Descending down the Opera

— Целых два за неделю? - ухмыльнулся Арно, хлопая Леру по плечу, чтобы разбудить коллегу.       Он задремал на рабочем месте. — Два чего? - рассеянно спросил мужчина. — Письма с ободранными марками, - ответил Арно, указывая на очередную стопку корреспонденции на углу стола Гастона.       Это было довольно примечательным. Прежде с таким постоянством аноним не писала. — Послушай, а кто приносит их? До сих пор я получал конверты уже в своём кабинете, как они попадают в редакцию? — Как и все остальные, ничего примечательного, фигура в черном и в маске с горящими глазами не стоит у меня под дверью, чтобы я положил письмо тебе на стол, - Арно принялся разбирать завалы бумаг на столике в углу кабинета, в поисках чего-то, - Они попадают в почтовый ящик редакции, утром их разбирает секретарь, отправляет на этаж, я как верный раб забираю твою связку писем тоже, потому что если я не стану этого делать, ты проворонишь почту на недели вперед, тебя уволят, мне больше некого будет терроризировать. А! - вздохнул он, отыскав единственную в кабинете кружку, - Ты, впрочем, спал на этой неделе? — Не приходилось, - признался Леру, наблюдая за тем, как Арно переливает часть содержимого своего стакана в тот, что нашел, - Что ты делаешь? — Жизнь тебе спасаю.       К счастью это был кофе. К несчастью остывший и бывший у Арно в кружке. Впрочем, в канун Рождества уже не имело значения чем травиться, если на все праздники засадили в редакцию. — Кто-то приходит к почтовому ящику на углу улицы, оставляет там конверт, и потом он попадает ко мне на стол, - проговорил Леру, соображая вслух, всё ещё пытаясь отойти от жутковатого сна, от которого болела голова и помутилось зрение. — Не забывай, что помимо регулярной почты нам шлют свои заметки и идиотские истории всякие проходимцы и простые горожане. К тому же нет определенного графика вашей переписки, если я правильно понимаю, и ты захотел проследить за тем, кто тебя третирует этими письмами.       Не то, чтобы его третировали...       Теперь, когда эта женщина рассказала о попытке самоубийства Даае, Леру был сбит с толку. Все описывали её как чистую, наивную душу с добрыми намерениями и христианским воспитанием. Эту же Кристин Даае описали безвозвратно потерянной, лишившейся страха не только перед Призраком, но и перед Господом. Гастон почти мог слышать её голос, зачитывая строки её диалогов с Призраком. Она была мрачнее ночи, суха и сурова. А затем отчаянна в преследовании каждого собственного вдоха и выдоха, стоило её мольбе о помощи стать услышанной.       Совершенно чудовищного нрава мужчина, презревший человеческий мир, не желающий себя к нему даже причислять, вдруг ввязался в опаснейшую для его инкогнито и безопасности авантюру, столкнувшись с попыткой другого человека покончить с собственной жизнью. Из... жалости или...       Не потому что для того, кто задыхается от одиночества, суеверная сирота была бы легкой добычей, но потому как добычей вдруг оказался Эрик.       Он не заманивал Даае своим неземным голосом. Она сама увела эту тень на крышу Оперы и лишила всякого здравого смысла. Он показался ей не раздумывая, потому что сама мысль об утрате её голоса показалась ему невозможной.       Кем нужно быть, чтобы знать подробности не просто событий — чувств людей? Что за подруга была у Кристин Даае и откуда знала в точности о мыслях Призрака Оперы?       Чувства Даае сама высказала виконту, а тот Персу, пересказавшему эту историю журналисту.       Перс был Эрику единственным другом. Кем была автор писем? — Арно, - позвал Леру, - В бюро кожаная папка. Там предыдущие письма от неё. Я хочу, чтобы ты прочел их. А потом я поделюсь с тобой этим. — Она разрешила? - поинтересовался мужчина. — Не имеет значения. Порядочные люди не носят масок и не прячутся за оторванными марками, значит и мы не обязаны оставаться джентльменами. А мне возможно понадобится помощь, в конце концов, кому как не корреспонденту социальных хроник разбираться в чужой переписке? Пока что я сам так и не пришел ни к каким умозаключениям на счет личности этой женщины, быть может тебе удастся.

