***
У Гоуста были горячие губы и шалый взгляд. Соуп о б о ж а л, когда его глаза, всегда спокойные и трезвые, делались такими — злыми, больными, голодными. Соуп обожал ощущать на себе его вес, твёрдость его тела, тепло его кожи. Каждую напряжённую мышцу. Соуп обожал крошечные преступления, становящиеся их традицией, — переглядывания украдкой, столкновения коленей под столом во время обеда, переписки в духе «купи кошке корма, я задержусь» прямо посреди очередной планёрки с разбором полётов. Или — вот. Это. Призрак поцелуя в шею, у самого кадыка, жадный и торопливый, с зубами, но без языка, чтобы не осталось отметины. Пальцы, грубовато стиснувшие бёдра. Не слишком-то романтичная, но определённо будоражащая своей запретностью теснота кабинки туалета, в котором они столкнулись по чистой случайности. Честное слово, это не было спланированной акцией с его стороны: зарулить в штабный сортир сразу после Гоуста! …ну, может быть, немножечко и было. Соуп, подавившийся глухим сдавленным стоном, когда Гоуст вылизал его доверчиво подставленное горло, определённо ни о чём не жалел и ни в чём не раскаивался. — Джонни, — шепнул Гоуст, прихватив зубами его нижнюю губу. И — отпрянул, стоило двери, ведущей в туалет, скрипнуть. Они замерли, почти не дыша: вот так, притиснутые друг к другу до волнующего, неудобного и несвоевременного спазма в животе. Раздался шум воды. Кто-то принялся мыть руки. Гоуст сделал короткий жест, призывающий к молчанию — прижал к обнажённым губам палец в тактической перчатке. Чуть помедлив, отстранился, убрал руки с бёдер Соупа (тот почти застонал от разочарования), натянул балаклаву обратно, скрыв нижнюю часть лица. Шум воды стих. В туалете шумно высморкались, пошуршали бумажными полотенцами из автомата, и дверь снова заскрипела, на этот раз выпустив человека наружу. Ещё несколько секунд Соуп и Гоуст стояли неподвижно, вслушиваясь в тишину. — Бля, — выдохнул Соуп наконец. — Бля, — согласился Гоуст с какой-то такой ноткой в голосе, которая означала нечто вроде неудовольствия. И добавил тихо: — Надо идти. — А с ним мне что делать? — поинтересовался Соуп больше хохмы ради, кивнув на свою ширинку: Гоуст, несомненно, успел ощутить бедром его стояк. Гоуст повторил траекторию его кивка взглядом. На мгновение — всего на одно — его глаза едва уловимо потемнели. — Потерпи до ночи, — прошелестел он на грани слышимости. — А… — Соуп открыл было рот, обнадёженный и растревоженный этим обещанием, но Гоуст припечатал, не дав ему вставить и слова: — Не прикасайся к себе до тех пор. Это становилось чем-то вроде новой нормы: эти их маленькие игры, одна из которых, судя по всему, начиналась здесь и сейчас. Соуп облизнулся и, зная, что Гоуст смотрит, пробормотал: — Это потребует от меня некоторых жертв, элти. В движении чужой ладони, поднявшейся по его горлу и вынудившей задрать подбородок, угадывалось я знаю и ещё — уверен, я смогу возместить тебе ущерб. Соупу стоило усилий не податься навстречу, не вжаться, не качнуть бёдрами. Гоуст коротко кивнул ему — это было прощанием, обещанием, молчаливым «выйдешь после меня», не нуждающимся в озвучивании — и выскользнул из кабинки. Сразу стало свободнее, но Соуп с огромной радостью променял бы всё это пространство на тесноту и близость чужого тела. Он тихонько вздохнул, потёр пылающую шею, с трудом удержался от соблазна поправить член в штанах. Они оба вытворяли некоторый пиздец, но Соуп был им целиком и полностью доволен.***
На Гоуста взглянуть было страшно. То есть Соуп, конечно, был не из робких и повидал некоторое дерьмо — за минувшие полгода они успели не раз поцапаться, и к Гоусту в гневе Соуп вроде как попривык… Но не вот к такому. Не-ет, однозначно не к этому я-тебя-закопаю-нахер выражению лица. Он сглотнул. Попытался съёжиться и спрятаться под одеялом, но добился только новой волны боли в районе плеча. Стон сдох где-то в горле, Соуп пробормотал, подавившись им: — Я знаю, что я идиот, можешь не тратить воздух на это умозаключение. Гоуст вскинул брови. Он стоял на пороге палаты молча, и белый халат посетителя, наброшенный на широкие плечи, резко контрастировал с униформой, с балаклавой, с каждым дюймом его тела, источавшим угрозу. Соупу хотелось слиться с подушкой. Выйти в окно — жаль, что всего второй этаж. Провалиться сквозь землю. Не подставляться под пулю какого-то молокососа — для начала. — Скажешь хоть что-то? — нервно осведомился он пару мгновений (и прибавившихся седых волосков на его заднице) спустя. Гоуст помедлил. Затем приблизился к нему — Соуп рефлекторно отпрянул, это тоже было неприятно, и на этот раз гримасу боли ему замаскировать не удалось. Гоуст склонился над ним, сжал плечо, не позволив пошевелиться, выплюнул: — Лежи смирно. Лучше бы нахер послал, честное слово. Таким тоном плохие парни в кино толкали речи про мучительную смерть, которая