Descending down the Opera

      Декабрь подходил к концу. Редакция перед Рождеством и Новым Годом привычно превращалась в дурдом и не свихнуться не помогало уже ничего. Бесконечные заказные заметки в газеты, новости, сыплющиеся одна за другой, превышение ограничений по количеству материала в одни дни, вместе с ними "дыры" в другие.       Леру в который раз снял очки, потирая веки горящих от часов работы глаз. Он лишится зрения к концу года не иначе... — Расскажешь почему какие-то женщины шлют тебе письма с оторванными марками? - без приветствия начал Арно, коллега Гастона.       Арно работал в отделе социальных хроник. Не лучшая его черта, но профессиональный нюх к скандалам, интригам и интрижкам стал причиной, по которой он заинтересовался этим явлением. Он опустил на стол Леру его корреспонденцию, в том числе письмо без адреса отправителя. — С чего ты взял, что оно от женщины? - поинтересовался Гастон, откидываясь на спинку стула. — Почерк, - пожал плечами мужчина. — А про марки? — Ты же почти детектив, мой дорогой друг, бумага на уголках конвертов шершавая — кто-то ободрал почтовые марки с него и предыдущих. — Шерлоком Холмсом себя возомнил? - усмехнулся Леру, беря конверт из стопки в руки.       В самом деле. Марки снимали аккуратно, но их действительно больше не было на бумаге. То есть они там были. — Кто-то пытается скрыть себя, - заговорил Гастон, когда коллега сел напротив него, - Шлет мне письма по одному из расследований, которое я вел. — "Призрак"? - в глазах Арно загорелся интерес.       В конце концов, будь эта история реальной, а Леру был практически уверен, что так оно и было, всё это действительно являлось частью специфики журналиста социальных хроник — скандалом. — И что же тебе пишут? — Важно не это, а то, что эта женщина пытается избежать любого контакта со мной. Она просто рассказывает. Можешь себе представить — она не утруждает себя даже банальной вежливостью, не расписывает приветствия и прощания. Я получаю один отрывок истории за другим, без адреса автора и без подсказок кто она. Хотя она утверждает, что является единственным свидетелем, к которому у меня не было и не будет доступа, и она же единственная, кто может говорить о поступках Кристин Даае. Утверждает, что та сама с ней общалась. — Что ж..., - задумался Арно, принимая конверт из рук друга, - Кем бы она ни была, она не из Франции. — Прости? — Внутри страны есть гипотетическая возможность отправлять письма без марок, скажем, частными лицами. Я эту мысль дополню, дай мне минуту. Но почта из других стран требует всех формальностей на таможне. Всё ещё можно не указывать свой адрес и имя, как отправитель, но марку, которая указала бы нам на страну, не приклеить нельзя. Я ещё в прошлый раз, разбирая корреспонденцию нашего отдела, отметил, что на письме с этим же почерком, нет марки — её сняли.       По соображениям Арно, если марка всё же была, письмо определенно иностранного происхождения. У отправителя не было курьера в стране, откуда конверт пришел, было бы просто расточительностью отправлять поездом, кораблем или любым другим способом человека, чтобы доставить одно единственное письмо. — Но у неё есть свой человек здесь, в Париже, без сомнений, - добавил Арно. — С чего ты это взял? — Кто-то же оторвал марку, - заговорщически подметил мужчина, - Кто-то, когда конверт пришел в Париж, избавился от следов отправителя, чтобы ты получил письмо в таком виде. Этот кто-то связан с историей потому что раз уж она так старается не выдать себя, не стала бы отдавать эти конверты тому, кто мог бы от любопытства, потому что указание избавиться от следов принадлежности письма — это весьма любопытно, вскрыть конверт и узнать о том, о чём она желает рассказать только тебе.       Арно ещё раз пристально изучил сверток бумаги. — Кто-то, кого она знает, кто возможно тоже был вовлечен в историю, раз уж она не боится этого человека. — Это невозможно, - ответил Гастон, - Она сказала, что пишет мне потому что все участники этой истории мертвы. — А ты ей веришь? — Зачем врать об этой истории? Она уже отправлена в публикацию, самое главное, эта женщина сказала, что не желает, чтобы я переписывал роман, что делится со мной потому что...       Леру замолчал.       