Слава
Ветер кожу холодит. Лодыжки голые, как у мажористых мажоров, но Слава просто позабыл надеть носки, а потому чуть и не потерял кроссовки, будучи подвешенным на пролет в пятнадцать этажей вниз. Кажется, будут мозоли. Кажется, Петр Первый с небес вновь орошает Петербург из пульверизатора моросью, издеваясь над потомками в его славном городе на болоте. Кажется, что Карелин вновь лезет грязными пальцами туда, куда лезть не стоит, как в розетку, что током шибанет на все двести двадцать вольт и чуть ли не до морга доведет, но он просто не может этого не делать, потому что по ту сторону от «розетки» таится едва ли не вход в Нарнию, что яровой душой именуется. Слава готов рискнуть. Слава рискует с их первой встречи. Отчаянно, восторженно и без тормозов. Как бронепоезд. У Славы стоп-крана, кажется, совершенно не существует. Пятнадцать этажей по сравнению с бездной глаз Яра — это лужа. Лужи Карелин перепрыгивает так просто, едва ли замочив ворот штанов, а в бездну… В нее берет зажигалку с пачкой сигарет и глупое «хочу», что не схоже с «могу», но светит лампой ночной для сафари, белым светом обнажая черноту.***
— Слав, ты его, что, приручить пытаешься? — спрашивает Ванечка, когда они сидят вдвоем на кухне в предрассветное время, а на плите весело посвистывает чайник. — Нет. Зачем? — Что значит "зачем"? В целом, конечно, понимаю, что у тебя могут быть свои замыслы, но… — Их нет, Вань. — Тогда… — Вот скажи, ты Охру приручал? — Нет. — Вот и я не приручаю. Приручать - значит, так или иначе надевать ошейник, давай назовем это так. Обещать что-то, привязывать, завязывать на себе. А я так не хочу. Я просто хочу, чтобы он возвращался сам… Домой… Понимаешь?***
Руки привычно скользят по шее, разминая. Он Яра знает вдоль и поперек по сантиметрам и миллиметрам. Выучил, вызубрил и отпечатал на сетчатке глаз и в подкорке сознания. Завяжи ему, Славе, глаза и дай на ощупь с сотню похожих людей — безошибочно найдет в три касания, одно из которых на той же шее аккурат там, где венозная бьется, пульсирует, потому что даже здесь Яровит звучит по-другому. Карелин бы сыграть, наверное, даже сумел на флейте водосточных труб эту мелодию в такт. — «Даже дядя Костя не такой впечатляющий!», — повторяет уже некогда произнесенное им же, что было так давно, очень давно, будто бы совершенно в иной жизни, от которой в «сейчас» их отделяли десятилетия. Яр совершенно случайно появился в его жизни, но по ощущениям — место в душе пустовало именно для него, а потому Карелин так быстро сроднился с ощущением присутствия, открыв все двери нараспашку, устраивая сквозняк, и после сам же ловил мурашки, потому что холодный пол на контрасте с горячими ступнями, но это — мелочи, это — пустяки, это — неважно. — И не такой красивый, — касания-поцелуи по шрамам скользят аккуратно нежно. Потому что слишком хрупкое доверие это, слишком эфемерное, но заставляющее теряться и забывать, что надо дышать. Как цветок, пробившийся посреди скоростной магистрали, когда ежесекундно по асфальту тысячи машин — растет. — Одиноко было в клетке? — почему-то хочется добавить: «Прости, что не пришел раньше, я не знал, что ты существуешь, но мне казалось, что ты должен существовать, потому что место у меня пустовало именно для тебя». — Как тебя поймали? — Карелин продолжает лезть где-то аккуратно посередине «самоубийца» и «глупец». Он знает, что нельзя, таблички желтые с черепом и костьми, красные сирены при приближении и огромными буквами «Не подходить, убьет» совершенно не могут остановить его. У него на Яра, кажется, закоротило.***
