Яр
Во всем этом было одно постоянное. Каждый раз, когда Карелин умирал, он смотрел на Яра. Даже когда он умирал из-за того, что Яр бросил его. Даже когда законы физики противоречили возможности смотреть. Например, смотреть с вытекшими глазами невозможно. Или смотреть, будучи обугленной поленницей. Или порванным на куски. Из чего Яр заключал: череда разнообразных образов, что возникала, стоило его голове коснуться подушки, — лишь плод его воображения. К тому же они были знакомы. Не места происходящего, но способы умерщвления — ко всем ним он приложил свою руку в тот или иной момент своей жизни, по приказу или по удовольствию. Разбуженная совесть пыталась завладеть его вниманием? Это предположение было попросту нелепо. Но ощущение голубых глаз, молчаливо направленных на него, преследовало Яра неотступно. Он столько раз видел смерть Карелина, что она стала ему привычной. Казалась более привычной и более правильной, чем ежедневный бубнеж под ухом без перерывов на обед, потому что и с набитым ртом Слава не собирался прерывать свое вещание (пару раз подавился, и Яр, положив подбородок на руку, с вежливым любопытством наблюдал, как он хрипло хватает ртом воздух и кашляет — и уже через секунду, умудряясь сочетать обиженное выражение лица и улыбку до ушей, продолжает есть и болтать как ни в чем не бывало). По крайней мере, смерть Карелина должна была казаться правильной. Все, включая обстоятельства, при которых начались эти сны, указывало на то, что: 1) эта смерть неизбежна 2) сам Яр будет иметь к ней непосредственное отношение 3) он должен принять предыдущие два пункта как почти совершившийся факт бытия, великий замысел Изнанки, отойти в сторонку и не мешать, пока его не позовут из-за кулис исполнить отведенную роль. Во-первых, ему было плевать. Во-вторых, его в принципе удивляло, почему это имеет значение. Почему смерть мальчишки вдруг имеет такое большое значение, что каждую ночь он должен просыпаться с головой, раскалывающейся от боли из-за преследующего взгляда голубых глаз. В-третьих, то, что Слава считал разумным, Яр тоже считал разумным. Их подходы отличались тем, что Слава по слабомыслию своему, свойственному людям простым и недалеким, считал Изнанку чем-то навроде божества, репрезентации богини-матери (глупо, но в его случае простительно), а Яр, как и большинство обладающих зачатками разума дозорных, — паразитом, раковым новообразованием на теле человечества. О симбиотическом существовании не могло быть и речи — Изнанка питалась людьми, как падальщик, используя их в качестве строительного инструмента, а населявшую ее живность — как иммунные клетки, Т-киллеры, уничтожавшие потенциально угрожавшие ее целостности явления. Изнанка все время развивалась и углублялась внутрь себя же. Теория Эмили Линдт, руководителя аналитической службы дозора Лондона, заключалась в том, что Изнанка саморасширяется, будто невидимый каменщик последовательно и точно прорубает все новые ходы в кладке пещер, и что ее ядро, где бы оно ни находилось, оплетено таким количеством слоев-защит, что, весьма вероятно, дозорные могут каждый день проходить прямо сквозь него и ничего не замечать. Она наградила его частью сил — это было верно. Возможно, по ошибке. Другую часть сил он вытянул из нее сам, математически, и это доказывало, что ее можно уничтожить. Что она подлежит уничтожению — вместе с ней будет уничтожена и вероятность ситуации, в которой Карелин в очередной раз умрет, а Яр решит, что это был очередной сон. Изнанка была нестабильна и принялась сосать из людей не только кровь, но и эмоции. Дело было в этом — она подменяла эмоции: тихо, по капле, неустанно день за днем, так что вина за то, что выросший ребенок, в детстве потерявший мать, нашел ее в этой враждебной всему живому сущности, не целиком лежала на Косте. — Так и в какую нынче цену жизнь дозорного? — осклабился Яр, когда охранные амулеты предупредительно отгорели, что означало, что Слава оставил свои попытки и умотал, куда велено было. Константин поморщился. — Ирония здесь неуместна. Пятеро их будет, Яровит. Жители деревни давно в курсе, мешать вам не станут, за свою жизнь трясутся. Часть ведьм из Москвы и Зауралья прибудет накануне.***
