Яр
От удара в лицо его приложило затылком о бетонное перекрытие крыши. Боль на мгновение отключила сознание. Пришлось очень постараться, чтобы не отключиться совсем и не оставить Славу один на один разбираться с перевертышем. На растерзание. Прочувствуй боль полностью. Она поможет оставаться в сознании. Он поднял голову и помотал ей, как собака, помогая своей боли выполнить работу. Быстрая оценка ситуации: перевертыш невероятными по человеческим меркам скачками приближался к той части крыши, где должен был прятаться Слава, а тот, кажется, собирался… — Беги, Слава! Всё, на что его хватило. Голова мстительно взорвалась, словно пережатая в тисках до невозможности. Необходимость кричать причинила больше боли, чем удар о крышу. Он сжал запястьями виски, прогоняя звон в ушах и мутность сознания. Он перебирает мягкие волосы Славы под его мерное дыхание и скользит глазами по лицу. Запоминая в бесчисленный раз. Слава спит. У него ровно то же мирное, детское и какое-то уютное выражение лица, что и в самом начале — в день, когда их обоих отключило в Пограничье. — Соня, — чуть слышно зовет Яр, — Соня. Сонечка. Она здесь, он знает — откликается, слушает. Мать, которая в заботе своей пойдет до конца. Внутренности стянуло тугой пружиной. Он знает, как все будет дальше. Еще совсем недавно в этой комнате вспыхивали звезды. — Сохрани его, — просит он. Просит ее в первый раз — и в последний. Что это. Опять. Не сейчас, не время, нужно спешить, подняться, рваный след от когтя перекроил плечо, которым он закрывался, кровь заливает шею и стекает по груди под рубашку, ничто из того, что он сейчас сделает, боль уже не усилит, поэтому Яр тянется вверх, поднимается, моргает, пережимая плечо куском, оторванным от брошенной тут же куртки. Поднимается аккурат вовремя, чтобы увидеть, как перевертыш, вцепившийся в Славу, катится с ним к краю скользкой после дождя крыши. И падает за край. Все в нем рвется к чертям. Он добирается до края, не помня как, чтобы увидеть, как внизу, в пятнадцати этажах, на асфальте расплывается пятно. А неубиваемый Славочка висит тут же, вцепившись в перекрытие чуть ли не зубами, и озаряется довольной улыбкой. Сука. Яр улыбается в ответ и думает о том, как хорошо бы взять его за волосы, поближе к шее, и ударить об угол крыши. И еще несколько раз. Чтобы лицо в кровь. Чтобы мозги прояснить. Простейшее решение выместить гнев — размолотить что-то бетонное, но это приведет только к тому, что от боли он окончательно потеряет сознание. Придется справляться так. 4-7-8. 4-7-8, блядь. Он отходит от края крыши. Он охуительно проебался по всем фронтам. Яр не мог вспомнить, когда в последний раз спал дольше пяти часов. Он устал, мысли разбредались, скорость реакции понизилась — не продумал стратегию с перевертышем, пропустил удары по глупости, не успел, не смог защитить. Гнев и адреналин обычно помогали соображать быстрее, но сейчас он был настолько вымотан, что, даже несмотря на опасность, он не контролировал ситуацию. Отчасти это происходило из-за ощущения постоянной угрозы жизни. Бессонница, старая тихая подруга, привечала его вот уже несколько месяцев подряд с возвращения в Петербург и начала чертовщины на Изнанке. С тех пор как стало понятно, что разнообразное изнаночное отребье по какой-то причине очень интересует Слава, он вообще не мог расслабиться и убавить настороженность ни на миг. «Заботит ли тебя в двух мирах кто-либо, помимо собственной шкуры?» Не особенно. Ровно как и собственная шкура. Но это был плохой знак. Он уже потерял напарника, даже друга, по глупости. Слава был им зачем-то нужен, и отдать его было стратегически невыгодно. Он не имел права. Безотносительно того, как Яр к нему относился. Стрыга горела хорошо — кричать она перестала быстро, потеряла сознание от боли — распространяя прогорклое зловоние паленого мяса. На носок его ботинка приземлился тлеющий ошметок волос. Он аккуратно очистил ботинок о примятый пырей. Для предоставления альтернативы — Договора с Дозором — у Яра снова «не нашлось бумаги». А Слава просто не успел вмешаться. Так — случалось часто. В голубых глазах читалось неодобрение. — Она заслужила то, что получила. — Это не тебе