Слава
Кровью залита земля русская. Стонами полнится поляна. Шумят березы белые мрачно. Один вдох на два последних в жизни выдоха. Все переплетено: мы, они, тут, там, здесь. Чехарда. Луна кровавым глазом изнаночным взирает с неба. На другой стороне второй — черный. Они стремятся собраться воедино, поглотить друг друга, сожрать? словно Уроборос хвост свой. Они все здесь — пытаются пожрать друг друга, разорвать плоть, выпустить кровь и забрать последний стон, забрать последний стук сердца, что кровь качает одинаково у тех, кто там, и у тех, кто тут. Пограничье их разрази. Пули-пули, рикошет. Пальцы влажные и красные, словно в малине перемазанные, только вот не варенье на ладонях, нет сладости во вкусе, нет знакомости яровой, есть только гниль и смрад. Есть только страх, боль и ненависть. Два мира не могут существовать рядом друг с другом, выживание одних ведет к смерти других, перебежчики не считаются, кровавая Луна - безмолвный судья. Не важно кто, важно лишь, сколь много рек алым окрасится, как много жизней будет положено на алтарь жертвенный. Боги страшны, но Изнанка — пожрет их всех, перемелет зубами острыми, когтями стальными — до костей. На поляне — хоровод. Смерти танго громкое. Сюрреалистическая картина La Danse Матисса. Он видит, как один за другим падают тела, как из вспоротого брюха на землю змеями кишки, как черепа ломаются с чавкающими звуками под лапами оборотней. Он слышит запах паленой шерсти — ведьмы сжигают их заживо, они кричат. Все кричат. Не кричат только люди. Они спят. Не кричит и Слава. Но он не человек. Не сейчас. Давно уже им быть перестал. Трескается радужка синевы, сквозь нее проступает желтый флуоресцент. Сонечка в агонии удовольствия. Ей крови всегда — мало, ей как Изнанке — трупов мало, ей танцевать хочется под хор этот громкий. Он теряется в этом всем, но держится, удерживает. — Яр… — выдыхает, не понимает, что произошло. Синий над желтым. Кровь сладкая. Сонечке нравится. — Ты… Он проваливается в Изнанку, после выныривает в Петербурге посреди кабинета Константина, проламывая все защитные так, словно сквозь паутину проходит. — Дядь Костя… там… — Слава, — Константин встает, он бледен, как стена позади него, он видит, как со славиных кроссовок на паркете остается кровь, они все уже пропитаны ею. — Яр… — Марфа. Слава вновь на поляне. Сколько прошло? Секунда? Две? В его голове пусто: там лишь земля, одуванчиками устланная, в окружении березок стройных да ручеек с водицей горной. И тихо. Непозволительно тихо. Лишь соловьи трель свою заводят, зарю встречая. Он здесь. А Яровита здесь нет, он там. Марфа. Он остался с ней там. Слава укладывается русой головой на колени той, кто по-матерински гладит его и принимает. Сонечка всегда с ним. И Сонечка жаждет крови. Как и Слава. Где-то в глубине своей светлой души запечатано желание это черное. Слава не удивляется, когда на заре он один просыпается посреди трупов и того, кто сумел выжить, потому что был не здесь. Рядом с ним паренек, у него глаза открытые, но не дышит, и Слава проводит по лицу его, в сон погружая вечный. Встает. Смотрит вокруг и видит лишь красное. Всё залито как будто вареньем малиновым. Все залиты. И он сам. Его осторожно касаются, кладут руку на плечо, и он оборачивается: — Федор? — утвердительный кивок, сторож живой, тянет ему сигарету, хоть руки и дрожат, словно в приступе тремора. — Спасибо, — делает четыре затяжки одна за другой так, что глаза слезятся от дыма да от солнечных ярких. — Ты знал? Утвердительно. — Око за око… — певуче, нежно, предвкушающе. На лице Федора чернотой луна в кратере глазницы зияет. Тот будет жить, он всего лишь возьмет плату в обмен. Дядя Костя ловит его, накидывая петлю усмиряющую на шею. Слава долго смеется, а потом плачет, прижавшись к почти что отцу. У Константина плечо окрашивается в алый, Слава прокусывает его едва ли не до кости. А