи, большой палец оглаживает подбородок. — Ты ведь понимаешь, что я хочу помочь, — утверждение, не вопрос, перекатывается в тоне. Яр стаскивает Карелина с лавки прямиком в весеннюю грязь и усаживается сверху, блокируя ноги. Он усиливает нажим, игнорируя ладони, что смыкаются вокруг его запястий, в то время как тон его голоса остаётся успокаивающе тихим: — Ты мне нравишься, Слава, правда. Просто так вышло, что ты должен умереть, понимаешь? Пока из-за твоей ошибки не умерли ещё люди, и ещё. В память о твоей матери. Окей? Согласие в ответном взгляде ему не мерещится, но только — согласие. Все вокруг стихает, будто заранее смиряясь с неизбежным. Под пальцами хрустит, осыпаясь от давления с их двух сторон, защита Пресветлого — доверяй, но проверяй, да? — да только поздно. — Вот так, молодец. «Сейчас», — бьётся в голове, когда тело Славы прошивает судорогой, и он выгибается. «Ну же», — глаза мальчишки закатываются, и ничего больше не происходит. Ничего.Слава
У Славы в глазах стылая вода озера Мертвого, что по ту сторону Изнанки расположено. У Славы руки сейчас по градусу в минус. У Славы лицо живого мертвеца, что со Смертью дружбу закадычную водит слишком давно. У Славы улыбка до ушей, что на изломе лицо едва ли не уродует. Потому что Слава — и жертва, и палач в одном лице, вечный топор в худых руках и холодное дерево плахи под щекой. Но Слава со своей участью давно — нет, не смирился — принял ее. Полно, до конца и без сомнений. Потому что потерял уже все, что было возможно, потому что все под землей замерзшей на несколько метров вниз там окажутся, а кто-то и под изнаночной и без надгробия, потому что таким, как он, — не положено. Одно из имен в миллионах на страницах жизненной книги: такие, как он, были и до него, такие, как он, будут и после. Маленький человек. Но жернова бытия и его след сотрут в пыль. Никто не запомнит, никто и не вспомнит. Смысла нет в существовании, поэтому он нарисует его сам мелками разноцветными на асфальте, а после сыграет в чапаева шахматами и с Сонечкой, и с Жизнью, и со Смертью, и с самой Изнанкой. И с Яром. — ТаКИе жерТвы неОбхОДимы, КАРеЛин, — передразнивает, интонации прыгают, а лицо приобретает это яровское выражение: «Я познал суть бытия, все я знаю, открою тебе истину, я-я-я-я-я». — Совесть? С чего ты, лысая карлица, решил, что она у меня вообще, в принципе, имеется? О, погоди, ты знаешь такое слово — совесть? Ты, Яр? Что, в словарике прочитал в Лондоне и запомнил? Был бы учителем, поставил бы пять с плюсом за эрудицию, а за твой бессовестный подход — жирный неуд, — он сейчас едва ли не танцует дерганным скоморохом, шут в жизни, но в колоде карточной — козырь. Слава морщится: его тошнит от яровской претенциозности, нашелся тут, понимаете ли, психолог хренов. И как его такого земля носит? О, простите, не носит, Изнанка сожрала — и поделом, как говорится. А он, дурак, еще и спасал, чтобы сейчас выслушивать недочеловека в позиции «Я-читаю-тебя-как-открытую-книгу» — смотрит в книгу, видит фигу, и как его на зрение еще никто не проверил, хочется спросить? И на психическое состояние? По Яру явно дурка плачет и, кажется, всегда плакала. — Дети? Тебя действительно заботят дети? Иные? Вообще кто-либо в двух мирах помимо собственное шкуры? Тебя, Яровит? А мои… — Слава знает их по именам, всех семнадцати, которых не успел вырвать из лап вурдалаков, знает по лицам и когда у них должны были быть дни рождения, которым никогда не суждено быть отпразднованными. — У меня есть целый маленький уголок на Волковском кладбище. Развлекаюсь так, представь. Отдыхаю. На кладбище — заебись, тихо так, мирно так, долбоебы всякие вроде тебя не шляются. Хочешь, покажу? Посмотришь, насладишься, — Слава слова выдает пулеметной четкой очередью, голос не дрожит, не срывается, лишь глаза становятся сродни глади ледяной на Байкале. Слова Яра давят, но не чувствуются, ибо на плечах Карелина и так тонны слов несказанных и сказанных, как и действий, и жизней непрожитых. — Моей кровью затыкается, и чужой тоже, — не спорит, но едва ли не удивляется: Яр его кем считает вообще? Пятилеткой неразумной? Или сам Яровит в развитии где-то именно там остановился? Во второе, конечно, верится больше. Небо над Питером стремительно темнеет. Слава поражен до глубины души. Фантастически восхищен. Он, что, реально считает его подростком податливым, из которого, словно из пластилина, можно вылепить нужное? Осознание этого момента настолько