решать. Яр фыркнул. — Кому же еще? Тебе ли — мальчишке, чьим заданием на вступление в орден тамплиеров было втереться в доверие и предать? Твоему шефу, что, усыновив, без зазрения совести отправлял тебя на смерть? Яр возвращается к краю крыши. Щелчок зажигалки, он затягивается сигаретой. Молчит. Хорошо, наверное, висеть-то. В пятнадцати этажах от землицы. — Ты сдохнуть хочешь, Слав? — обманчиво-ласково спрашивает он. — Так это легко устроить. Носок его ботинка опускается поверх пальцев правой славиной руки. Слегка нажимает. Он мог бы раздавить его пальцы в кашу за мгновение. Нажимает слегка, обозначая намерение. — Мы с тобой как договаривались? Не играть в героя и избегать рисков. Слушать меня и делать, как я сказал. Так какого, я тебя спрашиваю, ты с голыми руками на него полез, а? Низ рубашки слева и край джинсов холодят кожу на ветру, пропитавшись кровью, стекающей из плеча — кусок кожаной куртки, которым он наспех перевязал, грубый и гладкий, нихрена не впитывает. Он прижимает ткань к плечу сильнее, а что еще остается. — Я натренирован для подобных ситуаций, ты — нет. Ты не герой. И ты никогда не будешь героем. — Было бы еще к чему стремиться. Вряд ли дело в этом. Он думает еще. — Ты не нужен мне, если ты обуза. В его глазах стылая вода Мертвого Озера. Он зол, как давно уже не был. Недосып, просчет, недостаточно продуманная атака, чужие сцены в сознании стоили ему секунд промедления. Если бы не счастливая (счастливая ли?) случайность, Карелин расплывался бы соседним пятном внизу. — Так что выбирай, Слав, прямо сейчас: или ты бросаешь свое слабоумие и отвагу и начинаешь слышать меня, или я ухожу, а ты остаешься висеть тут. Он тушит окурок и протягивает здоровую руку, чтобы помочь подняться. Выбирай. Сознание ведет. — Зашивать умеешь?Слава
Время проходит в словно в ярком полусне. Жизнь неуловимо меняется: по утрам теперь он заваривает себе пол-литровую кружку чая, что больше, конечно, похожа на супницу, а сам чай цветом на крепленный коньяк — коричнево-золотистый, горьковатый, потому что целых три пакетика «Принцессы Нури», ибо нормальный чай от Забэ давно уже выпит, а этого дешевенького три огромные коробки на кухонной полке, ибо: "Яр, да ты посмотри какая скидка! Минус тридцать семь, брать надо!" Пока его суп по имени чай заваривается, Слава колдует над кофе, что по классике — черный, словно душа у Яра, наличие которой последний все еще отрицает. Карелин всегда ставит на стол коробку печенья и шоколадные конфеты, которые сам же и съедает, словно у Яра диабет третьей степени, а у Славы иммунка к сахарозе в крови. Иногда он печет блинчики со сгущенкой или вишневым вареньем, от которого все руки — красные, сладкие, липкие, а полотенце как обычно лежит слишком далеко, чтобы встать за ним, а потому как в детстве — пальцы облизывает с наслаждением, понимая, что, наверное, и лицо все перемазано этим самым вареньем, но Славе исключительно все равно, что чумазый, потому что вишневое пахнет летом и садом, прогретым солнцем и тихой мирной жизнью, которую невозможно получить. К тем самым помидоркам консервированным Яровит не прикасается месяца два (или три?), а потом Слава обнаруживает, что в открытой банке не хватает одного (да, он считал, да, знал, потому что помидорки — это святое, а дом их словно двор проходной, надо знать, кто совершил преступление и к кому идти за штрафными) и ничего не говорит по этому поводу, лишь на тарелку к яичнице докладывает соленья на завтрак молчаливо. Дом их. Правильно. Утра тоже — их. Правильно. И огромный диван, что Слава выцепил на Уделке почти что задаром, уболтав старого армянина едва ли не вусмерть, да так, что тот еще диван этот и отвез к ним на квартиру и помог поднять на их этаж. Присутствие Яра изменило многое: Забэ оставался и появлялся все реже, но теперь к нормальному чаю (то есть, в целом, к любому, что не покупал сам Слава) периодически оставлял и кофе в прихожей на тумбочке — это было сродни признанию. Замай, вернувшийся от бабы Клавы, остался всего лишь на несколько дней, а после вновь укатил обратно на родину, ибо в их Дозоре все чаще начало происходить «что-то странное». Это «что-то странное» все чаще в