потом долго воет. Яра все еще нет. Он проводит неделю в подвалах дозорных — пленник. Он не ест, не спит, лишь смеется громко да после так же навзрыд едва ли не плачет. К нему спускается только Константин, что пытается поговорить, образумить, вернуть, но наталкивается лишь на желтый горящий. — Око за око, Константин… Я предупреждала, вы лишь приблизили неотвратимое… Он заперт на еще одну неделю. Все еще не ест. Где-то на грани с безумием и кристально чистым рассудком. — Ростислав, Игнат, — подает голос, и два старейших вампира оборачиваются на его голос. Они улыбаются. — Выпустите. — Нам сказали, что чудовище не должно выйти, — тянет Игнат. — Но о человеке же не было речи, да, Ростислав? Как думаешь, Слава — человек? — Определенно. Железная дверь открывается. В кабинете Константина выскальзывает из рук чашка и бьется громко о паркет. Уже поздно. Стук в дверь кажется чуждым. Он мог бы зайти и так. Сонечка вывела бы его туда, куда нужно, но пришлось отдать Изнанке почку — плата-расплата. Не страшно. — Мааааааааарфа, — у Славы лицо — излом, все на острых ломаных линиях построено. — Поболтаем? Давно не виделись, садись-садись, нам очень многое нужно обсудить… Кратеров два. А потом еще два. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще. И еще… Ведьмы, особенно столь старые, восстанавливаются быстро, а у Славы времени много. Очень много. Это напоминает игру, только в забавных играх так не кричат, не зовут и не умоляют. Слава не может отнять жизнь, но он получит расплату за каждого, кто умер на той поляне. И Яровита… что был здесь… с ней… — Раз-два-три-четыре-пять, глаз я выколю опять! — заливается смехом, захлебывается так, как она захлебывается кровью. Внутри жжется, печется, ему так неприятно, так неприятно, что он готов снова и вновь повторять: — Раз-два-три-четыре-пять, глаз я выколю опять! Марфаааа… куда же ты ползешь? Мы не закончили игру… Хочешь лежать? Лежи! Так удобнее? Вижу, что да… Когда все? Какие дурацкие вопросы… Внутри у Славы разинуло пасть Пограничье: там нет Славы с этой стороны, там нет Сонечки с той. Лишь бездна. Когда две луны соединятся, оно поглотит их всех. Отрезвляет его лишь кольцо, что нагревается так, словно еще чуть-чуть, совсем немного, и прожжет до кости. Слава моргает. Потом еще раз. Под ним хрипит Марфа. В нем упрашивает Сонечка — переступить, разломать клетку реберных, сжать бьющееся сердце и вырвать его. Око за око. Плата свершится. Но кольцо… Он смотрит на него и чувствует, как по щекам бегут слезы соленые. Яр живой и где-то… где-то… — Я вернусь, Марфа, ты только дождись меня, хорошо? — он уговаривает ее как ребенка. Она не мотает даже головой. Лежит куклой сломанной, но живой. — Подожди, мы обязательно закончим… — проводит по волосам мокрым, красным от крови, тяжелым и напитанным. — Я тебя найду… везде найду, но не сейчас… Но ты жди, хорошо? Уходит, но он вернется. Перебьет запах Яровита железным крови, заберет плату полную, потому что око за око, расплата Марфы счета не имеет. Слава бежит по пустынным улицам, словно гончая по запаху, а за ним тянется след кровавый. Его одежда насквозь мокрая, кроссовки хлюпают, а сердце жжется, словно кольцо на пальце. — Ты бросил меня, — он наваливается на него сзади, словно медведь на егеря, славкин рост позволяет делать такое сравнение. — Ты. меня. бросил, — пальцы ползут под одежду, туда, где рана, которая так и не ясно — оставлена им или нет. Но это уже не важно. — Бросил, Яр, — когтями по ране так, чтобы стежки-заклинания разошлись, чтобы рана снова кровоточить начала. Славе очень больно: за тех, кто умер, за тех, кто умрет, за Марфу, что дышит, за дядю Костю, что скоро будет здесь, и за самого себя. Очень. Пальцы лезут в нутро. — Кровь не похожа на малиновое варенье. Я соврал, — Яровит не может сопротивляться, Сонечка слишком напитана кровью. — Я тебе доверял, Яр, а ты