Крикливая разношерстная компания Яра начала раздражать сразу. Все они были обычными людьми, все были проверены. Все оказались москвичами, а следовательно, по приезде принялись наводить в глухой деревеньке свои московские порядки. Но убивать их раньше времени было строжайше запрещено, поэтому Яр предпочитал отсиживаться в предоставленной им с Карелиным Дозором хижине или уходить на прибрежную косу, где никто не мог его побеспокоить. А вот Слава от знакомства с иногородней фауной испытал дичайшую экзальтацию духа и, почуяв среди этого сброда родную по бредовости душу — такого же кудрявого дрыща, как и он сам, прилип к компании, как июньский клещ. Они жарили шашлыки во дворе хозяйского дома, и дым от огня, разожженного в кустарном, сложенном из найденных оранжевых кирпичей мангале, вился колечками к ярко-красному небу, смешиваясь с перспективы Яра с дымом от его сигареты. Всей гурьбой они облазили заброшенный монастырь, Слава припер оттуда леопардовую шубу, явно женскую. Его, впрочем, нисколько этот факт не смутил, как и то, что она ему была безбожно мала, как и то, что сейчас стояло лето, расставаться с шубой он наотрез отказался. Коротко стриженная чеченка стрельнула у Яра сигарету, затянулась, даже не поморщившись от крепости, и он уважительно хмыкнул. Они молча наблюдали, как девчонка из компании москвичей, похожая на маленькую собачку, все скакала рядом со Славой и упрашивала покатать на широких плечах. В лес вокруг деревни Славе настоятельно не рекомендовалось наведываться, и именно туда он первым делом и поперся. *** — Это что. — Не вопрос. Шанс выбросить, шаркнуть ножкой и притвориться, мол, ничего не было. Слава распоряжается выданными ему шансами с медвежьей грацией. — Кольца! — широко улыбается. — Вражды! — еще шире, застенчиво так: по-детски, но с наглецой. — Ты хочешь, чтобы ты и я обменялись кольцами? — уточняет Яр. Любой другой мог бы увидеть в этом подоплеку, любой, но только не он. Он касается серебряного кольца на ладони и отдергивает руку, приложив усилие, чтобы не стряхнуть ожоговый след. На кончике пальца остается маленькое черное пятнышко — и тут же пропадает. — Славче, — ласково произносит он. — Ты где их взял? С кладбища потырил? Еще и примерил небось для надежности?.. Он хватает руку за запястье и выворачивает, заставляя перевернуть. Кольца падают и глухо стучат о бревенчатый пол хижины. — А на руку ты свою смотрел?! Он демонстрирует ту Карелину. Безымянный палец уже почернел и скукожился, усох, чернильное грязно-плесневелое пятно поползло дальше по руке — на средний и мизинец, вниз к ладони, обнажая кости. — Некроз, — сообщает Яр. Чем больше он свирепеет, тем спокойнее становится. Голос только начинает позванивать, как натянутая струна. — Необратимый процесс. Останавливается санацией, то есть хирургическим удалением пораженных тканей. Да, будем ампутировать, — пожимает он плечами. — Нехуй у мертвых красть, они тебя за собой теперь тянут. Беги, Слава — скорая не доедет, связь в деревне не ловит, звонить и искать спасения не у кого, — за спиртом. Продезинфицируем и отрежем, может, пару пальцев и сохранятся. И не трогай этой рукой ничего! Некроз заразен. Когда хижина пустеет, он наклоняется за кольцами. Детская эта блажь вполне может сыграть на руку. Пара заклинаний… И готово. Слава возвращается, и Яр швыряет в него его кольцом. — Идея неплохая. На них отслеживающие и охранки. Теперь я всегда буду знать, где ты находишься. Ты же… обойдешься. Что? А, некроз. — Он лениво взмахивает рукой, и морок спадает. — Профилактический лфк. Для увеличения массы серого вещества и насыщения клеток кислородом. А спирт сторожу отнеси, он просил.Слава