выбивает из Славы дух, что после он, лишь приоткрыв рот, смотрит и слушает Яра, а в голове бегущей строкой — ну какой же фантастический долбоеб! Он даже не отвечает на вопрос об Антоне и матери, он даже не сопротивляется, когда его валят на грязную землю. Он просто смотрит на Яра. И не может поверить. Что там к вопросу о человечности? Вот и приехали: люди его сторонятся, иные и дозорные за человека не считают, а этот «Слава, Яровит, это очень, очень опасное существо» считает человеком, пацаном и к совести взывает. Сонечка в голове заливисто смеется: — Что, Слав, я же говорила, что он — интересный? Говорила же? А ты мне не верил! Что, убедился? А Карелин смотрит на этот шнобель, на это обманчиво-ласковое выражение лица, чувствует, как смыкаются руки на горле его и как его уговаривают, но, скорее, убаюкивают — и все еще, блять, не может поверить. Ему отчаянно сейчас хочется рассмеяться. Немного истерически, немного нервно, немного со дна рваной души своей. Сонечка смеется в унисон. Сознание отключается. — Бойся желаний своих, да, Слав? — Не начинай. — Но он же прав? — И толку-то? — Что, совсем не задело? — А сама как думаешь? — На Волковском давно не были. — Да, цветы, наверное, завяли. И, Сонь… — Не продолжай. Воздух ядом в легких горит. Сознание спутанное, на горле все еще фантомно чувствуются чужие руки. — Яровииииииит, — зовется Сонечка, призывает, сереной голос струится, желтая радужка. — Яровиииииит, — зовет, зовет наклониться, правду рассказать — немного, еще чуть-чуть, чуть ближе, чтобы тайны рассказать, чтобы судьбу предугадать…. Вода Мертвого Озера в глазах. Слава со всей дури бьет по этому чертовому шнобелю. До крови. На большее, увы, его не хватает, но и этого — достаточно. Карелин наконец дышит грудью полной и смехом заливается. Ребра болят, все тело — болит, но ему сейчас так все равно на это. Он, кажется, в Яра начинает верить. — Знаешь, — пару минут на земле, и вот уже Слава на ногах да над Яровитом нависает, на лице какое-то дурное выражение счастья в пополам с удивлением — с таким выражение лица дети открывают подарок, а в яркой обертке обнаруживают то самое, желанное, искомое. — Я никогда не встречал такого человека, как ты. — О, Яр все еще был человеком, со всеми своими пороками, со всеми словами этими, потому что Слава был готов сыграть в дурака с Изнанкой на то, что произнесенное Яром — это действительно его мысли, что он действительно так думает. — И в следующий раз, когда ты захочешь поговорить с Сонечкой, ты можешь просто попросить, — Карелин протягивает руку, чтобы помочь Яру подняться с земли. В небе над Питером — солнце. Правда, когда они оказываются на пороге квартиры, то уже вовсю льет дождь. Питерская погода переменчива, как яровское настроение, но, как считает сам Карелин, пейзажи зато никогда не приедаются. По ту сторону двери слышатся голоса. Слава замирает, прислушивается, а после заходит первым: — Ванечка, братишка!.. — но продолжить предложение не успевает, ибо Охра едва ли не сбивает его с ног, заставляя Карелина чуть ли не романтично упасть на Яра спиной. — Мильпардон, я нос твой повторно не повредил там? — участливо интересуется, но, не дожидаясь ответа, уже переключает внимание на «Самую большую собаку в мире» ака Охра ака Иван Евгестенеев ака белый оборотень, что не должен был выжить. — Что, соскучился? — Охра скалится человеческими клыками, изнаночная ипостась дает о себе знать. — Фу, нельзя. Это свои, понял? Охра — это Яр, Яр — это Охра, можешь звать Иваном, — представляет уже на ходу, ибо вниманием теперь всецело завладел запах жареной картошечки с кухни. — Ванечка, а ты Охру вообще кормишь? У меня Гриша и то здоровее выглядит! Ванечка закатывает глаза и бубнит что-то вроде: «Да его разве прокормишь?», но после очень крепко обнимает Карелина. — А ты-то куда? — смеется Славка, пытаясь вывернуться из объятий, ибо дружба дружбой, но картошечка-то ждать не будет! — Эй, вы там, ну-ка на кухню живо, тут еда готова! Кстати, Вань, дай-ка мне мазьку какую, у меня тут человек с травмой. И что значит «Слава, ты опять?»?! Нет, Ваня, послушай, эта лысая карлица, вот да, именно эта, Яром зовут, но это не суть! Нет, ты прикинь, он меня чуть не убил! Охра, фу, прекращай скалиться! Яр, а ты картошку-то, кстати, будешь, нет? В небе над Питером сквозь темные облака вновь проглядывает солнце. Старый домовой на антресолях курит какую-то изнаночную траву. Вечер обещает быть интересным.