***

      "С Рождеством, Леру!       Я бы спросила как Вы догадались о чрезмерной эмоциональности господина виконта и его несдержанности, когда дело доходит до слёз, описанных в Вашей книге, однако же эти письма всегда напоминают мне — ответа на них не последует. Это почти расстраивает меня, но таковы наши с Вами обстоятельства. Что бы я ни спросила, ответом мне будут только догадки.       Вы любите танцы? Возможно нет. Я не любила до и после определенного возраста. Однако на их счет неизменной оставалась одна истина — парные танцы целиком и полностью зависят от партнера. Так думают оба, впрочем. Итого, два человека, не испытывающие к танцам никакой симпатии, в паре друг с другом могут оказаться уверенными бальниками.       Занятно как именно Призрак Оперы учил Кристин Даае. Вы скажете: Да, он поправил кое-какие огрехи её педагогов, но чего особенного, чего неземного было в уроках Ангела Музыки?       Его голос, Леру. Он сам.       Даае не исполняла соло, лишь упражнялась, и когда ей нужно было петь, они делали это построчно — фраза за фразой голос Призрака был ступеньками в этом подъеме наверх для голоса Кристин. Как будто его мастерство могло передаться ей, стоило ему попросить. Его дыхание было поддержкой, которую искала её рука на крутой лестнице, мягкой поданной ладонью.       Пустота, которая делала пение Даае слабым и сухим, которая убивала музыку в её груди, а если ноте удавалось скользнуть вверх, душила в горле Кристин, теперь была заполнена им.       Но проблемой было именно это. В одиночестве девушке ничего не удавалось, как бы она ни старалась, как бы разогреты и подготовлены ни были её связки. Краткий миг радости исчезал вместе с её учителем, и с этим Даае не знала как бороться. — У Вас есть любимые цветы, дитя? - мягко спросил Голос, когда после очередной неудачи Кристин замолчала и в непонимании накрыла горло ладонью.       Этот вопрос сбил её с толку. Даае попробовала вспомнить когда вообще в последний раз обращала внимание на цветы. Ведь сейчас только начало октября, не так давно успели отцвести живые цветы, и даже теперь наверняка продаются тепличные в магазинах по всему городу, но сейчас девушка не могла припомнить хотя бы их аромат. — Вы помните я говорил, что о Вас никому ничего не известно? - продолжил Голос, сглаживая заминку, - Никто не знает существуют ли у Кристин Даае хоть какие-нибудь увлечения, никто не видел её в числе зрителей за сценой, никто не знает нравится ли мадемуазель хоть какой-нибудь цвет, вещь, занятие, есть ли в её сердце место хоть кому-то, хотя бы домашнему котенку или пташке...       Он обращался к ней, а девушка не искала его взглядом, глядя в никуда, пытаясь понять что произошло в секунду, когда с её губ сорвалось очередное доказательство её слабости. — Кристин, - позвал Ангел.       Как если бы у духа была рука и он мог коснуться пальцами её подбородка и обратить лицом к себе. — Никто не видит Вас в городе. Никто не знает что Вы читаете. Никто не зовет себя Вашим другом. Как у Вас может что-то получаться, если в Вас действительно пусто?       Обратив взгляд, в сторону зеркала, Кристин всхлипнула, как если бы хотела, действительно хотела заговорить, но не могла. — Дело не в том, что в Вас ничего нет, - добавил Голос, понимая, что мог звучать оскорбительно, - А в том, что нет ничего во внешнем мире, что могло бы добраться до Вашего содержимого. Как будто двери заперты изнутри. — Это не..., - заговорила Кристин, пытаясь найти ответ для него.       Она даже с самой собой не уверена, что договорилась бы на этот счет. — Я продолжаю заниматься музыкой потому что это единственное, что мне на самом деле нравится. Больно это или нет. — Что-нибудь кроме боли? - прозвучал Голос. — Прошу прощения? — Что-нибудь Вас радует?       Кристин снова замолчала.       Она слушала оперу, прячась за декорациями за сценой. Даае не уверена радовало ли её это, но на какое-то время поддерживало в ней что-то.       Хоть что-то. — Я ждал подобный голос много лет, - сказал Эрик, глядя на девушку из-за зеркала, - На крыше Вы пели в одиночестве. Без меня. — Ничего, кроме боли в этом не было, - бесцветно ответила Кристин. — Ярость и скорбь — тоже сильные чувства, - покачал головой мужчина, не задумываясь над тем, что девушка его не видит, - Разумеется невозможно полагаться на них всякий раз. Вы ведь не испытываете горя, когда поете со мной? — Нет, - поторопилась ответить Кристин, - Только радость.       Только радость...       От этого стало отвратительно на душе. Эрик приносил ей только радость, будучи лжецом, пользуясь её безоговорочной верой. — Мы попробуем снова завтра. И будем искать, пока не добьемся успеха.       