ожидала протагониста; Соупу ни протагонистом, ни обречённым на страдания смертником быть не улыбалось. По существу он, конечно, вроде как поступил правильно. Увёл с траектории выстрела новичка, подставился сам — глупо, ясное дело, но пуля в плечо не чета пуле в сердце или в голову. Выжить можно. Выжить легко. Кровищи просто из него дохренища вытекло до счастливого момента транспортировки в медотсек, вот и отправили валяться в больничке, ставить капельницы и ругаться с усатым врачом, отказывающимся отпускать Соупа домой. Гоуста на той миссии с ним не было. Прайс отправил его в совершенно другую точку земного шара, на другое задание — и, судя по всему, узнав по завершении собственной миссии о том, что безмозглый сержант МакТавиш умудрился загреметь в обитель белых халатиков после облавы на наркокартель, Гоуст прилетел первым рейсом. Это было… трогательно, да? Очень трогательно, элти. А теперь прекрати препарировать меня глазами, мне и так паршиво. — Простейшая миссия, — еле слышно произнёс Гоуст. Соуп прикрыл глаза: началось. Это было той вещью, в которой они, как быстро выяснилось, плохо друг с другом уживались — раздраконенный Гоуст становился огромной сосулькой, ебучим айсбергом осуждения, кладезем нотаций, спокойным и оттого выводящим Соупа из себя бубнежом про его долбоебизм. Он никогда не орал, не выказывал очевидной агрессии, он просто цедил слова с таким выражением лица и такой интонацией, что хотелось вскрыть себе вены чайной ложкой. А Соуп, по эмоциональности способный посоревноваться с теми же латиносами, один из которых в него и шмальнул, предпочитал решать конфликты иначе — громко, с чувством, с битьём посуды и примирительным сексом на осколках. Не то чтобы у них не случалось этого примирительного секса: грубого, злого, на грани удовольствия и боли. Сейчас, впрочем, об этом можно было и не мечтать — Соупа спеленали бинтами от горла до рёбер так туго, что дышать было тяжело, а от капельниц постоянно тошнило и клонило в сон; Гоуст же выглядел порядочно взъёбанным — слишком сильно для того, чтобы перейти в режим хорошо, я дам тебе по морде, а потом разложу на столе. Соуп побаивался его такого. Пусть даже находил крайне горячим. — Эй, — с трудом вклинился он в монолог Гоуста о безответственности и бессмысленном геройстве, — хватит, ладно? Честное слово, у меня нет сил на это. Гоуст замолчал. Его рука всё ещё лежала на плече Соупа — здоровом, а не том, что делало его похожим на мумию. Словно он опасался, что Соуп снова начнёт дёргаться и извиваться. А может, просто хотел прикоснуться — думать обо всём с этой точки зрения было гораздо приятнее. — Хорошо, — наконец выплюнул он с неудовольствием. И — гораздо мягче: — Как ты? — Как говно, — искренне ответил Соуп. Помолчал. Прислушался к себе. — Лопатка чешется пиздец. Может, ты… — Нет, — отрезал Гоуст. Соуп скис. Буркнул: — Ну и ладно. Я тогда сам. — Только попробуй, — от этого вкрадчиво-угрожающего тона и кирпичей навалить можно было. А можно было и подрочить. Соуп вздохнул и предпринял последнюю отчаянную попытку взбрыкнуть: — Этот мудила, доктор как-его-там, не хочет отпускать меня домой. А я задолбался здесь валяться, эти два дня как два года, честное слово. Мисс Кис-Кис, наверное, уже нагадила мне в кроссовки от тоски. Гоуст слушал в тишине, и, вдохновлённый его молчанием, Соуп умоляюще произнёс: — Попробуй его убедить, а? Я ему денно и нощно доказываю, что ничего не изменится, если жрать таблетки и страдать на инъекциях железа я буду в своей берлоге. Он ожидал отказа, но Гоуст неожиданно кивнул: — Я постараюсь что-то сделать. Теперь его пальцы едва ощутимо поглаживали Соупа по шее — дразнящее и недостаточное прикосновение. Соуп прикрыл глаза от удовольствия, прошептал: — Обожаю твои руки. Как только с меня снимут эту смирительную рубашку, ты не отмажешься. Загоняю тебя до смерти. Ресницы Гоуста насмешливо дрогнули. — Посмотрим, как скоро ты сможешь заправить член в трусы без посторонней помощи, — ответил он, прохладно, но, по крайней мере, без колючих металлических ноток: значит, остыл, отошёл, пронесло. Слава яйцам и Господу Боженьке. — Я посплю, ладненько? — пробормотал Соуп: на то, чтобы оставаться в сознании, уходили последние силы. — Рад, что ты здесь. Я скучал, и мисс Кис-Кис тоже, хотя она никогда этого не признает. Кошка продолжала относиться к Гоусту с настороженной недоверчивостью, но Соуп готов был поклясться, что в глубине души маленькая пушистая стерва обожала его так же сильно, как её безмозглый хозяин. Он уже смежил веки и почти провалился в сон, когда до него донеслось негромкое «хорошо», а колючую щёку тронула в грубоватой неловкой ласке тёплая ладонь. Гоуст, несомненно, свернул бы ему шею за подобное высказывание, но схлопотать пулю определённо стоило того, чтобы почувствовать эту неуклюжую попытку в нежность.