меня предал. Ты с ней, да? Запах почувствовал в ее квартире. Тоже знал? Все знали, кроме меня, — тошно, мерзко, но тепло. Яр теплый, кровь у него тоже — теплая, живая, дразнящая. Сонечка под ней как под хмелем. Слава с Яром как под питерскими кристаллами, что под крышами коммуналок варятся. — Почему ты меня бросил? — правая рука ложится на горло, пережимает кислород. На шее после точно останется синий обруч от его прикосновения-наказания-требования. — Меня мама бросила… и ты бросил… — когти в шею, не сдержится, переломит. — Почему? — Слава… Слава, отпусти его. Он не виноват, Слава, это… Пожалеешь, Слава, поверь мне, — Константин стоит перед ним — бледный, осунувшийся, похожий на него самого. Но не двигается. Он тоже знает. — Почему? — глупо переспрашивает. Чувствует пульсацию под пальцами, слышит рваное дыхание Яровита. — Дядь Кость, почему? — едва ли не жалобно, едва ли не как ребенок, что не понимает причины. — Слава… я или Яровит? Или они? — простой до отвращения ответ. Карелин и сам его знает. Сам Карелин и они — ответ очевиден, но так… — Домой хочу, — расцепляет хватку, но лишь для того, чтобы перехватить Яра поудобнее, прижать к себе. — Пойдем домой, Слав, мы пойдем, никто ничего не узнает. Некому… Они в их старой-доброй коммуналке под честное славино слово. Оно работает лучше, чем тюремные камеры Дозора питерского. Игнат и Ростислав продолжают нести свой дозор, Карелина выпустил, как известно, сам Константин. Он занесет им лучшей донорской, когда вернется туда, а пока… А пока каждый день он бередит рану пальцами, проваливаясь в теплоту плоти, засыпает с кровью Яровита на руках, жмется к нему, а после и сам — зажимает, задавливает весом, не отпускает. Сонечка в эти дни молчит, потому что Яр — обессиленный, все еще, а Карелин не дает ему времени восстановиться, хоть и кормит трижды в день прилежно. И каждый день он задает ему один и тот же вопрос: — Почему ты меня бросил? А после все снова окрашивается в красный и простыни напитываются кровью. Он тогда соврал. На вкус кровь Яра как самая сладкая малина. И, кажется, сам Слава остался заперт в Пограничье. Ему просто хочется оказаться на той поляне, где белые березы по обе стороны дороги, в озерце плещутся со смехом москвичи, Алевтина ставит на стол тарелки с румяными пирожками, а Яр просто смотрит на него и, кажется, а может, и нет, нет, все-таки не кажется, — улыбается ему. В груди у Славы дыра размером с Нептун.Яр
Это — реально? День, может быть, час, может быть, неделя. Не имеет значения. Чувствует укол. Смотрит на пальцы. Белый продолговатый предмет — он моргает — сигарета дотлела до фильтра, ни разу не поднесенная к губам. Он разжимает пальцы. Она сама летит вниз с балкона. Он не смотрит. — Эмпатка. Верховная. — Он мог бы прочитать в тоне Кости извинение, если бы умел. — Наши ее уже ищут, но, понятно, с концами. Это редкая магия, с последствиями, которые невозможно предугадать. — Он косится на Славу. — Тебе нужна реабилитация, Яр. Наши медики… Ты хочешь? Он смотрит немигающе. Пусто. Так долго, что Константин в конце концов машет рукой и кивает Славе. Хочешь? Ты хочешь? Каково это — хотеть? Он больше не помнит. — Будет разбирательство. Много жертв, в том числе в Стерлитамаке. Ты, понятное дело, главный подозреваемый — причастность Марфы еще доказать надо… Инквизиция не отступится, Яр. Слишком для них лакомо. Реальность пробирается в мозг с запозданием, как сквозь вату, словно фильм, который он слушает из другой комнаты. Такой безынтересный фильм, глупое бормотание да лезущий из экрана хромакей, что нет сил встать, зайти в ту комнату и выключить, а можно только тупо сидеть на полу, закрыв глаза, и ждать, пока у фильма сам собой закончится хронометраж. Сколько прошло — неделя, две? Сначала был Слава, или потом, или Слава был всегда, и ему примерещился вкрадчивый голос и вороны? Не имеет значения. — Ты