никуда в пространство говорил и дядя Костя, что периодически захаживал, а после долго и внимательно смотрел то на самого Карелина, то на Яровита или его место, потому что тот вышел буквально за несколько минут до его прихода за глазированными сырками для Славы. Дивану же сначала крайне обрадовался Охра, правда, последовавшее бешенство после того, как он не смог зайти и облюбовать этот роскошный предмет мебели, на котором Карелин мог со всеми своим недюжим ростом укладываться и вдоль, и поперек, и наискось, и раскидываться звездочкой и многозначительное выражение Ванечки: — Слав, что это? И в ответ: — И все, и ничего, Вань. И все, и ничего. Просто однажды, когда Яр запер меня в моей комнате, а мне страсть как хотелось по делам в туалет, я, значит, перелез через окно на балкон и… В эту комнату не имел доступа даже их Домовой. И дядя Костя, и Охра с Ванечкой, и Забэ. Никто. Даже иногда сам Слава, которому охранные помогала вскрыть Сонечка, когда в очередной раз Карелин сделал что-то не то. Но что именно? Вытащить из Яра действительное было сложно и почти невозможно, но ему оно и не нужно было, по сути, ему хватало их завтраков, и курения на балконе, заданий, на которых «мне нечего терять» стали робко меняться в сторону «не хочу терять», сырков в холодильнике, о которых он не просил, и дождливых питерских вечеров. Заданий же стало действительно — больше. Словно барьер между Изнанкой и миром становился тоньше. И вороны в небе. Особенно на крыше их дома. Криков чаек более не слышно было, лишь карканье в предгрозовом воздухе. Дядя Костя все больше хмурился, а Слава, напротив, все больше «светил», словно сердце подсоединили к реактору, что качал дофамин в усиленном темпе. А Яр… оставался Яром — и это было все, и это было ничего. — Я не хочу умереть и ты не хочешь, чтобы я умер, — он висит, действительно, едва ли не зубами вцепившись в ограждение. Ветер ерошит русые волосы и холодит ступни ног. Страха нет. Слава знает, что Яр блефует, потому что ботик его на руке карелиновской — осторожный. А это, знаете ли, явный показатель того, что убивать его никто не собирается. Правда, это яровское движение приводит в движение пыль и крошку, что сыпется на лицо, заставляя чихать и автоматически чуть ли не разжимать руки, чтобы прикрыться. Сонечка звенит в голове — отрезвляет. — Героем я стану, если вскрою тебя… не натурально, фигурально, конечно, выражаясь. Потому что твои слова и действия — это две полярности, Яр. Ты никогда не пробовал быть честным для разнообразия? — Карелин продолжает вести разговор на уровне пятнадцатого этажа. Почему-то в таком состоянии ему кажется, что, может, диалог сможет получится и правда честным. Потому что лицо у (не)человека, что сейчас смотрит на него сверху вниз меняется на какое-то мгновение только тогда, когда Карелину действительно грозит опасность. Слава это замечает. Это словно конфетка в яркой блестящей упаковке, до которой хочется добраться определенно, пусть после и последует наказание. Это того стоит. Слава это точно знает. — Спасибо, — когда крепко стоит уже на своих двоих на крыше. — Точно не нужен? — глаза в глаза. Тетива. Время и пространство сужаются до них двоих. — Хорошо, — улыбка мальчишечья озаряет лицо, и Слава делает шаг назад. В пропасть на уровне пятнадцати этажей, взгляда не разрывая. Падение. Вниз. Быстро. Возможно, самое нелепое самоубийство в истории Дозора. Но Карелин верит и доверяет. В этот момент его доверие из-за Яра к Изнанке в абсолюте. И она ему откликается. То, что невозможно контролировать, словно стихию, — слышит. Удара не происходит. Слава вновь на крыше. Короткий прыжок на Изнанку и обратно. — Лгун, — тихо со спины на ухо говорит, когда руки обхватывают Яра поперек, защищая от ветра и, возможно, самого мира. — Даже не так… — одной рукой достает пузырек от Ванечки с целебным варевом, что способно лучше любой скорой оказать незамедлительную помощь да пробирается холодными пальцами под рубашку. — Врушка. Взрослый страшный Яровит… — Слава паясничает, но держит крепко и щекой прижимается к щеке Яра, пусть даже для этого приходится и несколько согнуться — все же разница в росте ощутима. — А врет как пятиклашка перед училкой, когда домашку не сделал. Не надоело еще? Неужели я честности не заслужил? Хотя бы немножко? Это не сложно, Яр, тебе стоит попробовать.Яр
