Слава
По бесконечному коридору — бежит. Долго. Стучится в двери закрытые на сотни замков. Вокруг — тишина. Лишь его громкое дыхание эхом множится от стен. Стены разума — капкан, закрытые двери — лишь замурованное прошлое и не наступившее будущее, коему не дано свершиться. Он стирает ноги в кровь, ладони все в занозах от отчаянного стука по тяжелым деревянным, что не поддаются, как бы ни пытался. В этом коридоре холодно, словно в морге, и столь же пустынно. Редкие фонари исчезают, стоит к ним только приблизиться, затухают. Ноги в талой воде, грязной по щиколотку. Лабиринт. Прямая дорога закольцована на вечность. Побег словно зависание на месте, движения вперед не существует, лишь бессмысленное топтание на месте. Обманка. Ему кажется, что прошли сотни лет и стрелка часов не сдвинулась ни на минуту. Ощущение времени и пространства отсутствует. Так, наверное, ощущается Чистилище. Возможно, именно так ощущается и Пограничье, что съело краски все наружные, оставив лишь свинец в оттенке бесцветности. Слава устал. Невозможно. Но почему-то продолжает с остервенением пытаться прорваться, выйти из этого круга бесконечного, найти дверь, в которой можно будет скрыться от холодной воды и бесконечного эха, что множит крик его в темном коридоре отчаяния. Грохот. Он останавливается впервые за долгое время перед дверью, на которой, кажется, тысяча замков, что при прикосновении его падают: металл гниет, рассыпается и открывается, позволяя проникнуть внутрь. Внутри ослепительно бело. Стерильно. Но пахнет отвратительно перегноем и кровью. Зверь. Клетка. Белые стены в темных алых разводах. По всему полу валяются части тела: головы, руки, ноги, кажется, сердце и печень. Это не один человек — понимает он. И не двое. И даже, пожалуй, не трое. Десятки. Кто они? Как попали сюда? Почему жизнь их закончилась именно тут? Сотни вопросов в голове, на которые нельзя получить ответ. Пустые глазницы смотрят за ним. Зверь тоже смотрит. — Кто ты? — спрашивает тихо того, кто в клетке сидит. — Как ты сюда попал? — Карелин, загипнотизированный, приближается, руку протягивая неосознанно. Ребенок, пойманный гамельнским крысоловом, зачарованный блеском кошачьих зрачков. — Тебе, наверное, одиноко и грустно? Хочешь, я тебе сказку расскажу? — Слава ловит свое отражение в зеркальной глади, ему, кажется, всего только семь исполнилось. Его зовут Слава Карелин, и ему семь. Это все, что он помнит. Он не знает, как и почему очутился здесь и кто находится по ту сторону клетки, но почему-то совершенно не боится. — Скырлы, скырлы, скырлы, На липовой ноге, На березовой клюке. Все по селам спят, По деревням спят, Одна баба не спит — На моей коже сидит, Мою шерсть прядет, Мое мясо варит, — рассказывает он. — Мишку Косолапого люди убили, а тебя не убили. Почему? Ты их убил? — смеется ребенок. — Они заслужили? Люди плохие. Посадили тебя в клетку. Почему? — Детский разум пытлив, вопросы один за другим сыплются быстро-быстро-быстро, ему более интересно их задать, чем получить ответы — они не нужны. — Ты не кажешься страшным, — Слава подходит к клетке, ему приходится встать на носочки, чтобы дотянуться до ручки и открыть дверь в клетку. — Пойдем? Мне нужно выбраться отсюда, но в коридоре темно и страшно. — Боюсь. — Он стоит перед Зверем, спрашивает и знает, что получит тот ответ, который ему нужен. — Если плохие люди снова придут, то я тебя защищу, пошли, а ты защитишь меня от коридора. Давай, — тянет Зверя наружу, старается со всей своей детской упрямостью и силой, на которую способен. Тянет на