Ведь как иначе объяснить, что даже сейчас — дышит в унисон? Подстраивается неосознанно, подбирается ближе, но не скрывается, как охотник, а, наоборот, громко заявляет о своем присутствии: кроме глупой веры у него нет защиты, но сама вера — сильнейшая защита. Улыбка ползет по лицу, мышцы двигаются в унисон, Яровит должен почувствовать, пусть и не сможет полноценно увидеть. Им не нужно видеть, чтобы чувствовать. А Яр чувствовать умеет, даже если лжет об обратном. Но Карелин совершенно точно не собирается рассказывать об этом никому. Столкновение полярностей — минус на минус дает плюс. Но теперь ветер пробирается и под футболку, потому что — разрыв, от которого холодный северный пробирается и под ребра. — Домой? — моргает. — Я… — теряется в ворохе слов, что хочет сказать, и предложений, что не складываются в голове. Замолкает. Ловит рентгеновский взгляд Яра, позволяя тому оголять нутро. — Нет, — шаг навстречу уверенный, ровно такой же, как и шаг назад с крыши. — Можешь меня ударить, — Слава ладонь его прикладывает к своей щеке, оставляя кровавые разводы на лице. — Не убегу. Одуванчики, сорняки, способны пробиться сквозь бетон, Карелин пробьется ровно так же.***
Не так. Слава чувствует еще на этаж ниже собственного пролета, что что-то не так. Гнетущее мерзкое чувство расползается по позвоночнику, когда звоночек в голове звенит недобро. Машинально взглядом находит Яра, чуть успокаивается и преодолевает ступени влет быстро. Им открывает Забэ, у которого синяки под глазами размерами с марианскую впадину. Карелин не видел его с последнего «ухода» Яра. Два не признающихся конвоира. Он не против. — Слав… — Что случилось? — без прелюдий. — Алексей умер. Слава срывается с пятнадцатиэтажки и разбивается в кровь. Фигурально. Но если бы разбился натурально, то боли бы все еще было меньше. Карелин ничего не говорит, не смотрит на Забэ и Яра, раздевается медленно, аккуратно ставит кроссовки и босыми ногами по холодному полу в дальнюю комнату. Ночи будут длинными. Первая была — холодная. Слава не спал, смотрел в потолок, а после на ковер на стене, изучая узоры, словно по тесту Роршаха, а сознание подкидывало эпизоды прошлого. Алексей обучал и его: строгий и справедливый дозорный, образец. Вторая была — черная. Если смешать ночь, бездну и космическую черную дыру, то, пожалуй, можно будет вывести оттенок этой черноты на холсте. Третья была — мертвенной, стылой, как земля на Волковском кладбище в феврале. На четвертую Карелин чувствует чужое присутствие: под тяжестью веса прогибается диван, дыхание оглушительно громкое в звенящей тишине. Слава находит руку, словно зрячий, но ночь темна и безлунна, и утягивает Яра на диван, который способен вместить, пожалуй, весь разношерстный табор этой странной коммуналки. Ластится большим котом, укладывается сверху и утыкается в шею, прикрывая глаза. Дрожит. Жмется сильнее, пытаясь врасти в Яровита своим существом, словно куда меньше, а не выше на добрые двадцать сантиметров. Пустяк. Слушает как стучит то, что кровь качает по венам, чужое, потому что своего не слышит совсем. Проваливается в сон. — Слав, я умер. — Нет. — Меня не спасти. — Нет. Где ты? — Не знаю… И картинки, картинки, картинки — лица, события, имена, время не линейное, а фрагментами разбросанное. Солнце прерывает эту респектротективу. Карелин поднимает голову, нависает над Яром: — Нам нужно к Киллоран. Алексей жив. И, — ногтями царапая шею ощутимо там, где буквы выбиты на коже. — Кто такой Роман?Яр