Ах, романтика поездов! Этот ни с чем не сравнимый мерный стук поезда, что увозит в даль дальнюю, а глаз не устает от постоянно меняющейся картинки за стеклом, ведь Русь-матушка-то, ой, как хороша! И лесок везде — разный, и озерца да речки с забавными названиями, ведь тут и Малявка, и Звенорожка, и даже его любимые никогда не видимые лично воочию Явонь с Воблей. То равнина, то степь, а то и горы. Всем полна родина русская! Славка поезда обожает. Со всей пылкостью души своей. Помнится, что первое путешествие еще в годы школьные его из Хабаровска в Питер с маменькой на каникулы: целых пять дней и шестнадцать часов! Не поездка, а маленькая жизнь, прожитая почти что за неделю на ходу. Это потом они с дядей Костей на самолете летели: одиннадцать часов и пересадка в Иркутске. Конечно, самолет его впечатлил! Нихреновая такая железная махина! Да только вот души в ней не было. Нельзя было с соседом поговорить, по вагону пошататься и в тамбуре покурить, пока проводница за чаем ушла. А без этого ну какое ж это путешествие, верно? И эту поездку Славка предвкушал, словно ребенок, потому что то самолеты, то амулеты у Дозора, а про поезда все чего-то позабыли. Конечно, предстоящее путешествие не было столь же конечно-бесконечным в пять дней, но и двое суток — хоть что-то! Сначала Карелин был удивлен до глубины души тем, что в купе их оказалось — двое. На четыре места. В этот раз дядя Костя, кажись, решил раскошелиться и выкупил все сразу, чтобы, видно, не доставлять лишнего стрессу его провожатому, чей большой и фактурный нос не смотрел вниз, чтоб не учуять, наверное, пыли да грязи на коврах, которым, ей богу, годок так тридцатый явно уж стукнул. Изначально они расположились на полках нижних, но в какой-то момент Яр перебрался на верхнюю, что, конечно же, не спасло, ведь Славе нужно было просто стоять прямо во весь рост, чтобы видеть все то, что творилось на верхней — скажем маме спасибо за гены. Кстати, от вареных яиц его «коллега» отказался — вот дурак, подумалось Карелину. Но потом Яр отказался и от дошика! От до-ши-ка! Это ж вообще невероятно и уму не постижимо! В поезде! От дошика! Это же традиция традиций! Слава так офигел, что решил лично передать верх-лежащему эту пищу богов со вкусом дальнего странствия, да только малясь перестарался, а потому пришлось ему волочиться к проводнице и выпрашивать новый комплект постельного белья. Заодно и от мелкого трикстера ее освободил, ибо Зинаида Петровна с грудью размера седьмого да бедрами, словно берегами Волги, была женщиной несравнимо обаятельной и душевной, особенно когда закатывала свои глаза под синие с блестками веки коллекции СССР 80-х годов. Зато чаю носила исправно! После восьмого хода принесла сразу чайник и сказала, где можно кипяточку набрать, чтобы лишний раз ее не дергать. И пряников принесла даже! Тульских! Так что Слава там едва не влюбился в радушность эту, конечно, насквозь разящую. Часов через пятнадцать пошел по соседям. Знакомиться. Все-таки двое суток в одном вагоне, это ж почти что родня! У одних выменял яйца вареные на воблу сушеную, правда, Яр отказался. Дурак. Потом яблоки да помидорки на пиво разливное, что сносило просто на ура соседнее купе. Яр снова отказался. Дважды дурак. На четыре часа Слава пропал в первом купе вагона: играли с вдвшниками и Зинаидой Петровной в картишки на съестные запасы и всякую мелочевку. По итогу притащил Карелин в купе шесть яблок, два персика, нектарин, три огурца и банку с какой-то сибирской настойкой от мигрени. Последнюю очень сильно пытался влить в Яра (ну как влить, уговорить, чтобы сам влил, а то сидел коршуном на белых своих на верхней полке!), а тот опять — ни в какую! За третьим комплектом белья топать пришлось опять Славе. К концу поездки Карелин знал каждого, кто был в их вагоне. Перед их остановкой ровно на минуту прощались в тамбуре сердечно. Зинаида Петровна наказала письма ей писать, а вдвшники даже повесили на его рюкзак значок да сказали: "Карелин, проблемы будут, ты покажь, наши увидят, помогут. Давай, с Богом! За ВДВ!" И ушли допивать свои четырехлитровые банки с сибирскими настойками. Путь до Владивостока им предстоял неблизкий, но определенно — веселый. — Ой, мальчики! В место какое вы приезжаете. Тут же ж люди пропадают! — проводница в сердцах восклицает. — Нормально все, к родным едем. Да и не один я, — весело отвечает ей Слава, уже готовя сигаретку и монатки. — Ну смотрите… Хотя у друга твоего, Слав, лицо такое… Маньяки сами обойдут стороной… Карелин