Он вздрагивает, как от удара, как от ласки, когда сзади обхватывает рука. «Никогда не подходи ко мне со спины», которое Слава целеустремленно игнорировал, как только услышал. Никогда не подходи ко мне со спины. Не трогай моих сигарет. Не выходи из комнаты по ночам. Не спрашивай о прошлом. Мне не нужны завтраки. Не спрашивай, где я был. Вообще поменьше спрашивай. Помолчи, Карелин. Иначе я сломаю тебе нос. Сломал. Детское плохо скрываемое беспримесное счастье и недельная обида, Костя неожиданно встал на его сторону («Значит, за дело, Слав, старших слушаться надо»), тогда в холодильнике в первый раз появились сырки. А в голове — понимание, что Слава, как водица, планомерно подтачивает любые запреты. Он быстро уяснил, что открытое их игнорирование ни к чему хорошему не приведет, и выучился раздвигать флагштоки своих владений по сантиметру в день. Каждый день. Каждый час. Все меньше неконтролируемых вспышек агрессии — все больше исчезновений на несколько дней, и только черти знали, где Яра носило. Он осознавал, что однажды в одну из таких отлучек что-то произойдет. Идеальный момент для нападения, даже с учетом звонков Забэ с просьбой приглядеть. Но другого варианта не существовало. Он уходил в те периоды, когда для Славы опасность его присутствия рядом превышала опасность его отсутствия. И вот он — такой момент. «Героем я стану, если вскрою тебя». Это как раз было ясно с самого начала. Слава играл в заботливого напарника. Яр играл в то, что ему было дело до мальчишки. Яр морщится — прикосновения болезненны. Потому что все его тело избито и сведено напряжением, вот почему. Морщится и одним слитным движением вырывается из обхвата, пережимает руку со склянкой до боли, заставляя выронить ему в ладонь, хватает за грудки, вспыхнувшая боль в плече только поддает жара, и мажет ввинчивающимся взглядом, страшным взглядом, в котором нет никакой игры, и насмешки тоже нет, нет послушного прирученного животного, которого там никогда и не будет. А есть — только одно откровенное желание. Как все станет просто, если убить тебя, Слава. Если позволить тебе умереть, потому что убить себя с завидной частотой ты пытаешься сам. Котеночек. Пускает коготки. Котеночек пытается им управлять. Котеночек нашел маму-кошку и пытается выцарапать внимание. Котята такие бесполезные существа, что даже когда их топят в реке, они понимают только в самый последний момент. Его кровь теперь на Славе. Люди такие хрупкие.***
Его рука у Славы на груди каждую ночь. Он думал: станет проще со сном, если тот будет не «где-то там у себя» под тремястами охранными, как принцесса на горошине, а в зоне ближайшего доступа. В комнате с заговоренными окнами и одним-единственным дверным проемом и хлипкой дспшной дверкой, окрашенной в белый, что на деле выдержала бы даже атомный взрыв, но не допустила бы нежелательных лиц — то есть всех, кроме Яра и Славы. Все нехитрые предметы в комнате, казавшиеся Славе странными безделушками по прихоти: собрание Есенина, крест, чугунный самовар с вмятинами, ворох кассетных лент, черно-белые фотографии неприятных людей, что кривили лица в странных улыбках — все они, будучи для Карелина безопасны, также таили в себе для непрошенных гостей несколько сюрпризов разной степени изощренности. У бдительности не существовало категории «слишком». Яр один раз проинструктировал не выносить предметы из комнаты, а дальше то была уже не его забота. Со сном проще не стало. Он так и спал, в спортивных штанах и растянутой футболке со смайликом Нирваны, отвернувшись к стене, под тонким допотопным клетчатым покрывалом, рука неизменно контролировала присутствие тела рядом. Когда Слава был перевозбужден событиями дня и принимался о чем-то без конца разглагольствовать, она кочевала ему на рот. Как только Слава в полусне сбрасывал его руку, Яр мгновенно просыпался. Долгие часы уставившись в потолок. Он закрывал глаза и мог бы воспроизвести грязные разводы и паутину в углах по памяти. Иногда ему казалось, Костя намеренно нагрузил его этим