свет. «Котеночек». Мама-кошка давно умерла, и кости ее давно изъедены мертвой землею. Пустые глазницы продолжают смотреть. Слава крепко держится за Зверя. Слава крепко держится за Яра, когда разлепляет глаза и свет солнечными зайчиками-террористами пробирается под опущенные веки. Ему чертовски холодно. Мурашки покрывают спину, а губы, наверное, синие. Испарина покрыла спину. Он жмется к Яру, пытаясь урвать его тепла. Тяжело дышит. Пытается прийти в себя. Ему кажется, что за ними кто-то наблюдает взглядом пустым, но кто? Боится поднять голову и поймать эти взгляды. Они холодные, мертвые, и их сотни тысяч непрошенных. — Ты здесь, — выдыхает куда-то в шею. Одеревенелое тело расслабляется немного. С Яром он не боится. Даже тогда, на крыше, не боялся, когда наткнулся на стальные преграды во взгляде и приказ, которого он не сумел ослушаться. Даже тогда, когда был в клетке со Зверем, что терзал Яровита изнутри, раздирал острыми когтями. Слава знал, что это такое, он знал, каково это, но внутри него была Сонечка, что помогала и защищала, а у Яра… — Поверь ему. Доверься. Чем больше ты отрицаешь, тем теснее становится клетка, — Карелин тянет руку сквозь прутья, но Яровит его не слышит, захлопнувшись на сотни тяжелых металлических замков, что не поддаются. Славе остается только быть по другую сторону прутьев. Ему некому рассказывать сказки, потому что его не слышат и не услышат, как бы ни кричал. — Ты здесь, — повторяет. Утыкается в плечо. Дрожит. — Где ты был так долго? Я тебя ждал, а ты все не приходил. — Там было очень холодно, это он помнит. Там было бесцветно, это он тоже помнит. Но больше воспоминаний нет. — Я тебя ненавижу, — Славе тоже хочется сделать ему больно. Зубы царапают шею, сжимаются. Кровь. Он слизывает выступившую алую. — Человек ты. — «Ты человек, Яровит, не чудовище, нет. Я тебя не боюсь». — Не уходи. Или забери меня с собой. Я так устал, — израненное сердце кровоточит. Душа Карелина смертями, словно пулями, изрешечена. Болит. Ноет. Ноет. Ноет. Он сейчас весь как на ладони. Не герой. Лишь обычный человек, что так чертовски устал от мира. Ему хочется умереть. Оказаться под могильной плитой с матерью, быть принятым землей и никогда больше не дышать и не видеть того, что происходит вокруг. Он вцепляется в Яра, прирастает, ломает прутья клетки, ранит и себя. — Разреши мне так остаться. Хотя бы ненадолго. Я встану. Обязательно встану. Алексей ждет. Нас ждет. — Спину жжет огнем. Ему кажется, что он чувствует запах паленой плоти. Болит. Болит. Болит. Славе хочется вынуть душу и сердце. Выбросить в Мертвое Озеро, чтобы окончательно убить, утопить, похоронить. — Мишку Косолапого люди убили, а тебя не убили… Почему?Яр
— Потому что бляди, Слав, — Яр полусонно перебирает в пальцах чужие волосы. Выбираться куда-либо не хочется. Карелин горячий, как печка, и, как ни странно, это первое после Лондона утро, в котором Яр просыпается без желания свернуть пару шей, чтобы размять пальцы. Как собака, которую впервые пустили на хозяйский диван под бок. Мишка Косолапый, надо же. И как он сразу не понял. Очарованность Кости сродни одержимости группис. Приемных не жалко. А он, Яр, божество, которое как бы переменяет ветер и низвергает на неверных огонь. Которое как бы со всем разберется, если верить, обязательно. Так Косте когда-то втемяшилось. Но божеству требуется жертва. Юная и тупая, что будет три дня без вопроса переться в гору с вязанкой хвороста на горбу для себя же и три месяца валяться на чужих простынях, подъедать чужой сухпаек как с голодного Поволжья, невинно