ржет так громко — не обидно, но громко — что едва не сваливается с лесенки, запутавшись в ногах. Зинаида же Петровна, словно атлет, легко одной рукой выкидывает ему его сумки-баулы и крестит на прощанье. Нет, ну какая женщина! Какая! Поезд уносится в дали дальние, продолжая свою законсервированную жизнь. Они на месте. Сторож Федя на старенькой девятке забирает их с перрона. Слава тут же передает ему выигранные съестные запасы и настоечку. Так зарождается их глубокая дружба прямо на месте. Долетают до места, конечно, с ветерком. У девятки отсутствует крыша. Славе очень нравится. Яру, наверное, не очень, судя по тому, что нос его устремляется в небеса. В деревеньке кипит жизнь. Все снуют туда-сюда. Их приводят в дом к Алевтине Ивановне, что молчаливо указывает на комнату, мол, вот туда. Слава быстро кидает вещи и растягивается на диване, Яр поднимает бровь в немом вопросе, Алевтина Ивановна брови хмурит, и на подоконнике мгновенно вянет кактус. — Либо здесь, либо в хлеву. В хлеву Карелин определенно точно ночевать не намеревается, несмотря даже на бровь Яровита, а потому есть как есть. Ему и тут — отлично! И что вообще Яра не устраивает? Свежий воздух, водица студеная, овощи с грядки, как и шашлычок, что только что вот бегал по двору. Ля-по-та. Удивление вызывают лишь москвичи. Шальные какие-то. Но и то не удивительно. Столько ж ведьминской водицы-то хлебать! Один из них, сверкая ягодицами, пробегает мимо Славы по направлению к озеру. Слава же, не долго думая, раздевается и, сверкая пятками, мчится за ним. Ля-по-та! Вернулся, правда, с губами синюшными и занозой в пятке левой, но эта расплата была совсем уж ничтожной за возможность искупаться. Он ведь лет 5 как воды-то не видывал нормальной! Неву в расчет не берет, там, конечно, тоже купался, но разве ж можно сравнивать с этой чистой? — Да. Утвердительно. Очень так основательно. Он ведь кольца эти реально даже отмыл! И высушил. И опять помыл. Потому что знает, что Яр — тот еще брезгля. — Некроз… А что такое не… — затыкается. Глаза расширяются. Матерь Божья, Мать Изнанка, да что ж это такое с рукой-то его творится?! Взирает на Яровита с мольбой: помоги! А после бежит быстро-быстро за спиртом, как и указано было. — Ты дурак? — насуплено. Когда все оказывается лишь обманкой. Нет, вы посмотрите, поиздеваться решил над человеком так бессовестно! — Нет, ну как так можно-то! Знаешь что… — встает и делает шаг, подбираясь к Яру вплотную, а радужка глаз полыхает оранжевым: — Надел. Слава очень доволен. Сонечка довольна тоже. Яр — не очень. Но два против одного? Дело решенное. — Кстати, — немножко так застенчиво. — Знаешь, меня Славче мама только кликала. Мне… Спасибо… — уши у Карелина в красный окрашиваются. Кольца вражды — это важно, но вот это обращение — это ценно. — И что за кипиш тут собирается, кстати? Не знаешь? Москвичи совсем с ума посходили. Федя в лесу пропадает постоянно, а у Алевтины Ивановны подохла вся рассада. Кстати, а… Их прерывает свист. Как заправский разбойник, Алевтина Ивановна вызывает их к дому. — Слухайте, ой… Слушайте, Алевтина Ивановна, а у вас тут что? Колядки намечаются? Местная дискотека? Все чего-то бегают, бегают… А меня почему не позвали? А… Больше вопросов Карелин задать не успевает, потому что чугунная сковородка очень четко попадает в затылок. Против лома, ой, сковородки, как известно, нет приема. — Яровит, — в комнате появляется женщина, что походит больше на барыню, чем на жительницу простой деревни. — Доброй ночи. Федор сказал, что это единственный способ. Я думала, что трех литров самогона хватит, на москвичей подействовало, спят, а этот как ни в чем не бывало на кладбище пошел. Удивительный, конечно, у вас… — тонкая улыбка касается ее лица, придавая ей очаровательности молодой девушки, а не той, кто прожила уже больше столетия. — Алевтина, вы приготовили нож? Яровит, не смотрите так, нам требуется его кровь и его непосредственная близость, чтобы ритуал прошел так, как задумано. И он не должен знать. Константин вас предупреждал. Алевтина, — подзывает ее, а после присаживается рядом и лезвием вспарывает ладонь, собирая кровь в стеклянную баночку, в которой обычно, наверняка, они тут помидорки на зиму закатывают. — Ну, вот и все, — пара движений и порез на руке затягивается, как будто и не было. — Яровит, через сутки наступит кровавое полнолуние. Не знаю, что именно вы решите сделать, но он не должен этому помешать. У нас всех нет выбора. Слава очухивается минут через тридцать, смотрит глазами ошалевшими на Яра. — Слууууууууууушай….