Искать способы испытывать что-то помимо печали.       Когда Даае кивнула, в ней снова было смирение. Подобное этому он видел в ту ночь, на крыше. Это хорошо. Это было правильным. Такое смирение в ней было перед лицом смерти, чем в точности Эрик и являлся. Хотя бы в этом она, пускай бессознательно, отзывается на него как должно. Пускай и без страха.       Он придет в конце концов. Всегда приходит. Тогда всё кончится самой собой. — Почему "Сафо"? - спросил Голос, после очередного упражнения, несколько дней спустя.       Ему показалось, что если попробовать задать этот вопрос, когда Кристин ещё не отпустил восторг очередного успеха, её это не огорчит.       И в самом деле — даже тень улыбки, иногда посещающая её, не испарилась. — Я знаю, что опера не очень успешна, но она хороша. — Я не верно выразился. Как Вы узнали об этом произведении? Его не ставят в Париже. Его не исполняли уже очень много лет.       Кристин замолчала, будто пытаясь рассмотреть где-то на дне собственной памяти тщательнее как именно это было.       Она слегка близорука, временами щурится очаровательно, как будто есть голос в её голове, вечно отвлекающий её от внешнего мира, а она к нему прислушивается. — Это было семь лет назад, мне было пятнадцать, - заговорила она, - Наше первое с матушкой Валериус Рождество после смерти моего папы и её мужа. Мадам решила преподнести мне подарок взамен тому, что мы обе останемся одни. Она всегда относилась ко мне, как собственному дитя, но после кончины папы и профессора одного за другим, ей нестерпимо сильно хотелось стать мне матерью. Не уверена, но возможно мадам нуждалась в ребенке даже больше, чем я в родителях.       Кристин рассказала о концерте Полин Виардо, который та давала в тысяча восемьсот семидесятом году, после падения Наполеона третьего. Виардо ушла со сцены ещё в шестидесятых. Она и ее семья покинули Францию ​​из-за публичной оппозиции ее мужа императору, и только после смены власти Виардо вернулась Париж. — Она играла кое-что из своих сочинений, и исполнила любимые арии. Не все из них были известными, в их числе "Бессмертная лира", - девушка замолчала.       Она забралась на банкетку у стены, прижав колени к груди, прячась от света. — Отец умирал медленно. В этом не было ничего из того, о чем мне говорили мадам, профессор, все люди, окружавшие меня — что это освободит его, что боли придет конец, когда он умрет, что это не должно мучить меня, потому что папа наконец окажется на небесах и для него страдания кончатся, - продолжила Кристин, - Как это могло быть правдой, если его смерть была столь кошмарной? Он умирал, лишаясь голоса, крови, бледный и ледяной за недели до смерти. Я злилась на профессора и мадам Валериус, на него, потому что они все говорили — это пройдет, когда он умрет, хотя изо дня в день становилось только хуже.       Девушка опустила подбородок на колени, хмурясь. — "Бессмертная лира" — тоже не легкая ария. "Прощай факел мира" поют со смирением и "сойти в лоно волн" ему предлагают так, будто он от того не потухнет. Там говорится "И я сойду в волны, в вечный покой", с упоением. Виардо пела это, и голос её звучал так, словно солнце поднимается на небе.       Эрик обнаружил себя стоящим вплотную к ледяному стеклу зеркала. Даае была спрятана от него пышными занавесками, помещенными сюда из большого зала. Их списали и хранят теперь в крохотной гримерной незначительной хористки, занимая столько места, что из-за них Призраку едва виден краюшек профиля девушки и пара ладоней, обнимающих колени. — Сама мысль о том, что "дню должно сиять и он воссияет", что люди теперь станут видеть рассвет, не задумываясь об умершем, как будто радует Сафо, - говорит Кристин, - Она не хочет, чтобы её смерть имела значения. Она умоляет "разверзнуть горькую пропасть" почти в агонии. Ария не заканчивается этими конвульсиями или муками, хотя возможно так было бы куда эффектнее умирать, по крайней мере на сцене. Последняя фраза "Я буду спать вечно в море" поется с таким спокойствием, что сидя в концертном зале, наслушавшись о том, какую боль приходится переживать, и какое отдохновение приносит сама мысль о смерти, перестаешь дышать, чтобы она снова тихо произнесла "dans la mer" и избавилась. От всего.       Эрик сожалел, что не мог видеть её лицо. — Поэтому Сафо, - добавляет Кристин, - Смерть отца казалась чудовищной, ничего хуже в моей жизни не случалось. И ничего нового эта ария мне не сообщила, но её язык был иным, чем у людей, пытавшихся объяснить мне почему от смерти станет легче. Это эгоистично, но тогда она принесла покой мне. Папы не стало, и мне полегчало только после "лиры".       