ребенком, чтобы саботировать расследование происходящего с Изнанкой. Было очевидно, что он знал куда больше, чем считал нужным сообщать. И это тоже раздражало. Несколько раз за ночь он уходил проверить охранные по периметру квартиры. Иногда покурить. Иногда выпить чаю — пакетик в холодную воду, потому что славин чайник свистел при нагреве. Кипяток не имел значения — Яр не был человеком в строгом смысле этого слова. Ему было все равно, хоть землей питайся. Но помидоры и правда были отменные. Когда он возвращался, выхолодевший и на долю спокойный, на диван, иногда Слава тоже просыпался, но виду не подавал. Для того, кто провел столько ночей, слушая, как он спит, притворство было очевидно. Человек никогда не знает, как именно он дышит во сне. Яр оставлял Славе его маленькие иллюзии. Он по-прежнему вздрагивал от любых прикосновений. Застарелая привычка бить в ответ, не раздумывая. — Это что такое? Яр внутренне подобрался и повернул голову к плечу. Жест, означающий «убери руки». Ему не нужно было смотреть, чтобы понять, о чем спрашивает Слава, который сейчас вел пальцами по шраму у основания шеи, напоминающему букву «Т», затем «В» и вниз по позвоночнику — по остальным буквам. Еще один вопрос под запретом — вопрос, касающийся прошлого. Мальчик закончил обматывать бинтом колотую чуть пониже живота и решил, что может всковырнуть другие. Он сам открыл спину и позволил коснуться. Перевязывать раны после сражения — рутинная часть, размывающая строгие принципы. Цепь мелких рутинных и правильных в моменте решений: подставлять плечо, подставлять шею под потенциальный удар. Позволить утянуть себя полуобморочного на Изнанку, хоть и опасно до черта — чтобы альма матер залатала. Позволить себе потерять сознание рядом с ним. Доверие. Росло, как ковыль, как сорняк, точило, как водица. «Не спрашивай о прошлом». — Не смерть, — уклончиво ответил он. Смерть в том моменте была бы милосердней. То, что он мог предложить остальным тварям изнанки. Свое милосердие. — Дозор поймал меня, замуровав в клетке — кажется, какой-то их старый артефакт. Сломать ее я не мог, а вот они посчитали, что смогут — меня, — Яр криво усмехнулся. — Сиятельное начальство тоже не спешило. В конце мне предложили Договор. Воздействие было глубинное, магическое, поэтому шрамы невыводимы. Слава молчал у него за спиной, и это было на редкость удивительно. Слава сейчас легко мог бы свернуть ему шею. Вот он — тот момент? или не сейчас, еще рано? Яр должен был покаяться, но этого не последовало. Руки Карелина легли ему на плечи, и Яр напрягся. Сейчас это было бы неразумно. А ты, Слава, разумный мальчик. И понимаешь, что у меня все еще достаточно сил и опыта, чтобы исход оказался под вопросом. Руки Карелина легко надавили, разминая мышцы плеч и шеи. Несмело, чуть вопросительно. Доверие. Научиться открывать спину, даже зная, что в нее в любой момент могут ударить. Когда-нибудь обязательно. Яр позволил.***
«Героем я стану, если вскрою тебя». Глаза заливает презрение, сужает зрачок в тонкую щель. Он отпускает. Отступает, и еще. На лице застывшая маска. Приглашающий жест в сторону края крыши. — Еще раз? — чтобы мурашки по хребту от тона. Яр тоже это чувствует. Слава ей может быть забавой и развлечением, журавликом оригами, приголубленным подранком, но он — куда более дитя Изнанки. Нутром чует ее неписаные законы. Изнанка не любит, когда с ней играют или ее используют. «Еще раз» она не вернет. Слава тоже в курсе. Яр дергает пуговицы рубашки, лучше бы перейти на футболки, чтобы так каждый раз не возиться, но он же все-таки интеллигент. — Мальчик, который кричал «волки», в конце оказался ими сожран. — Он отрывает, скривившись, резким движением рукав, сцепленный с порезом запекшейся и подсохшей на ветру кровью: — Если ты пытаешься сделать так, чтобы мне стало плевать на твою смерть, ты на верном пути, — откупоривает пузырек, его тоже нельзя так с собой носить по технике безопасности, он несколько раз повторял, но тебя это, конечно, не ебет, тебя вообще ничего не ебет, и льет на плечо не глядя, высверливает взглядом дырки в глазах напротив: — Сейчас рука затянется, и я тебя ударю, Слава. Беги домой. Время позвонить Забэ.