хлопая при этом глазами. Бляди, Слав. Что за вопросы, право. «Где пролегает граница жертвенности твоего названого отца?» — растекается в голове у Яра, когда он задумчиво ведет большим пальцем по славиной щеке. На подушечке которого изнанкой вопроса отпечатано: что я могу с тобой сделать? Или ты бессмертный, Слав, и это всё наёбка для тупого? Дело ведь никогда не в жить и не умирать. Необязательно из тебя делать второго яна палаха. Хотя было бы эффектно, думает Яр, осядь пепел твоей задорности на накрахмаленные плечики дозорных секретарш. Задор на дозор. И не сложно. Вообще. Пришел волчок, укусил за бочок, так не клади под волчка своего сыночка. Не сложно. Но не обязательно. Он сжимает славин подбородок двумя пальцами и заставляет чуть запрокинуть голову. Совсем необязательно. — Как-то неубедительно ты меня ненавидишь. — Так, ему кажется, в нужде признаются: так зудит, что аж бесит. Ему самому этот зуд отлично знаком. Он толкает Славу в грудь, подставляя под спину ладонь, буквально переворачивая в своих объятиях. Теперь Слава распят на скомканной, чуть влажной простыне. — Не впечатляет. Хлопает по шее, где укус, будто комара прибивает. На пальцах остается красный след. Яр изучает его пару секунд, так, словно Славы в комнате и нет, затем слизывает. И не голубая. И не черная. Отдает железом, как у всех. Досадно. Он возвращается глазами к Славе, что лежит воды в рот набрав, всегда бы так. Послушный мальчик = хороший мальчик. Лицо Яра непроницаемо, но не сулит ничего хорошего. Наклоняется ближе, его ладонь ложится на шею, как влитая. Как будто место под нее годами вытачивали. — Еще раз тронешь мое горло так, — ему даже сжимать не нужно, ладонь сама тяжелеет, — или иначе, то… Подбирает наказание. Самое уязвимое место в животном — горло. Самое уязвимое место в матери — ее дитя. Слава обойдется сырками. В затылок запоздало ударяет Забери меня с собой. Я так устал. Он ложится рядом на спину, закинув руки за голову. Позволяет за себя цепляться, но и только. Он бы, может, и хотел. Подтопить немного этого бесприткнутого отчаяния в глазах, оно там есть всегда, закрывается хитрющей улыбкой и обезоруживающей наивностью, но Яр провел рядом слишком много времени, наблюдая, ему оно очевидно. И не ему играть в благородство. Слава еще слишком мал, чтобы понять — то, о чем он просит, невыполнимо. — Поехали. — Он смотрит мимо, в потолок. — В Лондон. Или в Веллингтон. Ты, небось, нигде, кроме Хабаровска и Петербурга не был? Посмотришь на другой край. Выучишь язык. Будешь по утрам развозить газеты на велике или коз пасти. Станешь «просто Славой». Без магии. Без убийств. Как тебе, м? — Он изучает взгляд, в котором разгорается надежда, наивная такая, ему хочется ее выпить до дна, осушить его всего до дна. Яр солдат. Солдаты не думают. И не чувствуют. Они инструмент для достижения цели. — Дней пять, думаю, у нас будет. Две недели, если принять все меры предосторожности и отнять это, — он шевелит ладонью, на которой темнеет дозорная печать — бесконечное колесо Сансары, — по кисть. А потом за мной придут. И за тобой — за укрывательство беглого преступника. И не Костя, который, возможно, над тобой сжалился бы. А Инквизиция. И тогда вот здесь, — он перехватывает славину ладонь и дважды ударяет по тыльной стороне указательным, — появится точно такой же знак. И ты никогда не сможешь уйти. Но сейчас — можешь. — Он поворачивает голову к Славе, в глазах — полное отсутствие эмоций. — Уходи, Карелин. Пока еще не поздно. Взрослые дяди разберутся. Уезжай из города. Из страны. Я тебе