А в самом деле — зачем? Какую цель преследует эта женщина? Если она не хочет, чтобы весь мир узнал, зачем знать ему? — Вот-вот, - закивал Арно, - Что-то не чисто в этой истории. Женщина шлет тебе письма, преследуя анонимность, просит не публиковать изменения, но почему-то делится именно с журналистом о том, что произошло якобы на самом деле. Стоит ли в таком случае верить всему, что она говорит? — Но кто? - нахмурился Леру, - Эта история одна из тех, в которых слишком мало участников. Я опросил всех, кого мог, даже Перс, взаимодействовавший со всеми напрямую, умер через полгода после нашей встречи. Де Шаньи и Даае бежали, невозможно выяснить где они, живы ли вообще. Директора не были свидетелями напрямую, а те детали, которыми она делится, носят исключительно личный характер. Мадам Жири была не молода уже тогда, её нет сейчас. Друзей у Даае не было — чтобы хранить секреты, вроде Призрака Оперы, пришлось сохранять уединенный образ жизни. Не представляю ни женщин, ни мужчин из ныне живущих, кто мог бы быть с этим связан.       Арно задумался. — Судя по твоему роману, Жири были вовлечены в общение с фантомом довольно тесно. Может быть та "крошка Мег" могла быть дружна с Даае? - предположил он. — Она теперь баронесса де Кастело-Барбезак и продолжает жить во Франции, - покачал головой Леру.       Тупик.       Арно тяжело вздохнул, потирая глаза. Он взглянул на карманные часы, и попробовал вернуть себе прежний энтузиазм, хотя было видно — последние недели уходящего года и его изрядно потрепали. — В любом случае, зачитай своё письмо, - сказал он, хлопнув ладонями по коленям прежде, чем подняться с места, - Пока этот фантом никому не вредит, возможно ты прав — нет смысла даже пытаться искать её среди мертвецов.

***

      "Мне понравилась последняя опубликованная глава," - было сказано в письме.       "Очень правдоподобно, мсье!       Однако перейдем к чуть менее правдоподобной истине.       Вы станете осуждать Даае за то, что она решила расстаться с жизнью, и я понимаю это. Она понимала тоже. Разве ангел, посланный с небес не стал бы? В конце концов религия не позволяла этого.       Кристин ждала его в своей грим-уборной, после "Пророка" Мейербера. Костюмы хористов никогда не требовали сложных деталей, форм и застежек, поэтому с ними Даае справлялась сама. В конце концов это был всего лишь костюм роли "первого мальчика". — Не надевайте корсет, - прозвучал Голос, заставив Даае вздрогнуть от неожиданности.       Кристин для молодой девушки, живущей в Париже, работающей в театральной среде, была удивительно старомодна и строга на вид.       Она убирала волосы в простые низкие прически. Такие англичанки-квакерши носили тридцать лет назад. Возможно раньше это казалось аскезой — отсутствие цвета в её платьях, их простота и старомодность, потому что даже беднейшие из девушек умудрялись собрать из обрезков лент цветы для брошей, снять бусы с петель для портьер в своих домах, нанизывая их в браслеты, нашивая их вместо пуговиц, что угодно, хотя бы украсить лицо каплей цвета, но Даае же сохраняла эту монохромность во всём, застегивая наглухо воротники.       Теперь, когда Эрик знает, это делает её траур ещё определеннее.       Призрак не редко использовал ходы за стенами, увешанными огромными зеркалами, в коридоре артистических комнат. Его не интересовали своры девиц в прозрачных камизах и панталонах, ни дивы, ни танцовщицы, ни примы. Кристин Даае заинтересовала его сегодня потому как сильно отличался её нательный наряд. Уже холодало должно быть, раз уж её руки до кистей прятали рукава хлопкового халата в пол, а сами кисти митенки, плетенные из нитей ириса. Колоколообразная роба, не имеющая украшений, кроме ленты, связывающей воротник на горле.       Как будто девушка пряталась от холода в снегах, надеясь слиться с ним бледностью кожи, белизной тканей. — Прошу прощения? - переспросила она, снова ища источник звука. — Корсет, дитя.       Она безошибочно взглянула в зеркало на стене, ровно туда, где находились глаза Призрака. Даае не могла видеть его — это невозможно, но на мгновение Эрику показалось, что девушка в точности знает, где он находится.       Его голос исходил из неоткуда, из воздуха, откуда-то сверху, но Кристин от чего-то обратилась именно к нему.       Она развернулась к зеркалу, рассматривая гримерную в отражении, как если бы это помогло ей обнаружить духа в комнате. Даае приближалась неспешно и бесшумно, заметив что-то. Она прищурилась, как делают слегка близорукие, когда на отражающей поверхности вдруг возникла белая линия.       