Расслабляется. Под руками, сознательно, усилием. Ему, в общем-то, все равно, но Карелин не отстанет, пока он не расслабится. Пока не перестанет сопротивляться телом, пока не упрется ладонью в кухонный стол для устойчивости, пока не прогнется в спине, наклонив голову набок и рефлекторно закрыв глаза. Он использует — всё — даже такие мелочи. То, что Яр привыкает есть «дома», а не где попало: за едой можно разговаривать, разговорить. То, как бездумно рискует жизнью, словно роет траншею в ночь перед атакой, веря, что спасет мать-земля за хлеба кусок, мать-изнанка залатает. То, как по ночам перебирает пальцы его контролирующей руки и чертит круги по контуру печати. Поначалу забавляло. Неумело. Как на ладони. Не учили тебя врать, Славочка. Не подкладывали раньше под других. Потом Яр стал вторить. Сознательно, но без особого усилия, это оказалось просто. Покупать сырки — иррациональный продукт российского пищепрома — оставлять нормальные сигареты, разговаривать, ставить удар. Ставить чайник. Учить выживать. Добиваться, чтобы не сдох. Нехитрый набор, от которого Слава светился, точно рождественская елка на Трафальгарской площади в Лондоне. Обманный маневр, чтобы дезориентировать, ровно такой же, какой Яр учил его применять в ближнем бою. Но работало. Пускало корни. Симбиоз паразитического существования. «Красивый» не отзывается совсем. Пустое слово. Нет такой категории в его сознании. «Красивый» не функционально. И Слава не «красивый», он скорее какой-то глупо свой. Кажется или хочется, не имеет значения, потому что категории «хочется» не существует тоже. Гамлетовские «слова, слова, слова». Слава читает ему личный свой словарь, с которым британский выпускник в оксфордах совершенно незнаком. Туда же «одиноко». Ему не бывает одиноко, ему все эти годы было самодостаточно. В клетке же… Яр кривит рот, и снова лицом к плечу ведет животно, и бровь приподнимает, точно прислушивается к чему-то своему. Может ли кому-то быть одиноко под пытками, когда внутренности срезает и выворачивает, а каждый нерв оголен и проткнут. Наверное, может. Под руками Славы одиноко не менее. — Нет, — возражает он, — одиноко не бывает. Он бы выбрал тогда смерть, но такой альтернативы не было предложено. — Как тебя поймали? Когда же ты остановишься, Слава. Яр ведет плечом, руку со спины стряхивая, снова наглухо: — А Костя тебя не проинформировал? Досье не выдал почитать? — Там не будет времени сомневаться. Не будет времени спорить. Я говорю — ты делаешь. Сначала делаешь, и только потом задаешь вопросы. Когда <i>я скажу, что угрозы жизни нет. Понял, Карелин? — Но а если вот… — Еще раз!</i>***
Не доверяет. Не доверяешь мне. Продираешься сквозь все мои охранные с грацией северного медведя. переломать по одному все пальцы, начиная от мизинца, лучевая, Он мотает головой, отводит ее от ладони, что жжется своей хрупкостью и желанностью, моргает. локтевая, ключицы перекусываются, как орех, венозная на шее слаще шипящей кока-колы, а запах Ненависть к бессмысленному, детскому ослушанию только подхлестывает уже не его мысли, скользит змеей по груди, высвобождая. — Уебывай, Карелин, пока я тебя на тот свет не отправил. — Яр толкает Славу в грудь — подальше от себя, побезопаснее. — Прыгать будешь, иначе смогу догнать. Бросает взгляд на край крыши. «Еще раз» не будет. Блядь. вытащить, выкроить для себя по изнаночным швам, по коже, вылакать Глаза темнеют. Он выдирает с мясом хлипенькое стальное перекрытие и скручивает его в дугу. Становится полегче. Тянет из заднего кармана джинсов сложенную втрое бумажку. — Ты сейчас меня бьешь, вот сюда, резко, как я учил, чтобы сознание потерял, потом везешь по этому адресу. Тебя встретят. Дальше — не твое дело. Разворачиваешься и сваливаешь домой. Сам звонишь Забэ и носа из квартиры, пока не вернусь, не высовываешь. Исполняй. — Вздергивает подбородок, чтобы Славе было удобнее, и оскалом звериным ощеривается: — Давай, блядь. Бей. Хочешь же. За все свое дозорное-светленькое. Соня! — зовет он звенящим от прикладываемых к