должен туда вернуться и показать им. Нам. Слава пока не понимает, но он должен понять, должен своими глазами увидеть — ради всех нас. Понимаешь? Ради всех нас. Яр не поворачивает головы. В окнах дома напротив отражается заходящее солнце, словно полосами фольги ложась на стекла. Он уверен, что мог бы протянуть руку и сорвать с них эту фольгу. Если бы захотел. Ты хочешь то, что хочу я. Это — реально? Константин смотрит долго, внимательно. С момента появления в квартире он не дождался от Яра ни слова, впрочем, как и Слава за все это время. Бессмысленный, плоский фильм. — Они не убьют тебя, если ты рассчитываешь. У них другие методы. Они достанут тебя так или иначе и заставят отдать то, что им требуется, — через пытки или через Славу. Последнее я не допущу. Слава, Слава, Слава. Это имя жужжит над ухом постоянно, как муха. Надоедливый комар, прилетающий в ночи полакомиться твоей кровью. Не имеет значения. Делай, что хочешь, только молчи. Рука ладонью вверх движется по перилу к Константину. Чтобы он замолчал. — Глупая, дрянная привязанность! — досадливо. Виски взрываются болью — опять разочаровал ее. — Нам она ни к чему. Хорошим солдатам она ни к чему. «Без страха и упрека» — слышал такое выражение? У такого большого мальчика, — она сочувственно треплет его за подбородок, — такие детские страхи. Такие сильные! И такие невовремя! Впрочем, — сладко улыбается она, и по спине ползет холодок, — я сентиментальная женщина. Люблю душевные посиделки. Она взмахивает рукой, и двое из сонма ее многочисленных слуг приводят пленника. Яр не видит, как она цепко следит за его реакцией, как проверяет, не порвется ли ошейник наброшенных удавкой ложных чувств. По одному взгляду на Славу он опознает, что его разум поврежден пытками. Все его тело вздрагивает от остаточных судорог, речь бессвязная и едва разборчива. — Яр, Яр, пожалуйста… Гриша. Мне нужно покормить Гришу, только не могу найти корма… Ты куда его опять задевал? — Гриша в порядке, Слава, — ровным тоном отвечает Яр. Ногти впиваются в ладони до крови. — Замай вернулся, ты помнишь? И покормил его. — Глупый, глупый Яр… Глупая, дрянная привязанность… — Слава раскачивается из стороны в сторону, а из голубых карелинских глаз хлыщут слезы. — Это ты виноват. Ты меня предал… Бросил меня здесь… Где корм, Яр, живо, ну? — Как трогательно! Как искренне! А теперь прояви милосердие, солдатик, исправь последствия своей ошибки, — с нескрываемым удовольствием приказывает она. — Поболтали и хватит. Утопи его в крови. Яр поворачивает голову и смотрит на нее, но ее губы сомкнуты. Эта мысль словно сама появилась в его голове. Два желания борются внутри. Он шагает вперед, спотыкаясь. — Ты мой, Яровит, и больше ничей. Только мой, — в голосе сталь. — Все, кто будет дорог тебе, умрут, и это только твоя вина. Он опускается на колени перед Славой и заключает его в объятия. Его Слава пахнет парным молоком и скошенной травой. Этот Слава пахнет лишь кровью. Яр выбирает самый быстрый способ убийства — разрезать яремную вену на шее. Он сидит там, на холодном полу, и обнимает Славу, пока тот истекает кровью в его объятиях. Пока его тело не перестает дрожать, пока не замолкают предсмертные хрипы, пока кровь не пропитывает его с головы до ног и не стекает на пол вокруг них. Он сидит там, пока тело не вынимают из его рук. — На этом все. — Она разворачивается, потеряв к нему всякий интерес. Слава пододвигает ему сырок. Свой любимый, «картошка». Яр молча смотрит на сырок. Слава разворачивает обертку. Яр поднимается и уходит в ванную. Сжимает обод раковины и смотрит в зеркало. Возвращение к воспоминанию на балконе что-то безвозвратно сломало в нем. Ему хватает недели, чтобы сопоставить два и два, раз Слава бодро ходит рядом и размахивает руками. Но даже если она искусственно заставила его поверить в подлог, агония, в которой он существовал, была