Даае спряталась в кольце собственных рук ещё глубже, замолчав на какое-то время. — Я ждала от его смерти избавления не для него, - говорит она почти презрительно, - А для себя, - Кристин стиснула челюсть, - Потому что Вы правы. Во мне не пусто. Во мне остались эгоизм и ненависть. Легче от этого быть не может. Я выбрала эту арию не потому что я ждала покоя перед смертью и не в поисках красоты, а потому что я напоминаю себе почему меня не должно быть здесь. Я просто злопамятный ребенок, так и не переросший детский эгоизм, неспособный думать ни о чем, кроме собственного страха. Мне двадцать два, мсье. А я испытываю инфантильный испуг потому что мой дорогой папочка больше не может меня опекать. Потому что я знаю, что теперь, хотя прежде Вам не удалось разглядеть это малодушие, Вы наконец от меня откажетесь.       Пульсировало в висках, сердце стучало где-то в горле. Тошнило не то от этого, не то от самого себя.       От самой себя.       Если продолжить говорить, можно выставить себя ещё более жалкой. — И будете правы, - поджимает губы Даае.       Если заговорить, конца и края лжи не будет. — Это мне решать, - всё же говорит Эрик.       Вовсе Кристин не была плохим человеком. Она была всего лишь девочкой, когда осталась одна, к тому же слишком строгой к себе.       Эрик провел в одиночестве всю жизнь. Он не был обласканным ребенком, ни материнской, ни уж тем более отцовской любви ему не досталось. Не зная симпатии, чудовище всё равно мучилось от изолированности своего мира. Что же должна была испытывать девочка, которой полагались любовь и забота? Которая знала их вкус, а теперь жила здесь, в этом каменном сосуде, пробка которого не давала выбраться из яда и брожения наружу.       Слезились глаза и не хватало воздуха. Даже Эрику иногда. Даае же была намного младше и менее подготовленной к такому положению дел.       Дети в самом деле эгоцентричны. Причиной всех бед и главными подлецами они всегда видят себя самих. — Я уже не ребенок, - будто читая его мысли, продолжила девушка, - Нельзя всю жизнь ходить вокруг своих ничтожных обид. — Вы обижены на него? - спрашивает Эрик. — Нет, я...       Просто хотелось, чтобы мир снова обрел хотя бы подобие порядка. Толику цвета и вкуса. Хотя бы избавиться от горечи.       Чтобы вернуть себе радость от музыки понадобилось божественное вмешательство — ей был послан ангел, и что же Даае? Она плачет, как неблагодарная, истеричная... — Кристин, - позвал Голос.       Собственный внутренний голос был презрительным, грубым жужжанием в черепе. Коконом, который разрастался до немыслимых толщ, которые не снять даже слой за слоем, даже уговаривая себя, а ему удавалось разбить эту тяжесть одним звуком своего голоса. Ангел Музыки всего лишь звал Кристин, а казалось, словно чья-то рука выдергивала её посреди дороги из потоков людей, ветра и экипажей. Как будто одним рывком принимал в объятия или захлопывал за их спинами дверь общего дома, отрезая от обезумившего мира.       Она верила в него. Эрик обреченно опустил веки, выдыхая.       Кристин Даае верила в него и теперь ей причиняла боль мысль о том, что он от неё откажется.       Как?       Как он может?       Как ей в голову может прийти даже мысль об этом, если все последние недели его разум занимал звук её голоса, упоение от радости, которую девушка испытывала просто потому что он пел для неё?       Что ему ей сказать? Что, чтобы она перестала считать себя дрянью, чтобы соприкосновение с миром не оставляло привкус смерти от которого она стискивает челюсти, сжимает губы в тонкую линию, чтобы унять их дрожь? — Ваш отец любит Вас, Вы должны это знать.       Единственный раз Эрик видел её слёзы на крыше. Девушки так часто плакали в стенах этого театра, но плач Кристин Призрак даже не слышал. Его единственным свидетельством были дорожки слёз, исполосовавшие бледную кожу тогда, под лирой Аполлона. Вот и теперь — её голос не дрогнул, и даже горячие капли не сорвались с век, оставаясь на темных ресницах. Но они были там. — Он обещал послать меня Вам, дитя.       Ложь за ложью. Призрак никогда не клялся в своём божественном происхождении. Просто потому что чудовища не имеют права даже заговаривать об ангелах, и теперь Эрик собирается выдать себя за одного из них. Довраться до конца. Это навсегда отрежет его от даже мизерных надежд заговорить когда-нибудь с Кристин вживую.       Надежды...       Господь, он очевидно совершенно выжил из ума!       Призрак Оперы, чудовище, вид которого даже оно само снести не может, рассчитывало на дружбу создания, вроде Кристин Даае.       Не было ни единого шанса с самого начала и было глупо даже думать о том, что это что-то изменит. Поэтому Голос заключает с уверенностью почти болезненной: — И я никогда не покину Вас, никогда."