Расширяющаяся кверху на уровне её подбородка и до ключиц, когда Кристин оказалась в двух шагах от зеркала. Пара симметричных каплеобразных фигур выше ее ребер и дуга прямо под ними.       Глаза Даае преследовали вырисовывающиеся линии, пока не была выведена эта арка у её отражения под грудью. — Я слушал сегодняшний концерт, - заговорил снова Голос, - Вы бросили консерваторию? — Нет, - сухо ответила Кристин, - Мадам Валериус это огорчило бы.       Ангел Музыки, это несомненно был он, задумчиво хмыкнул, как будто рассматривая девушку, как диковинку. Во всяком случае холодок, пробежавший у неё по спине, заставил Даае обернуться.       Это был Ангел вне сомнений потому как именно звучал его голос даже от таких примитивных манипуляций. Живые люди так не звучат. Звук его голоса добирался до глубин костей. Мелкая вибрация куда живее биения собственного сердца. — Вы неправильно дышите, моя дорогая, - сказал он, - Я отчетливо слышал это сегодня. Этому нужно было учиться в первую очередь, Вы практически окончили учебу, но дыхание Вам так и не поставили. Это повод задумать о смене учителя. — Нет нужды, - проговорила Кристин.       Впервые за месяцы наблюдений в ней проблеснуло нечто, походящее на энтузиазм. — Вы ведь согласились учить меня, - добавила она. — Вы согласились учиться у меня, - ответил Ангел.       Эрик говорит это себе, надеясь найти оправдание подобному безрассудству.       Он не скажет в точности какая дьвольщина дернула его на это безумие — создать даже минимальную связь с этой девчонкой.       Она всего лишь пела, пела не для него, не безупречно и без знания дела, а он не мог просто заставить себя уйти, не возвращаться по крайней мере, не просить её об этом согласии. — Что это? - спросила она, снова глядя на рисунок. — Ваши легкие и диафрагма. Сделайте глубокий вдох.       Даае повиновалась. — А теперь сделайте его так, чтобы я не увидел этого, - попросил он.       Кристин нахмурилась в непонимании. — Взгляните на себя в зеркало ещё раз, и следите за тем, где именно оказался воздух на вдохе, Вы поймете о чём я говорю.       Даже в свободном одеянии было заметно как поднимается её грудная клетка на вдохе. — Видите рисунок? Форма легких неоднородна, они сужаются кверху — наибольший объем воздуха можно взять внизу, там, где находится диафрагма — дуга под ребрами. В этой рубахе, если сделаете всё правильно, я не увижу ни вдоха, ни выдоха. Ещё раз.       Возможно, Леру, описания техник дыхания для оперного пения и принципа концентрации ключевых органов, важных для него, Вас утомит. Но представьте, что кто-то говорит Вам как дышать под водой. Невозможно казалось бы — Вы ведь не рыба, но выясняется, что годами Вам не сообщали простых истин, известных всем. А Вы были так закрыты и нелюдимы, что даже не нашлось приятелей, указавших бы на эту ошибку. И под водой Вы задыхались.       Найдя Даае в шаге от смерти, Призрак Оперы вдруг решил учить её дышать.       Немыслимо.       Виртуозный мастер занимался с ней мелочами до того скучными, какой показалась бы таблица умножения для гения-математика. Как совершенно голая лестница — прямая, ледяная и грубая, неизлечимая тоска. Так и было бы, не уводи он её напротив куда-то вниз, вглубь, туда, где должно было концентрироваться её дыхание, туда, где на гладкой поверхности зеркала как по волшебству возникал рисунок за рисунком, от положения ребер до изгиба позвоночника и разворота плеч самой Кристин. Ангел Музыки не мог прикоснуться к ней, чтобы расправить плечи, но мог свести лопатки своих чертежей, и за ними повторяла Даае. — Ещё немного и закружится голова.       Возможно ей показалось, но Ангел Музыки пошутил...       Кристин выдохнула после излишне старательного, губительно глубокого вдоха от которого в самом деле чуть потемнело в глазах. — Если продолжим, переусердствуете, - продолжил Голос, - Уже поздно.       В ту ночь ей ожидаемо не удалось заснуть, хотя Ангел настаивал.       Занятно, но есть разница между жизнью и жизнью, когда дыхание вдруг занимает твоё внимание.       Каждый вдох.       Боль от нехватки кислорода в секунду перед вдохом и чувство освобождения от выдоха. Голод перед каждым глотком, покалывание на кончиках пальцев, когда легкие наконец наполняются воздухом.       