а что…а, точно, самогон! Вот это вещь! Яр, нет, ну тебе явно стоит это попробовать. Выносящая штука! И… пошли купаться? Яр…. Яяяяяяяяяяяяяяр, ну пошли, вода отличная, я тебе отвечаю… Нет, повернись и посмотри на меня! Ну Яр, ну пожааааааалуйста! Дьявол подкупает, Слава же — канючит. И уламывает. Утаскивает за руку к берегу, а после со свойственной ему легкостью сталкивает Яра в озеро, потому что… А потому что сам бы не пошел! Нет, ну он что, его что ли совсем не знает? Алевтина Ивановна дома топит печь и цокает языком. Ночь на дворе, а эти шороху навели. Правда, думается ей, они ей нравятся куда больше этих москвичей, но она никогда этого не озвучит. Скоро настанет кровавая луна и земля окропится свежей кровью. Скоро разлом, возможно, удастся сократить. А пока на столе с ромашковой скатертью самовар и две чашки. И тарелка румяных пирожков с картошкой и капустой. У них есть еще два. У них всех есть еще два дня. Это много или мало? Это — целая жизнь.Яр
Яр с Алевтиной Ивановной разговоры ведет, которые не угасают с появлением Славы, нет. Старуха опытная, ловко перескакивает, не меняя интонации, с подсчета голов «скота» на пирожки с картошкой, которые ждут своего часа, прикрытые белым в синие, выцветшие полосы, рушником на столе. Славино лепетание — что-то там про речку, про голожопых и про целую полянищу такоооой травы — белый шум, он походя вынимает из пальцев Яра охотничий нож, который тот вертит в руках. Нож самый обычный, кухонного применения. В деревне не будешь ждать беззубого столового серебра, что подается гостям для вида. Тем ножом режут всякое разное: грибы чистят, капусту шинкуют на засол, картошку для жарки, кошек на гадания. Славка вон им в блюдце с малиновым вареньем к чаю лезет, пока Алевтина Ивановна отворачивается, и языком слизывает, заговорщицки ему подмигивая. Яр комкает окровавленную салфетку и сует ту в карман с глаз подальше. Улыбается ему Алевтина Ивановна ну ровно как раньше, и не разглядеть Карелину за подрагивающими уголками ее улыбки едва сдерживаемой злобы, а за блеском теплых бабушкиных глаз — отголоски смятения, с которым она минут десять назад беспомощно шептала одно смертельное проклятие за другим, пока тот ножик, вошедший, как в масло, в ее ладонь и затем в ясеневую столешницу по рукоять, проворачивался, заливая белую скатерть, яровой почти скучающей прихотью. Кровь за кровь. Кровь есть воля человечья, его порабощение и владение. Отчего же и не приберечь себе в кубышку на потом пару капель крови светленького дозорного, не так ли, Алевтина Ивановна? Лишним не будет. Владение кровью обращало в хозяина, и жизнь ведьмы теперь была у него в кулаке. Профилактически. Он любезно пододвинул бабке бланк заявления по форме №28 «О превышении полномочий при исполнении» и посоветовал описать инцидент со всеми подробностями, а затем направить в Петербургское отделение дозора почтовым голубем — или чем тут они пользуются. Ведьма злобно поджала губы. Бумажка сгорела у него на глазах. Яр осклабился. Взаимопонимание было достигнуто за несколько минут до того, как от окна раздалось залихватское: — Гой еси, гражданочка ведьма! Молодец добрый путь-дорогу держит во штаб полевой. Разрешите сопроводить, вам эти два ведрища ягоды, да из самого лесу тяжко небось… Ой, а что это у вас, черничка? Сомнительно… Небось прячете что-то под ней, ну? Щас ревизию проведем! Ибо куда вам столько… Последняя фраза прозвучала так тоскливо, что Яру все-таки пришлось отодвинуть занавеску и высунуться в окно. Он обозрел девушку в тоненьком льняном сарафане с тяжелой темной косой, и Славу, запустившего свои клешни для верности сразу в оба ведра, которые она несла. Ведьмочка уже подняла скептически