Профессор на замену

      Оксфорд — поистине великолепный университет с точки зрения не только образования, но и архитектуры. Это старинные здания колледжей, ботанический сад, всевозможные кафе, общежития, комнаты отдыха, помимо развлекательных заведений, на территории университета располагаются театры, музеи и библиотеки. Луи был в раю. Но с недавних пор этот рай был омрачен.       Если раньше проблемы в раю сужались лишь до огромного количества домашки, то теперь на горизонте маячило кое-что более мощное: индивидуальные занятия наедине с самым напыщенным, самым горделивым и самым грубым профессором Оксфорда. Пусть и временным. Чтобы заслужить такую характеристику, нужно постараться, ведь в Оксфорде так или иначе, каждый профессор был мастером своего дела в самом истинном значении этого слова. И пусть многие из этих мастеров были столь же высокомерны, они все равно вели себя надлежащим образом. Но нет, именно Гарри Стайлсу нужно было отличиться: мало того, что большинство студентов мысленно раздевали его на каждой лекции, так он еще и вел себя так, будто знает об этом и ничуть этого не стыдится. Ничего не скажешь, выглядел он… потрясающе. С такими мыслями Луи шел в сторону комнат для профессоров.       Наступила новая неделя, снова холодный понедельник провожал в себе одинокую фигуру Томлинсона. Луи узнал адрес квартиры Гарри Стайлса в администрации. Это был первый этаж старинного здания. Для того, чтобы попасть к двери, ведущей в квартиру, нужно было пройти через длинный вымощенный камнем коридор. Дверь была такого же цвета дерева, как и в кабинете ректора.       Возле этой же самой двери Луи стоял уже десять минут. До указанного времени оставалось всего ничего, а Луи потрудился прийти слишком рано, напуганный внушающей опаску угрозой профессора. Луи не ходил взад-вперед, как истинный невротик. Он стоял неподвижно, прокручивая в голове каждое слово, которое придумал сказать. Зубрил до самого утра все пропущенные лекции, все выставленные на сайте материалы, он подготовился к каждому вопросу, ведь несмотря на свое презрение, Луи все еще желал стабильно хороших оценок. А для этого ему было необходимо отрабатывать все то, что он не ответил на лекции, и все то, что ответить не сможет. По крайней мере до тех пор, пока не научится справляться со своей немотой.       Когда наступает пять часов, ровно в то же мгновение Луи выпрямляется у двери, вздыхает и стучит. Из-за двери не слышится ни шагов, ни ответа примерно с минуту, прежде чем та не распахивается. На пороге своей квартиры Гарри стоит, плотно обтянутый тонким вельветовым халатом, пояс которого сжимал талию профессора. С растрепанными волосами и стаканом в руках он недоуменно смотрел на своего гостя, ожидая, пока Луи заговорит.       — Добрый вечер, — пробует Томлинсон, чем вызывает лишь большее нетерпение профессора. — Наши занятия. Помните? Ректор…       — Да, теперь я помню, — потусторонне отзывается Стайлс, немного заторможенно разглядывая Луи.       Луи делает вывод, что профессор спал. И что он совершенно точно не рад. Облокотившись на дверь, Стайлс отходит в сторону, позволяя Луи войти. Тот, хорошо скрывая свое смущение и сковывающую конечности неловкость, входит внутрь. За ним хлопает дверь. Гарри обходит стоящего столбом Луи и усаживается в кресло, в своей излюбленной позе — закинув ногу на ногу. Пригубив содержимое стакана, он взглянул на Томлинсона новым задумчивым взглядом. А Луи осмотрелся: зажженный камин, отделка из темного дерева, полутьма, старинные картины и такая же старинная мебель, почти антикварная, но доведенная до совершенной чистоты и свежести самым внимательным уходом. Профессор указал Луи на кресло, стоящее напротив него. Ближе к камину стоял диван. Луи присел на край кресла, всем своим видом диктуя бесстрашие. Ведь страх его был заперт, и заперт столь глубоко, что зайдя в гостиную, Луи напрочь забыл о том, что когда-либо боялся.       — Сегодня вы способны говорить? — характерным тоном осведомился профессор. Луи взглянул на него, примечая растрепанные волосы, такую неприхотливую домашнюю мягкость, что он не узнал в человеке напротив напыщенного павлина. Но слова и тон Гарри не давали забыть о его натуре.       — Вполне, — ровно отвечает Луи, отводя взгляд к камину.       Гарри ухмыляется, оглядывая Луи с ног до головы. Это ищущий, лениво-любопытствующий взгляд человека, который наткнулся на нечто такое, чего не видел уже долгое время. Как именно он характеризовал явление под названием «Луи Томлинсон» было не совсем понятно. Ведь, когда Луи снова обратился взглядом к профессору, тот смотрел в окно, попивая свой напиток, подозрительно напоминающий виски.       — Вы так и будете сидеть? — буднично интересуется Луи, глядя на халат Гарри.       — Вас что-то смущает? — поднимает брови Стайлс.       — Пока ничего.       — О, — Гарри поддается вперед, опираясь на свои колени, его взгляд еще более пристальный, чем раньше, когда он говорит: — Значит, вы готовы быть смущенным?       — Я готов приступить непосредственно к тому, зачем пришел.       — Зачем же вы пришли?       Луи замолкает, тяжело вздыхая. Его губы плотно сжаты, когда он смотрит на смешливое лицо профессора. Он снова пьян. Или только притворяется. Во всяком случае, Луи остается лишь ответить:       — Я пришел ответить весь пропущенный материал.       — Весь? — картинно удивляется профессор, откидываясь обратно на кресло, развешивая руки по подлокотникам и глядя куда-то в потолок. — Впечатляет. Ну, приступайте.       Прежде чем начать, Луи смотрит на профессора в последний раз: он распластался по креслу так, будто бы мнит себя античным мужчиной, позирующим для скульптора. Его взгляд устремлен далеко вперед, будто осведомляя Луи, что он пропустит мимо ушей все, что он хочет сказать. Луи прочищает горло и начинает свой монолог. Действительно, ни разу за все время, пока он говорил, профессор Стайлс и не взглянул на него, не задал вопроса, не выказал своего присутствия. Но Луи не прекращал говорить, приводя цитаты, доказательства и ни разу не выйдя за рамки темы. Он говорил лаконично, просто и быстро. Спустя тридцать минут Гарри опустил на него свой взгляд, отчего Луи невольно замолк. Повисла неловкая тишина.       — Ну же? Что вас остановило?       Луи молчал.       — Вас смущает мой взгляд? — Гарри снова поддается вперед, но уже более устало, чем раньше. — Хорошо.       Он поднимает свою руку и прикрывает ею глаза.       — Все, я не смотрю, — резвится Стайлс, заставляя Луи серьезно нахмурится. Что с этим человеком не так? — Удовлетворите меня, вам осталось ответить всего лишь одну тему, — продолжает вещать профессор из-за своей руки.       Луи закатывает глаза, пока профессор его не видит, и возобновляет свой монолог. Он говорит почти глухо, но в тишине гостиной, где окна заперты, а шум раздается лишь от камина, где звучит треск горящих бревен, — эта глухость раздается громом. Когда Луи заканчивает, глаза профессора все еще прикрыты ладонью, а гостиная освещена лишь ярким и живым движущимся светом от камина. Когда Гарри понимает, что Луи более нечего сказать, он отнимает ладонь от глаз и удобнее устраивается на кресле. Луи коротко вздыхает, думая о том, как же ему поскорее уйти. В его горле пересохло, а еще — он не столь силен, как думал. Профессор выглядел просто прекрасно — Луи не был ни асексуален, ни слеп, чтобы отрицать очевидное и оставаться равнодушным, или хотя бы преданным своему презрению. Или, быть может, Гарри слишком долго молчал, отчего Луи забыл, насколько груб этот человек может быть.       — Луи, — начал он с легкой улыбкой, которая еще не превратилась в усмешку, — почему вы не можете отвечать подобным образом в аудитории? Разве это так сложно? Разве эта преграда столь непреодолима?       — Вы действительно ждете, что я отвечу на этот вопрос? — хмурится Луи.       — Было бы здорово, да, — кивает профессор.       — А почему вы пьете в середине дня? — парирует Луи, не оставаясь в долгу.       Повисает гнетущее молчание. Профессор не сводит с Луи пристального, пронзительного взгляда, в котором искрится что-то такое, что Луи никак не может определить. Луи так и не сдвинулся с края кресла, все еще сидя с безупречно ровной осанкой, с той же непроницаемой маской спокойствия. Она не рушится и тогда, когда Гарри говорит:       — А знаете, Луи, пока вы говорили, я подглядывал за вами сквозь пальцы.       Луи слегла приподнимает бровь. Конечно, он смущен до ужаса. А профессор внезапно столь развязен, что ему почти невозможно отвечать серьезно. Но Луи не сдается, ни на мгновение не сдавая оборону:       — Что вы надеетесь услышать? Это какая-то прелюдия, которая ведет к взаимной симпатии? Или вы желаете симулировать сеанс у психотерапевта? Быть может, я расскажу вам о своем детстве, внезапно найду причину своих приступов и освобожу ваше драгоценное время, начав активно работать на занятиях? Кажется, вы пытаетесь меня спасти, профессор?       На губах профессора играет такая довольная ухмылка, что Луи приходится сконцентрироваться, чтобы понять, что ему не мерещится.       — А таким вы мне нравитесь больше, мой любимый студент. Не прекращайте говорить, вы доставляете мне большое удовольствие.       — Боюсь, я здесь не ради вашего удовольствия.       — А мне казалось, от моего удовольствия зависит ваша успеваемость? — улыбается Гарри, наклоняя голову набок и откладывая стакан.       — А мне казалось, что моя успеваемость зависит от меня.       — Что ж, мы оба пали жертвами иллюзий.       — Профессор, — вздыхает Луи, не сдерживаясь. Он ненадолго опускает голову, а когда поднимает — его встречает настойчивый взгляд Стайлса, — я могу идти?       — А это зависит от моего согласия?       Жевалки на лице Томлинсона активно движутся, он впивается многозначительным взглядом в своего собеседника, вызывая у него смех.       — Да, Луи, конечно, вы можете идти. Меня вполне удовлетворил ваш ответ. Примерно, на тройку.       Уж было собираясь встать, Луи падает обратно в кресло, ошарашенно выдыхая:       — На тройку?       — А чего вы ждали? — интересуется Гарри и, поднимаясь со своего места и обходя кресло, берет в руки тот самый черный блокнот. — Как мне кажется, вы не отвечали таким образом материал уже довольно давно. Если у вас и был навык, то вы его растеряли.       — Это не так.       Профессор бросает на Томлинсона нечитаемый взгляд и тускло интересуется:       — Вот как?       — Именно.       — От вашего мнения нисколько не зависит оценка, которую я вам поставлю. Вы свободны. И не забывайте, что вы все еще обязаны появляться на лекциях, где вы молчите, потому что сегодня вас не было. Мы поняли друг друга?       — Да, сэр, — почти сквозь зубы цедит Луи, поднимаясь на ноги. «Сэр» с уст Луи звучит почти как оскорбление. Их взгляды сталкиваются, но Луи не задерживается на чужих глазах дольше приличного и направляется к двери. — До завтра.       Ему отвечает тишина.