дам денег на первое время. Разорви связь с Соней — это трудно, но можно сделать. Получи образование. Заводи семью. Становись нормальным. Ты же этого хочешь? Чтобы стало полегче? Уезжай, — он легонько щелкает Славу по носу, — из тебя зря растили героя. Я не знаю никого, кто был бы так же плох для этой роли. Делаешь всё по-своему, с вампирами и ведьмами шашни крутишь, — в голосе скользит насмешка, на удивление — ласковая. Он тянет прядь волос вниз, — жизнью бездумно рискуешь… меня себе выдумал зачем-то. Временами хочется раскрошить Славе череп, чтобы он понял наконец, втемяшил в свою башку, что должен сидеть дома, желательно, прикрученный к батарее, или батареей обкрученный для верности — скованный даже не физически, а жабой своей, потому что рыпнется — прорвет трубу, и из нее исхлещет так, что потом пятизначный счет придет, и это человеку, который впадает в невменяемое состояние от желтых ценников с 37%-скидкой. — Из нас откровенно плохая команда, потому что ты, Слава, проблема, которую на меня скинули, — в глазах — колодезная вода, холодная улыбка растекается по лицу. — Не слышишь меня. Не доверяешь мне. Не позволяешь себя защитить. — Тебя тащит от всех этих историй о добрых и злых и вершителях судеб. И от спасательства. Ты веришь в хорошие концы для хороших людей. Ответь мне, Слава, для твоей матери это был хороший конец? — Форма извращенного удовольствия, когда Карелин так впивается в него этими своими глазами. —Или для девочки, не помню, как там ее, которую укусили и утащили на Изнанку — которую я мог бы успеть спасти, если бы не спасал в это время тебя, потому что ты снова меня не послушался и полез на рожон? Он молчит. — Уезжай, — говорит без насмешки или упрека, очень спокойно и очень серьезно. — Уезжай сейчас, Слава. С Алексеем я разберусь, пообещаю, если хочешь. Это не твоя война и никогда ей не была.Слава
Славка смотрит на носки свои — разноцветные. Один зеленый в полосочку желтую, а второй в оттенке Im a Barbie Girl с белыми черепушками по всей длине. Откуда достал? Одному лишь домовому Валентину это да и известно. Но на правом, на пальце большом, кажется, вновь дырка ползет, кою лишь недавно штопал сидел на кухне, пытаясь успеть до того, как чай в литровой кружке подостынет, ибо чай для Славки — это кипяток, а остальное так, бадяга разводная какая-то, которую пить нельзя, совершенно нельзя. И вроде ж зашил даже нормально, аккуратно, стежок за стежком, да только ползет снова — как душа его перештопанная расползается. Шей не шей, сшивай не перешивай, а нитки все равно в разные стороны торчат и на куски разложиться все желает, а он все с упорством да иголкой на живое поддевает, заново соединяет, пусть и не совсем аккуратно, главное — держится? И на том спасибо, как говорится. Кто ж его душу на предмет красоты рассматривать будет? Уж явно не дядя Костя, для которого жизнь его номинальная важнее экзистенциальной. Хотя, признаться, Карелин отлично понимает почему: они и так пачками мрут в Дозорах этих, а в сказки про «вечное» да «царствие небесное/изнаночное» верят лишь те, кто пришел совсем недавно с душой, словно свечей горящей до первого столкновения с реальностью, чье матричное сознание обыденности понять еще не успело весь уровень пиздеца, в который они попали и в котором родились. Их для обычных людей не существует, их запомнят лишь те, с кем они были, да и те быстро умрут. Такая уж нелицеприятная правда жизнь. Яровита Славче запомнит: с его этими вечно недовольным лицом, что он бы мог охарактеризовать, конечно, менее прилично на «е», но не хотел, честно говоря. И руками этими, что в татуировках все, что могли бы уже раз -дцать на шее его сомкнуться, да и поминай как звали. Ан нет, хмурится, губы поджимает да глаза закатывает, носом своим, словно коршун по ветру чует то, что ветер приносит задолго до случившегося, а сырки-то все равно приносит! И с Сонечкой разговаривает периодически, и ей даже нравится, пусть она ему лично об этом никогда и не скажет, но Славка в правой лобной чувствует смех этот тихий, что мурашками по позвоночнику бежит, словно дрожью легкой от прохлады. — А ты еще больший мечтатель, чем я, — смеется тихо Славка, греясь котом большим подле. — Куда ж я сбегу? Изнанка — она ж везде, куда ни сунься. Мы здесь, по эту сторону, в тюрьме и сидим ее, потому снаружи — это она, а не она — внутри нас. От себя не убежишь, от нее тоже… — задумчиво тянет, под руку ластится, наслаждается тем, что так редко ему по жизни перепадает. — Даже если в Лондон… Она ж позовет и все… Знаешь, вот как с матерью: бегаешь ты по двору, прыгаешь, а как голос раздастся с этажа третьего, так и возвращаться приходится, хочется аль нет. Приходится. Выбора нет. Так и она как позовет, то я приду, где бы ни был: хоть в Лондоне, хоть в Берлине или на Эвересте. От себя не убежишь, Яр… — Дырка на носке расползается, большой палец обнажая. Славку смех разбирает. Вот и душа его ползет ровно так же. Но жить — это про «сейчас», потому что «потом» может и не быть, кто из них проснется завтра, а кто нет? Одной лишь Изнанке это и известно. — А тебя я не выдумал, — серьезно. Слишком серьезно. — Ты мне приснился. Давно это было, в Хабаровске еще, такой же лысый и носатый, как сейчас, но как будто и не ты. Но и не Зверь… Откуда он? — В глазах как у ребенка интерес плещется чистейший, словно в семь попал в музей, где динозавры были — Очень Большие и Очень Опасные, но… динозавры. — Они, — кладет руку на грудь туда, где сердце бьется, — просто так не появляются. Изнанка такими подарками не разбрасывается и… Да не смотри ты так, ну, своеобразный, конечно, подарок, но подарок все-таки. Значится, интересен ты ей, — звучит, конечно, как первоклашка, рассказывающий истины прописные, о которых глупые взрослые часто забывают. — Значится, хочется ей что-то от тебя. Она ж неплохая, пусть и не хорошая, — Дядя Костя бы, конечно, сейчас, как минимум, сердечный словил бы от мыслей таких крамольных, ибо Дозоры созданы были для борьбы с ней, для уничтожения и сокращения. — И с Сонечкой… — Он ее не ощущает внутри, но знает, что она есть где-то там, глубоко-глубоко под ребрами. — Ну, это ж как с Гришей расстаться… А если я в Лондон сейчас махну, то и его здесь оставить придется, и тебя, и вообще все… Не хочу и не могу… — вздыхает тяжело, пусть идея ему и нравится где-то совсем немного, но она из серии mission impossible и действительно impossible на сделать. — Как и ты, Яр, мне не доверяешь — ни здесь, — палец словно дуло пистолета по центру лба, — ни здесь, — второй на выстрел холостой сердечный. — И концовки хорошими или плохими не бывают, они лишь правильным бывают, — грустно и невкусно, конечно, горечь на языке ощущается, как промокшая сижка при закуривании. Но внутренний переключатель уже на «включить» горит, а потому Славка в себя приходит иррационально быстро, словно и правда переключатель задели. Яр и задел. Потому что остался. Потому что позволил. Карелину же многого и не надо, совсем чуть-чуть, чтоб светить, как елка новогодняя с дурацкими советскими игрушками и этой вечно падающей звездой на верхушке. Как кукушка его падает. Как по-лондонски да пижонски — London Bridge Is Falling Down. — Но… — хочется ему сказать что-то очень важное, приподнимается, смотрит на Яра сверху вниз, руку его берет, где сансара кожу чернотой изъела. Глаза оранжевым полыхают, но Сонечка — спит, и Славы тоже — нет. — Доверься, — палец по часовой по Сансаре. И Сансара тоже крутится вслед за ним.***