реальной. Куда реальнее, чем то, что происходит сейчас. Слава пододвигает ему сырок, и он впервые улавливает запах. Тошнотворно сладкий. На шоколадной глазури испарина. Яр трогает ее пальцем. Он — хочет? Оба слова пусты смыслом. Но сам вопрос — впервые возникает в его голове сам по себе. Слава пододвигает ему сырок, а позже раздирает рану на животе и запускает в нее пальцы, и это хуже, куда хуже, чем показанное Константину воспоминание. Яр чувствует, как его тащит назад, в пустоту. Он не сопротивляется — как и во все дни до этого. Только вздрагивает всем телом и прижимается к пальцам ближе, к теплу. Под веками вспыхивают стекольные искры, он не сдерживает жалобный стон. Жалкий. Он перехватывает другую ладонь Славы и кладет себе на шею поверх синяков. Давит по-серьезному, изо всех сил, заставляя пальцы сжиматься, а горло рефлекторно хватать воздух. Ты же этого хочешь, они все этого хотят. Сознание уплывает то ли от боли, то ли от нехватки воздуха, то ли от кровопотери. Фильм становится глуше, кинолента подходит к концу. Он уже умер, уничтожен и вычеркнут. Только тело что-то не подоспело. Слава — слабак — разжимает пальцы на горле, а у Яра нет сил, чтобы надавить сильнее. Он потерял связь с Изнанкой. Со своей сущностью. Он теперь просто человек, что каждый день теряет много крови. Раны не заживают, как раньше. Ничего уже не как раньше, и одновременно всё. Была Марфа, что запустила пальцы ему в самое нутро и кровила, теперь то же делает Слава. Принципиальных изменений нет. Он всего лишь путается между сном и явью, когда воспоминания начинают неотступно преследовать его. Он давит на Славино запястье, заставляя пальцы вонзаться глубже. Кровь выплескивается из раны и пачкает их обоих, он потерял себя ровно в тот момент, когда впервые взглянул в глаза ведьме. Что из произошедшего было его чувствами? Это — сейчас — его чувства? Он запускает окровавленные пальцы Славы себе в рот. Это — он? Кровь у всех теперь одинакова на вкус, не отличить. Кровь — это Марфа, кровь — это желание убить, кровь — это агония, в которой стирается его личность. Слава приникает губами к его ране. Яр тянет его ближе, слизывает собственную смерть с его губ, прокусывает, смешивая их кровь воедино. Это — он? Это — реально? Защити. Убей. Забудь. Сделай больно. Оставь. Отомсти. Согрей. Что из этого принадлежит ему по-настоящему? Яр не знает. Он выпадает из анабиоза, из блаженной покойной пустоты, как пробка из шампанского. Обратно в агонию. Он ощущает заливающий его хаос раздирающих импульсов. И он так устал пытаться понять, кому на самом деле они принадлежат. Что полезно. А что нет. Чему можно дать волю. А что запереть под семью замками. Он перестает думать и сдерживаться. Славе нужно понять — «ради всех нас» — он покажет Славе, каково ему там, внутри. Он перекатывается наверх и давит своим весом. Он давит ладонью на щеку, заставляя отвернуть голову к подушке до хрустнувших шейных позвонков и прокусывает славину шею — в груди его заходится забытое животное, у него сегодня праздник — и тянет сладкую, теплую, кипучую, измазывает губы в его крови, измазывает его шею в его крови, расчерчивает ее жалящими, призванными причинить боль укусами до вскриков, только он не остановится, нет, больше никогда. Око за око, кровь за кровь. Он разрывает славину футболку. Укусы перемежаются с засосами, красные полосы царапин и алеющие отпечатки пальцев с вытягивающими череду нервных вздохов касаниями. Яр давит на подбородок снизу вверх, заставляя запрокинуть голову. Слава пытается что-то сказать, и тогда Яр просто закрывает ему рот ладонью, не отрываясь от поцелуев. Ладонь сменяется указательным, он давит глубже, как тогда, Слава прокусывает палец и обхватывает языком, и на губах Яра наконец цветет злая усмешка. Белые березы на поляне по обе стороны дороги, в озерце плещутся со смехом москвичи. Это — реально.