В упор

Хаджан покинул их на закате. — У меня есть здесь ещё дела, — сообщил он Соупу и Гоусту, когда те сумели отыскать безопасное место для ночёвки. — Я свяжусь с вами, если смогу выяснить что-то полезное, но не думаю, что мне удастся раздобыть информацию быстро. Человек, которого вы ищете, очень хорош в игре в прятки. Соуп поморщился. Гоуст кивнул и обменялся с Хаджаном рукопожатиями. А потом они вроде как… остались совсем одни — в этом заброшенном доме с выбитыми стёклами. — Условия, конечно, не пятизвёздочные, — буркнул Соуп уже много позже ухода переводчика, когда оба они торопливо поужинали и обошли дом в поисках наиболее пригодной для сна комнаты. — Ночью тут будет дубак. Одеял, естественно, нет нихрена. — Справимся, — коротко ответил Гоуст, стащив со сломанной кровати матрас и небрежно швырнув его на пол. Соуп уставился на матрас — и на Гоуста, сделавшего приглашающий жест рукой — с плохо скрываемым ужасом. До него только теперь дошло, что ночевать им предстоит рядом, в одной постели, если, разумеется, подобное можно было назвать постелью. Что Гоуст будет лежать рядом, быть может, прижимаясь своей спиной к его. Осторожнее с мечтами — они сбываются. — В чём дело? — Гоуст, заметивший его замешательство, вскинул брови; он снова надел балаклаву, но теперь Соуп угадывал мельчайшие изменения выражения его лица каким-то практически сверхъестественным чутьём. Вот сейчас — в это самое мгновение — Гоуст как будто бы усмехнулся. И тихо спросил: — Боишься, сержант? Лечь рядом с тобой, не зная, что теперь между нами творится и как многое мы можем себе позволить? Да, чёрт побери. Мне охренительно стрёмно, элти. — Вот ещё, — с трудом проговорил он вслух пересохшими губами. Сгрузил винтовку на пол, припрятал под матрасом, так, чтобы дотянуться до неё было легко. Начал было расстёгивать бронежилет, но Гоуст, усевшийся на матрас, остановил его сухим: — Оставь. Мы не можем поручиться за то, что ночь пройдёт без приключений. Соуп определённо предпочёл бы принять участие в приключениях совершенно особого рода, но под рекомендацией не снимать бронежилет Гоуст едва ли подразумевал это. С другой стороны, Гоуст смотрел. Соуп не смог бы, наверное, объяснить, что такого странного было в этом задумчивом взгляде. По большей части потому, что странным в нём было абсолютно всё. И то, что Гоуст, превосходивший его в росте, а теперь сидевший на полу, пялился на него снизу вверх; и то, что он в целом — пялился; и — особенно — то, что в его глазах, блестящих в полумраке их импровизированной спальни, мелькали одна за другой неразборчивые эмоции, в равной степени хреново сочетающиеся и друг с другом, и с Гоустом. Неудовольствие, любопытство, плохо подавляемое раздражение, интерес, беспокойство… сомнение? Ладно, с некоторыми пунктами было ясно, едва ли Гоуст хоть на мгновение переставал думать о Джерабе и искать способы выяснить, где скрывался этот кусок говна, но откуда всё остальное? Чёрт, элти. Почему с тобой всегда так сложно. Соуп скинул тяжёлые берцы. Обошёл матрас, приблизившись к той его половине, что не была занята Гоустом. Замялся. Было легко вторгаться в чужое личное пространство там, в подвале — тогда каждый из них в какой-то степени нуждался в нарушении правил и приличий. Тогда всё это можно было списать на нервы, на стресс, на необходимость разрядки, на дружескую поддержку, зашедшую слишком далеко. Тогда было… безнадёжно, бесперспективно — и этим понятно. Теперь же творилось хер знает что. Видимо, Гоуст подумал о чём-то подобном. Он пошевелился. Проверил арсенал под матрасом. Вытянул ноги, лёг, неожиданно показался меньше, чем обычно, с такого ракурса. В его голосе звучали непонятные, незнакомые Соупу нотки, когда он произнёс: — Иди сюда. Я пожертвовал бы чем угодно для того, чтобы услышать от тебя эти слова раньше. Почему