бровь, и на голове Славы зашевелились волосы. В ведрах лежала волчья ягода. Яр вздохнул. — Ты воды местной уже налакаться успел? Застигнутый врасплох на факте мздоимства, Слава, казалось, на секунду растерялся, а затем поднял голову и, как бы незаметно пряча руки, вымазанные в черном соке, за спину, бодро проскандировал: — Обижаете, господин нач… тьфу! Для отвода глаз — я пью только квас! Яр страдальчески поморщился. — Мой руки и дуй внутрь — Алевтина Ивановна пирожков напекла, пока тебя носило. Яр задернул занавеску и повысил голос, поворачиваясь к столу: — И не трожь ягоду! Они обменялись усталыми взглядами с их домашней ведьмой. На природе и в компании москвичей Славка стал совсем дурной, и в голову Яра начали закрадываться вовсе нешуточные опасения о том, что местный воздух наносил какие-то необратимые повреждения его и так обделенному мозгу и что, возможно, следовало плюнуть на все и поезжать обратно в духоту и серость их питерской квартиры, пока Карелин окончательно не отбился от рук и не умотал с концами в лес, сверкая голыми пятками, поклоняться матери сырой землице. Зачем, например, он взял эту славянскую тональность и почему вплетал в нее словарик юного пионера? С чего бы вдруг определил себя местным дядей Степой? И цвел, как сирень по весне, языкатый, румяный и чуть не (а иногда и) скачущий от распиравшей его энергии и незамутненного беспричинного восторга. Не то чтобы Яра эти метаморфозы, хотя бы отчасти, не забавляли. Они шли мальчишке куда больше, чем грустное одинокое прозябание в казенной квартире, где общение, за неимением иных вариантов, приходилось вытрясать из домового. Он даже курить почти перестал. И возможно, Славе и правда требовался такой отдых: поближе к земле, поближе к нормальным людям, к теплу. То, чего Яр не мог ему дать. Однако во всей этой пасторали существовало скромное «но». Реальности, в которой Слава так расцветал, не существовало. Жители местной деревни хранили в погребах не разносолы и грибы — тушки освежеванных животных для гаданий и ритуалов, банки с закатанными до поры до времени человеческими конечностями; они приносили кровавые жертвы на местном капище, которое было скрыто от посторонних глаз порцией охранок; они дряхлели не от старости, а от жадности, с которой черпали из Изнанки силу и жизнь. В деревне не было мужчин не потому, что те уехали в крупные города на заработки — а просто потому что ведьмы сожрали всех. Изнанка могла быть щедрой с теми, кто умел ее задобрить, а ведьмы никогда не знали меры. Они все здесь были полусумасшедшие, больные, ближе к животным, чем к людям. Даже вампиры, не покидавшие преимущественно пределов Изнанки, изнеженные хищники, и то могли похвастать большей сознательностью — честностью к своей жертве, по крайней мере. Ведьмы чуяли его брезгливость, морщили носы в ответ, оскаливая зубы, но не лезли, а на мелкое чернокнижье по типу заколотых за ворот одежды иголок или толченого стекла в кулебяке он предпочитал не обращать внимания. Пока это не касалось Славы, ему оно навредить не могло. Яр безотчетно провернул кольцо на пальце. Он понадеялся, что Слава поверит в заготовленную сказочку про то, что москвичи просто умотали обратно в свою столицу. Алевтина Ивановна разливала чай с чабрецом. Слава возник в дверях и нахмурился, точно прислушиваясь к себе. — Живот болит… Яр смерил его внимательным взглядом: — Облизал? — Облизал, — покаянно признался тот. Изнанка допоможи. — Ох, соколик, дурная твоя башка! — всплеснула руками ведьма. Скрипнула дверца нижней тумбочки. — Средство у меня тут было одно… — Нет, — спокойно отрезал Яр. — Дайте ему активированного угля. В холодильнике, на дверце у вас лежит. Слава насупленно завалился на лавку рядом и, дожидаясь таблеток, поскоблил ногтем красное пятнышко на рушнике, накрывавшем пирожки. — С ножа капнуло, наверное, — задумчиво произнес он, имея в виду, конечно же, малиновое варенье. Это было вполне в духе Славы. Он с такой силой хотел обманываться, что ему и иллюзии не требовались. Яр и ведьма встретились взглядами. Все они убедительно играли в обычную сельскую жизнь. — И то правда, соколик.