— Ну дядь Кость! — Нет, Слава, нет. — Ну дяяяяяяяядь Кость, ну почему? — Слава, никаких амулетов для перемещений. Сейчас все нестабильно. Поездом нормально за двое суток доберетесь. Луна кровавая аккурат. Ведьмы помогут. Марфа знает. — Да помню я эту деревню, опять у них там мажорики водицы их напьются, шизу словят и ловить по лесу придется ночью. Вы, кстати, последних-то поймали, что все про Хозяина затирали? Нет, Яр, представь, они нажрались водицы колдовской и решили, что за ними дьявол ходит, а это сторож местный, Федей кличут, он этих идиотов из болот и вытаскивал. — Слав, выйди на пару минут. — Зачем? — Карелин. — Яяяяяяяр, ну скажи хоть ты ему! — Слава, — два уставших в голосовой унисон. — Ладно, понял-понял, но вы тут не задерживайтесь. У нас поезд через три часа, судя по билетам! Стоило двери только закрыться, а амулетам вспыхнуть, ибо Карелин все-таки попытался подслушать, но был пойман с поличным, а потому ретировался на улицу на быстрый перекур, раз уж все равно ничего не выгорело. — Яровит, — Константин звучит как человек, что не спал суток трое, а то и больше. — Все очень плохо. Ведьмы обряд проводить будут. Тринадцатой луны. Слава не должен понять, — шефу питерского Дозора слова приходится едва ли не выплевывать, потому что Тринадцатая луна — это жертвы, необходимые жертвы живых, чтобы усмирить два мира и пройти на другую сторону. — Можешь его оглушить или связать. На твое усмотрение. Пока обряд закончен не будет. Он не может его нарушить, а если узнает, то обязательно полезет. Твои лондонские тоже в курсе. Не смотри на меня так. Ради блага большинства приходится идти на жертвы, — по лицу Константина видно, что он заставляет себя произносить эти слова, заставляет себя в них поверить и попытаться примириться. — И еще… что вчера произошло с печатью? Мне звонила Инквизиция… твой контракт, он… загорелся… — шеф, кажется, и сам не верит в то, что произносит. — С ним все в порядке, но ты сам… С тобой как? Последний раз когда я видел, что с контрактом что-то произошло, то запечатанный сошел с ума. Но ты не кажешься… Так, ладно, — тяжелый вздох, ему придется разбираться с этим после. — Держи Карелина рядом… Если у ведьм все получится, то у вас будет возможность перейти и попытаться найти Алексея. Я в это не верю, но очень хочу поверить. Особенно когда Слава… — Константин перевод взгляд на дверь, за которой не так давно скрылся Карелин. — Когда этот ребенок что-то говорит… как будто слышит Изнанку… Возможно, и правда жив Алексей… Хотелось бы поверить, что эта авантюра увенчается успехом: и вы найдете, и ее остановим пока. Дверь открывается с таким грохотом, что едва ли не слетает с петель: Карелин, нагруженный сумками, решил открыть ее с ноги и, кажется, перестарался. — Ой! Простите! Дядь Кость, я починю если надо! А… — переводит взгляд с одного на другого. — Вы слишком серьезные. Я тут только хуба-бубу купил, будете? Отпадная вещица, конечно… Яр, заканчивай давай, нам на Московский еще по пробкам тащиться. Ух, деревня — это хорошо… Лучше всяких твоих ЛондОнов, — подмигивает да улыбается хитро. — Дядь Кость, звонить буду! Молока парного тоже притащу… Яр! Ну, долго тебя ждать, а?