теперь они меня пугают? — Я… — Соуп нервно облизнул губы. — Может, мне лучше лечь в другой комнате? Ну, из соображений безопа… — МакТавиш. Достаточно было одной его фамилии, приобретавшей в устах Гоуста особенно хлёсткое звучание, чтобы заткнуться. Соуп шумно выдохнул через нос. Неловко, едва не врезавшись коленом в ногу Гоуста, растянулся на матрасе. Замер, боясь дышать. Между ними оставалось не больше пары дюймов свободного пространства, не так-то легко вместить двух здоровенных мужиков на одной койке, если хотите знать, не то чтобы Соуп часто размышлял о методах и способах их размещения… А, к чёрту. Да, часто. Он прикрыл глаза. Пообещал себе, что будет держать руки при себе и вообще оперативно отрубится, прежде чем его неуёмное шило в заднице спровоцирует его на новый ошибочный и непоправимый ход. Лежали молча. Под ровное дыхание рядом вполне можно было уснуть. Соуп должен был уснуть после настолько напряжённого и суматошного дня. Сна не было ни в одном глазу. Соуп попробовал посчитать коров. Подумать о пустоте. Сосредоточиться на тьме под веками. А потом, мысленно прокляв абсолютное отсутствие у него самоконтроля, повернулся набок, лицом к Гоусту. Разлепил ресницы. И — вздрогнул, когда они столкнулись взглядами. Взгляд Гоуста был изучающим и задумчивым. Выжидающим — или просчитывающим ходы. Какого хрена надо было молчаливо отшивать меня и игнорировать все мои попытки что-то между нами прояснить, если теперь ты ведёшь себя так, будто ждёшь от меня чего-то, а, Саймон? Что, блин, мне с этим делать-то? Может быть, последнюю фразу Соуп произнёс вслух, потому что Гоуст пошевелился, как будто бы едва уловимо вздрогнув, и сощурился. А в следующую секунду… — Джонни, — прошелестел он с интонацией, не поддающейся определению. — Что? — спросил Соуп почему-то шёпотом. Мгновение Гоуст казался колеблющимся. Сомневающийся лейтенант Райли, подумать только. В штабе решили бы, что у Соупа окончательно крыша съехала, если бы он хотя бы заикнулся о том, что Гоуст способен на проявление чего-то вот такого. Слишком человечного. Но ты ведь способен, не так ли, элти? На многое, в чём тебя не заподозрил бы никто. Никто, кроме, быть может, меня. Мысль почему-то отдавала горечью. Соуп не успел на ней сконцентрироваться — мгновение смятения исчерпало себя, и Гоуст, очевидно, что-то для себя решивший, хрипло уронил: — Закрой глаза. — Чего? — сперва ему показалось, что он бредит, что ему послышалось, что… да это же был абсурд! Впрочем, не больший, чем всё, что произошло между нами прежде. Гоуст нетерпеливо уставился на него. Соуп беспомощно открыл рот, потом захлопнул его, клацнув зубами. Нахуй, нахуй, нахуй. На этот раз не он подталкивал ситуацию к абсолютному сюру. С него взятки гладки, никакой ответственности, ясно вам? Этим было легко себя успокоить. Этим было ещё легче заставить себя выполнить приказ. Гоуст, теперь невидимый, но ощущаемый каждой клеткой тела на уровне лихорадочной нервной пульсации, пошевелился. Соуп слышал шорох ткани, чувствовал, как проминается под чужим весом матрас, как если бы Гоуст… придвинулся ближе А потом он прошептал: — Не открывай их, пока я не разрешу. Звучало как… блядь, как полный пиздец. Как нечто, на что Соуп даже не рассчитывал. — Так точно, сэр, — сдавленно пробормотал он, жмурясь до цветных пятен перед глазами, хотел отпустить какую-нибудь шуточку, только чтобы унять собственное сердце, сошедшее в рёбрах с ума, может, что-то про безнравственных британцев — или конкретно про его, Гоуста, контузию, совершенно очевидно же, что нормальный человек (а особенно лейтенант, мать его, Райли) так себя вести не будет, это не по уставу, лейтенант, я обязан сообщить руководству, мысль даже показалась смешной, Соуп почти хихикнул… А потом в его губы впечатались чужие, и ему резко сделалось не до смеха. Гоуст