удержанию контроля усилий, ему грудную клетку выдирают, только изнутри. свобода так близко, свобода и кровь Соня медлить не будет, она понимает, что к чему. *** Клетка. Та самая. Он помещает себя в нее добровольно, сквозь сжатые зубы, альтернативы сдержать зверя, что из него на родине лезет, не существует. Яра не заботит пара переломанных в подворотне хребтов, как и пара десятков, но такой кровавый след осложняет получение амнистии. Они же тут за всем хорошим стоят да свечку держат. Он ненавидит клетку. Потому что она — единственное, и в этом они со зверем схожи, что вызывает дрожь. Единственное, что может поприжать к полу за загривок тварь, рвущуюся из него, тихо в темноте мечтающую перекусить удила и бесноваться не короткими вздохами-промежутками, а всегда. Завладеть им полностью. Зверь ненавидит клетку, зверь ходит из угла в угол, бьет по прутьям костяшками, подавляемая ярость переплавляется в силу, она приятна, она зудит под кожей, она его, он никогда еще не был так жив, так сказочно счастлив, так целен — и голоден. Все легко решить: отпусти только, и он перегрызет горло тому, на кого укажет твой Костя, и Косте заодно перегрызет, потому что зверю никто не указ, и прочим — забавы ради, демонстрации власти своей для. От старика, что два раза в сутки приносит человеческую, эту пресную еду, ждать нечего, но дверь распахивается, и в комнату входит — пробивается болезненная вспышка узнавания — другой и садится по-турецки на пол перед клеткой. Да-ле-ко. Не дотянуться. Пока. Скалится. Изучает неприкрыто. Молодой, сильный, глупый человеческий детеныш, и кровь у него пахнет-зовет так дразняще-приторно, он помнит, и глаза так красиво закатываются, и сердце стучит всегда быстрее, чем у прочих, сбивается, молодое, сильное, глупое, вкусное. Глаза горят. — Котеночек, — мягко перекатывает он гласные на языке с притворным сожалением, — не послушал маму-кошку? Он ловит фоновое желание сказать что-то другое, где-то там внутри, в клетке, в разы крошечней, мечется маленький контролер, но власти его нет больше, есть только право зверя. Если они делят это тело, несправедливо, что ему перепадает так мало, почти ничего. Он хочет всё. Он хочет его. Они, вместе. Нравится. — Ты мне нравишься, — животное никогда не обманывает, оно живет инстинктами, — и я тебе понравлюсь, — низко, бархатно, обволакивающе. Наклоняет голову набок и поясняет: — Я честнее. — Боишься меня? — Ему не нравится, что мы болтаем. Но мы оба любим делать то, что ему не нравится, верно? — Какой же ты придурок, Слава, просто фантастический. Уходи домой. Клетка трясется, звенят друг об друга сочленения. Он рычит почти до крика, разочарованно бьет по прутьям, свобода так близко и не дается. Взять, забрать, сломать. Если он сейчас разобьет голову в кровь, запаникует ли Слава? Потеряет ли бдительность? — Подойди. Хочешь, расскажу, как его пытали? Здесь, в этой клетке? — прячет нетерпение под раскатистостью хрипотцы. — Подойди. Мне незачем тебя убивать, — медово. — Благодаря тебе я теперь выхожу чаще. А скоро — и навсегда. — Я расскажу тебе секрет. Я знаю, как он на самом деле к тебе относится. И ты прав: не так, как делает вид, — вертикаль кошачьего зрачка сужается, глаза в глаза, как на привязи, — мне нравится твой запах, — мне или ему, — подойди. Расскажу. Затягивается котеночком бесстыдно, откинув голову. Кровь, и власть, и жизнь — и кое-что еще. Кровь из разбитого о прутья лба мальчишки пахнет так остро и так нежно, и так — недостаточно. И сладко заполошно сбивается в груди с ритма сердце Яровита. — Принеси мне воды. — Поехали домой, Слава. Пожалуйста. Не верит больше. Досадно. — Спрашивай. За так. Он крепнет достаточно, чтобы начать