Невозможно ощущать пустоту, если думаешь об этом — о том, что это происходит каждую секунду.       Не могу сказать почему, но тогда это показалось самым важным для неё. На какое-то время легкое головокружение от кислорода затмило мысль и том, что она сделала на крыше Оперы. Почему она это сделала.       Они не пели в тот вечер, всего лишь делали небольшие упражнения для того, чтобы Даае ощутила разницу между звукоизвлечением при её привычном дыхании и при новом, где каждый выдох контролируется межреберными мышцами, её диафрагмой, где воздух концентрируется в солнечном сплетении.       Как будто её тело обнимает этот вдох, удерживает его изо всех сил, переплетаясь пальцами, щекой к щеке, пока он не ускользает куда-то вверх. Это неизбежно, но эту утрату было возможно отсрочить.       Эрик надеялся, что возможно эта примитивная рутина вернет ему здравый смысл. Возможно на него так повлияло безумие, что бывает подступает ночами, возможно факт самоубийства на его глазах что-то помутил в его рассудке, но отправляясь сегодня за зеркало грим-уборной в конце коридора, он думал только об одном:       Это какое-то проклятье...       Он не желал лгать, насколько вообще человек, притворявшийся призраком, мог оставаться честным, честным тем более с людьми, которые не заслуживали ни этого, ни того, чтобы мужчина причислял себя к ним. Но эта девочка...       Он солгал ей. Не подтвердил ни разу, но не опроверг то, что являлся Ангелом, посланным её умершим отцом. Солгал человеку, нуждавшемуся в этом обмане. Не в обмане, разумеется, но большего Призрак Оперы дать не мог.       Зачем?       После той ночи он мог больше не появляться с Даае на одних этажах, но кончилось всё тем, что произошло в её артистической комнате. Он заговорил с ней. Просто от мысли о том, что спасения недостаточно и она захочет завершить начатое.       Зачем? Зачем умирать, будучи совсем юной? Зачем умирать из-за других людей? О какой пустоте Даае имеет право рассуждать, если она звучит так?       Она совершенно зажата, закрыта и скованна, как если бы за её спиной действительно находился призрак, держащий обжигающую ладонь в ежовой рукавице в миллиметре от кожи её шеи. Так было на всех репетициях, за которыми наблюдал Эрик.       Но когда она уверена, что ей ничто не угрожает, что ни единой живой души, кроме её выдуманного Ангела, нет поблизости, когда Даае наконец избавляется от страха, она звучит так свободно, будто ни единая нота не требует от нее никаких усилий. Как поверхность стоячих вод в штиль, уносящая звуки с корабля так далеко, что кажется, будто поют сирены.       Париж был шумным городом, Опера в основном создавала высококлассную, но какофонию во время многочисленных репетиций, концерты и спектакли, которые здесь дают, нанимают временами артистов, из которых хочется выдавить голос голыми руками, заставить их замолчать, и вперемешку с теми, кто в самом деле умел петь, это звучало ещё чудовищнее. Всякое отсутствие порядка, гармонии.       Роль Призрака тем более не создавала причин хранить покой. С открытия Оперы Гарнье прошло три года. Почти четыре — после новогодних праздников, зданию театра исполнится четыре года. А до этого ещё несколько лет работы над проектом Гранд-Оперы. Не было ни дня и ни единой причины, чтобы остановиться и прекратить окружающий мужчину хаос.       Даае это сделала звуком своего голоса. Это не была тишина в голове, уж этого никто никогда не сумел бы добиться, но по крайней мере девушку ничто не могло перебить, отвлечь слух Эрика от неё.       Непостижимо.       И от этого он надеялся избавиться, доказать себе этим уроком, что она не стоит того, чтобы продолжать лгать грязно и кощунственно, но затем зазвучал её голос.       Впервые в жизни Призрак Оперы ощутил — нет предела безумию. Всегда казалось, что дальше некуда, что невозможно свихнуться больше, чем он уже. Но выбор продолжать был гораздо более значительным безрассудством в его положении, чем любые игры в привидений, любые запугивания и вымыслы, которые Эрик щедро кормил своими трюками и скармливал эти иллюзии сотрудникам театра.       Он спятит окончательно здесь. От какофонии и хаоса. Разрозненных звуков разной степени таланта и бездарности, если не продолжит подпитываться звучанием её голоса.