целовался так же, как воевал и как трахался: молча, с холодной яростью, с агрессивным напором, которого сделалось слишком много на какую-то секунду — когда его зубы царапнули и больно прихватили нижнюю губу Соупа, когда его пальцы надавили на точки под челюстью, вынуждая или, быть может, упрашивая приоткрыть рот, когда его язык скользнул внутрь, — а потом резко стало недостаточно. блябляблябля элти что ты Соуп, кажется, захрипел. Или застонал. Или заскулил. Или всё сразу. Он не знал наверняка; тело действовало за него, в обход указаний разума, само потянулось навстречу, само подставилось, вжалось, сдалось без боя. Они столкнулись коленями, грудью, лбами, Гоуст отстранился на какую-то миллисекунду, Соуп успел испугаться, что сделал что-то не так, что проебался, что перешёл незримую черту… А потом Гоуст вмял его в матрас, навалился сверху, придавил — своим весом, своим жаром, жёсткой поверхностью бронежилета. Поцеловал снова, мокро и грязно, у него были жадные губы, влажный язык и изумительно горячий рот, такие рты стоит запретить на законодательном уровне, по крайней мере, если правительство хочет, чтобы один конкретный боец подразделения союзнических войск защищал мировую стабильность, а не фантазировал о сослуживце весь он был таким — горячим и жадным, нетерпеливым, порывистым. Соуп улетел, наверное, сразу же. Отключился. Перестал существовать. Сержанта Джона МакТавиша не было — был один только Джонни, задыхающийся, давящийся кислородом, судорожно и жадно шарящий по чужой широкой спине, позволяющий вылизывать изнутри свой рот и сам целующий в ответ — до призрака стона в горле, до столкновения зубов, до привкуса крови на языке. Самого охуительного привкуса на свете. Губы Гоуста сорвались с его зацелованного рта ниже, прошествовали по подбородку, приникли к шее, зубы оттянули кожу в дюйме от сонной артерии, а потом к ней прижался язык, это было так хорошо, что почти хреново, Соуп то ли охнул, то ли взвыл, шею жгло, тольконеостанавливайся, бёдра, которые стиснули на миг пальцы в перчатках, жгло тоже, и весь он сделался одной алчной пульсацией возбуждения и лёгкой, головокружительно прекрасной боли. А потом Гоуст отстранился. Не отпрянул, но оборвал поцелуй. Видимо, оперся на руку, нависая теперь над Соупом так, что они почти не соприкасались. Ничем — кроме второй его ладони, прижавшейся к бронежилету Соупа там, где под ним колотилось готовое протаранить рёбра насквозь сердце. Соупу отчаянно, до дрожи, до скулежа хотелось открыть глаза. Поймать чужой взгляд. Увидеть воочию те губы, которые он ещё несколько секунд назад вслепую повторял поцелуем. — Иронично, — пробормотал он, чтобы удержаться, чтобы выдержать, чтобы не сдаться; голос звучал хрипло, — наш первый поцелуй случился после первого отсоса. Гоуст фыркнул. Чуть пошевелился. Ладонь на бронежилете исчезла, снова послышался шелест ткани. — Можно, — мягко произнёс он, и Соуп распахнул глаза. Балаклава милосердно укрыла от него влажный и жадный рот лейтенанта Райли. Пиздец. Элти, это просто… Что. Это. Было? — Как мне… — собственная блядская интонация ошеломила его. — Как мне это воспринимать? Гоуст помедлил. Теперь он упирался коленом в матрас, так близко от бедра Соупа, что ткань их штанов шуршала от случайных соприкосновений. Соуп, возможно, никогда в жизни не слышал ничего более возбуждающего. — Как то, что я хотел поцеловать тебя, — наконец напряжённо произнёс Гоуст. Это звучало как извинения за то, что было сказано, понято и недопонято им в подсобке. Как маленькая откровенность, бесконечно далёкая от настоящего признания. Как я не могу и не стану ничего тебе обещать, но, если ты всё-таки готов попробовать… — И это повторится? — совершенно осипшим голосом уточнил Соуп. Гоуст смотрел на него долгое мгновение, прежде чем прошелестеть: — И это повторится.