побеждать в непрерывном сражении за контроль. Урывками, минутами, обманчиво-легко. Он начинает чувствовать что-то еще, кроме желания разорвать любого — и особенно того, кто безвылазно торчит перед глазами — на кусочки, запустить руки во внутренности и измазаться в теплой, бьющей крови. Нет. Он начинает чувствовать, как обдает холодом ветер, гуляющий по комнате, где его держат, в ней предусмотрительно заварены все батареи. Видеть промозглое петербургское небо, затянутое предгрозовыми тучами. Выгнать Славу нет сил, Яр лежит на полу клетки, смотрит в потолок своими черными глазами, в которых нет жизни ни на одну эмоцию, и отстраивает по кирпичику внутренние стены, разрушенные зверем и выжженные дотла. Зверь не получил крови, зверь беснуется. Он смотрит в потолок. Потом смотрит на Славу. Тот говорит — что-то: сначала Яр не может слышать, потом не хочет. Это не важно. Без давления своей ответственности, без злости, без сожаления и подозрения. Просто смотрит. Все, что страшно потерять, надо потерять. Он ненавидел клетку. Он просидел в ней лишнюю половину суток, чтобы убедиться наверняка, что на его тело больше ничто не посягает и что контроль — железобетонный. Он выгорел, выхолодел изнутри, истончился, точно выеденное яйцо. Сражения внутри, незаживающая кровящая рана всегда изматывают в разы больше, чем любые столкновения снаружи. В этот раз вернуть себе себя было особенно тяжело и особенно не хотелось — под взглядом прожигающих голубых глаз, неотступно следящих. Надо потерять. Без признательности, без просьбы, без обещания и фальши. Просто прижимается лбом к плечу и закрывает пустые безжизненные глаза. Три дня проходят в вязкой, стылой тишине, отсутствие привычного бурчания над ухом ощущается особенно остро. Острее, чем смерть Алексея. Яр по этому поводу не чувствует ничего. Люди умирают. Они для этого и рождаются — умирать. Хорошие люди тоже. Почему-то для Славы это не очевидно. Но с холодной рациональностью Яр решает не лезть. Он следит, чтобы Слава ел, принимал душ и выходил на балкон подышать дымом их сигарет. Смерть не оправдание. В комнату на четвертую ночью еле получается пробраться, как сквозь толщу воды на глубине. Он не знает, что делать. Он не умеет утешать. Он не может разделить боль. Он может только попробовать быть — и надеяться, что Слава это сочтет достаточным. Он не сопротивляется объятиям. С сомнением кладет руку поверх спины и, точно биоробот, проводит сверху вниз, и снова. Кожей чувствует, как дрожит Слава в его руках, как дышит тревожно ему в шею, такой доверчивый, такой податливый. Искренний. Внезапно на коже вспыхивают мурашки — ему не нужно, он не готов к этой царапающей, вскрывающей без ножа искренности, он попросту не знает, что с ней делать. Он умеет убить, сжечь, растоптать, он не умеет — сохранить. Он видел это уже не раз и не два — в своих странных видениях, снах о будущем. О будущем, в котором Слава и он — и все, даже светлое, между ними окрашено этой болью. Он чувствует, как заходится славино отчаянное сердце, и ему хочется потрогать — не через футболку, а руками, успокоить в ладонях, как трепыхающуюся голубку. Он не перестает обнимать, но поворачивает голову к Славе, чуть подается назад, чтобы поймать на себя изломанный взгляд, и начинает дышать — медленно и размеренно, вдох и выдох, вдох, а затем выдох, глазами заставляя повторять, подстраиваться, дышать в унисон. Расслабляться. Молчаливое понимание протягивается между ними как никогда раньше, лучше любых слов, которые Слава мог бы наговорить за эти четыре дня, за эти несколько месяцев. Когда Слава засыпает, Яр запускает руку ему в волосы, и у него отчетливо стреляет: моё. Впервые он не сопротивляется.