***

      На следующее утро Луи еще не успел отбросить отпечаток, который оставила на нем вечерняя встреча. Поэтому, когда в аудиторию врывается профессор, Луи немеет пуще прежнего, холодея от волнения.       Профессор даже не смотрит на Луи, выполняя свою постоянную процедуру, после которой только поднимает взгляд на студентов, кажется, на всех, кроме Томлинсона. Луи внимательно слушает лекцию, внимательно наблюдает за профессором, и за всем этим он не замечает в себе, как ждет, что ему зададут вопрос. Что профессор посмотрит в его сторону, пусть даже усмехнется, но спросит, потому что Луи знает ответ. И пусть даже он не ответит. Зато с ним заговорят.       Но профессор не смотрит на Луи ни разу за весь час. Он не смотрит на Луи и тогда, когда прощается с курсом и выходит за дверь. А Луи провожает его пристальным взглядом, не угадывая в этом высокомерном и смеющимся над самим существованием незнания того, кто так по-детски принял его отработки, ни разу не перебив и не задав те вопросы, которые он обещал задать. Будто забыв о том, что клялся спрашивать с Луи в десять раз больше, чем у остальных, профессор выслушал его так терпеливо и почти что по-доброму, что Луи скитался в догадках: что кроется за этим человеком? Неужто лишь бренди и виски делают из него того, кто способен на равный разговор, а не только лишь на одну большую браваду и грубости. Тем не менее, Луи пришлось заметить, что подобным образом профессор не говорил больше ни с кем.       Бродя в своих размышлениях, Луи доходит до своей квартиры, предвкушая множество страниц, которые ему нужно прочесть, и очередное индивидуальное занятие у профессора. Почему они следуют друг за другом? Когда Луи, уткнувшись взглядом в пол общежития, дошел до своей квартиры, он встретил одно препятствие: чьи-то ботинки. Медленно поднимая взгляд, Луи успел приметить короткий черный тренч и белую водолазку. Это был его сосед, Найл Хоран.       — Здравствуйте, сосед, — искрометно улыбается Найл.       — Добрый день, — удивляется Луи, застыв на месте. — Вам снова что-то нужно?       — О, безусловно! — многозначительно кивает Найл. — Мне нужна компания.       — Почему вы появляетесь в самые трудные для меня дни? — задумчиво проговаривает Луи, адресовывая это, впрочем, только себе. Но так уж выходит, что вопрос слышит Найл, поэтому он считает нужным на него ответить:       — В некотором роде, я эльф, который призван в мир смертных, чтобы развеять скуку и печаль. Но я не какой-нибудь эльф, а эльф ирландской крови. Это значит — в два раза больше веселья и радости!       Луи всего лишь на мгновение тупит взгляд, всматриваясь в лицо напротив с нескрываемым замешательством нахмуренных бровей.       — Вы всегда говорите подобную чепуху? — буднично интересуется он, чем вызывает у Найла смех.       — Более того.       — Проходите, — Луи тихо вздыхает и отпирает дверь. Он разувается и кладет обувь в банкетку: как всегда. Найл, наблюдающий за этим, в точности копирует действие хозяина дома и остается стоять посреди комнаты в белых носках.       — Я никогда не жду гостей, поэтому у меня нет тапочек, — осведомляет Луи, бросая взгляд на банкетку и ноги гостя: он ликует! Никакой обуви на полу!       — А тапочки для хозяина? — ведет бровью Найл, скрепив руки за спиной.       — Я не ношу тапочек.       Найл лишь хмыкает, дожидаясь, пока его пригласят присесть. Луи мысленно отмечает, как не похож Найл на его недавнего гостя: Роберт бросился садиться на диван без мысли о том, чтобы дождаться приглашения.       — Присаживайтесь. Кофе, чай?       Найл садится на диван и поднимает голову к Луи:       — А есть что-нибудь покрепче?       — Нет, к сожалению.       — Так значит к сожалению? — улыбается Найл и достает из внутреннего кармана бутылку ликера. Луи расширяет глаза: каким образом он не заметил выпуклость от такой внушительной бутылки до того, как Найл ее вытащил? — Я же сказал. Я эльф. Где эльфы — там и ликеры. Бокалы, пожалуйста? Стаканы? Я непривередлив.       — Да, пожалуй, — мнется Луи, с сомнением окидывая соседа взглядом.       — Спасибо!       Когда по стаканам был разлит ликер, Найл удобнее устроился на диване, оглядываясь вокруг и пригубив напитка. Луи держал стакан в руках, размышляя о том, что всего через час ему нужно быть у профессора.       — Почему вы не пьете? — любопытствует Найл, почти допивая свой первый стакан.       — Мне нужно быть кое-где через час, не слишком далеко, но я бы предпочел быть трезвым.       — И где же вам нужно быть? — более настойчиво любопытствует Найл, заставляя Луи принять его любимое выражение лица: приподнять брови и надолго всмотреться в своего собеседника. Найл совершенно не стушевался. — Интересно и только!       — А у вас случайно нет диктофона с собой? — на всякий случай спрашивает Луи.       — Диктофона? — не понимает он. — Есть, в телефоне. Вы хотите записать наш разговор?       — Нет, — вздыхает Луи, все-таки отпивая ликера. — Забудьте.       — Готов помочь. Слышал вашу запись, вышла здорово. Правда, вы могли опубликовать ее под своим именем.       — Я не публиковал ее.       — Да? А кто же тогда?       — Один из моих однокурсников пришел ко мне поговорить. У меня было настроение пооткровенничать. К моему несчастью, в этот момент рядом со мной был не самый подходящий для откровений человек.       Найл молчит некоторые время, прежде чем ответить:       — У этого человека, должно быть, на вас крепкий стояк.       Луи шокировано оборачивается на своего гостя, одним своим видом уже задавая вопрос: «Какого черта?»       — Что вы так смотрите на меня? — недоумевает Найл. — Сами подумайте: он разузнал, где вы живете, пришел к вам и записал на диктофон ваш разговор. А потом опубликовал его. Знаете ли, эта запись, несмотря на небольшую долю кринжаты, выставляет вас в довольно неплохом свете.       — Кринжа… Что?       — Вы не знаете, что такое кринж? — будто на всякий случай, уточняет Найл. Когда он встречает молчание на свой вопрос, он тяжело вздыхает и принимает такой серьезный вид, будто на нем лежит ответственность за просвещение нации. — Кринж — это чувство стыда или неловкости за чьи-либо действия или слова.       — Откровения всегда неловко слышать, если ты непричастен, — кивает Луи.       — Верно, — кивает Найл, будто разговаривает с ребенком. — И что вы сделали?       — Ну, я поговорил с ним. Кажется, ректор решил, что я хочу лишить себя жизни.       — Да ну? — Найл подпер подбородок рукой, уткнув локоть в колено. Он расширил глаза, готовый слушать во все уши. — Как вы там оказались?       Луи вкратце рассказал историю о том, как его разбудил в шесть утра Ричард Джонсон, и обо всем, что случилось после. Почти обо всем. Луи не хотелось делиться тем, что он ходил на индивидуальные занятия к профессору Стайлсу. Тем не менее, заслышав одно лишь имя Гарри — Найл выразил некое подобие наслаждения на своем лице:       — Неужели этот сексуальный мужчина преподает у вас на курсе?       — Сексуальный мужчина? — придуривается Луи, изображая недоумение. — Ректор?       — Ректор никому не преподает, Луи. Я говорю о Гарри Стайлсе. Он как минимум полубог.       — Этот полубог — премерзкий тип, — тупит взгляд в стакан Луи.       — Да? А я слышал, что он очень хорошо преподает, знает всех по именам, уделяет внимание каждому студенту…       В таком темпе длился разговор, пока Луи не обнаружил себя пьющим уже второй стакан, когда на часах — 16:30, и он уже должен бежать в сторону дома профессора, ведь до него идти примерно тридцать минут. Луи замирает. Тридцать минут…       Он вскакивает с дивана, мчится к своей банкетке, надевает туфли, достает из сумки духи и пшикает на себя, дабы не пахнуть лишними запахами. И срывается с места, бросаясь за дверь, оставляя в квартире ничего не понимающего Найла.       Луи мчится через уютные улочки, едва успевая смотреть по сторонам, пока перебегает дороги. Он несется вперед, пока в голове его звучат слова профессора: «Не опаздывайте ни на мгновение». В какой-то момент своего непрерывного бега Луи умудряется достать мобильник из кармана пиджака и взглянуть на время. Осталось всего три минуты, а Луи никак не успеет добежать вовремя. Когда он пробегает мимо церкви, до его ушей доносится песнопение. Луи надеется, что это не знак того, что его провожают в последний путь.       Он добегает до двери профессора в 17:05. Стучится мгновенно, несмотря на то, что задыхается и чувствует, как по его лбу течет пот. Дверь открывается спустя десять секунд. Профессор Стайлс стоит на пороге в бежевом костюме, в которым был сегодня на лекции, его взгляд сосредоточен и серьезен, а явное недовольство выдает его выражение лица: грубость его сжатых скул, редкое моргание, неподвижность.       — Я прошу прощения…       — Вам лучше умолять о прощении. Кажется, я предупреждал вас, что не потерплю опозданий? Вы отняли у себя пять минут от нашего занятия. Уже шесть. Проходите и садитесь.       Гарри делает шаг назад, все еще придерживая дверь. Луи быстро проходит внутрь, кладет свою сумку на столик у входа и присаживается в то же кресло, в котором сидел вчера, расстегнув пуговицу пиджака. Он все еще не отдышался, его челка все еще влажная, а взгляд растерянно бегает по пространству гостиной. Таким его видит Гарри, украдкой разглядывая своего гостя, пока тот не поднимает глаза к хозяину квартиры и не заговаривает. Тогда Гарри отводит взгляд к камину.       — Я готов.       Луи хорошо помнит лекцию, которую слышал сегодня. Он невольно осматривает профессора, замечая, что в его руках нет стакана, а в комнате не пахнет спиртным. Профессор выглядит спокойным, крайне уставшим. И печальным. Луи сжимает челюсть, отгоняя прочь абсурдные мысли.       Пока Луи борется с собой, Гарри занимает кресло напротив него и принимает свою излюбленную позу. Он крайне серьезен и строг. Луи рефлекторно выпрямляется еще сильнее. И тут профессор начинает задавать вопросы.       Он задает вопросы по всему материалу, который Луи уже успел рассказать вчера. Он задает вопросы, которые имеют мало связей с теми темами, которые преподает Стайлс. Несколько вопросов затронули античную философию. Почти пятьдесят минут Гарри не меняет положения своего тела, пристально наблюдает за экзаменуемым и задает вопрос за вопросом. На каждый из которых Луи удается ответить.       Луи проклинает Найла и себя за то, что выпил ликер, который притупляет скорость его мыслительного процесса. Но несмотря на это и на жгучее волнение, Луи удается не ударить в грязь лицом. Даже напротив, он показал блестящую эрудицию, ни разу не запнувшись о пристальный взгляд профессора. Легкая притупленность сознания явно пошла ему на пользу. Потому что, когда профессор замолчал спустя пятьдесят минут — то ли от того, что время подходило к концу, то ли от того, что он более не мог придумать вопроса — в его взгляде Луи увидел шторм двух эмоций: интереса и восхищения. С минуту он молча просто смотрит на парня, а после выдыхает и улыбается. Луи, все еще нервничающий донельзя, невольно отвечает на эту улыбку.       — Завтра ответите на мой вопрос в аудитории, — внезапно говорит Стайлс, и так неожиданно просто, будто бы они не собрались здесь только потому, что Луи не способен на то, что он ему предложил. Он отводит взгляд и поднимается с кресла, направляясь к своему книжному шкафу. В темноте вечера силуэт профессора освещен огненным светом камина. Луи слышит, как за окном усиливается ветер.       — Что, простите? — не понимает Луи, хмурясь.       — Вы меня прекрасно слышали.       — Но у нас был уговор…       — У нас не было уговора, — перебивает его профессор, оглядываясь через плечо. — Ректор позволил нам найти иной компромисс, Томлинсон. И мы с вами осведомлены, что один из возможных компромиссов — это если вы отринете все свои страхи и преодолеете их, ведь…       Внезапно Стайлс замолкает. Слышится лишь треск камина, ветер, дыхание самого Луи. Тот чувствует, как тяжела его одежда и тело. Ему хочется прилечь на свою кровать и проспать до самых экзаменов.       Гарри оборачивается на Томлинсона, который сонливо вглядывается в палас под своими ногами, и идет в его сторону своей спокойной, уверенной походкой. На паласе, на который без всякой мысли был устремлен взгляд Луи, появляются ноги, обутые в черные туфли на шнуровке. Слишком близко к туфлям Томлинсона. Прежде чем Луи успевает поднять голову, на его подбородок ложится ладонь, осторожная и непоколебимая, медленно приподнимающая его голову. Сердце в груди Луи бьет кульбит такой силы, что на мгновение он перестает дышать. Профессор смотрит на него сверху вниз, в его взгляде — такая глубокая сила воли, которую невозможно пошатнуть ни словом, ни ударом, ни трагедией.       — У вас есть способности, Луи. Не стоит гнаться за временем, которое ускользает сквозь ваши пальцы. Вам стоит лишь сжать кулак.       Прежде чем Луи успевает опомниться, произнести хоть слово, вздохнуть — Гарри отходит от него таким же спокойным шагом, что и раньше. Ничто в нем не объясняет ни прикосновения, ни слов, ни взгляда. Будто бы все так, как должно быть.       — Время закончилось.       Луи встает с кресла, ошалело вглядываясь в спину профессора, который уже успел вернуться к книжному шкафу, стоя у него с зажатой в руке книгой. На ватных ногах Луи идет к двери, тихо выдыхает робкое: «Доброй ночи», выходя за порог. Когда за ним закрывается дверь, Луи глубоко вздыхает. А выдох его более походит на дрожь. Он поднимает ладонь и касается своего подбородка, самыми кончиками пальцев. А сердце все не перестает вырываться из груди.

***

      Когда Луи возвращается домой, он находит Найла спящим на его диване. Он прикрыл одно из окон. Вся его поза говорит о том, как он продрог. На столике стоит наполовину пустая бутылка ликера, Найл не стал продолжать пить без хозяина. В комнате стоит мрак, освещаемый лишь светом снаружи. Луи подходит к дивану, кладет ключи на стол, раздумывая о том, как осторожно разбудить его нового друга, который так внезапно проник в его личное пространство, не спросив разрешения. Конечно, Луи бы не стал так скоро называть почти что незнакомца своим другом. Но ему так сильно этого хотелось. От прикосновения ключей к столу спящий задвигался, через мгновение же поднялся с дивана, растерянно оглядываясь по сторонам.       — Куда вы исчезли? — хриплым ото сна голосом спросил Найл.       — Я слишком опаздывал, простите. Спасибо, что не оставили квартиру без присмотра.       — Я, конечно, мог вернуться к себе и попытаться наблюдать оттуда, но если бы с вашей квартирой что-нибудь случилось, я бы не смог спать спокойно, несмотря на то, что это была бы ваша вина, — Найл делает резонное замечание и движется в сторону выхода. Прежде чем выйти, он оборачивается и спохватывается: — Как прошла встреча?       Лишь одно воспоминание о прикосновении чужих пальцев к его голой коже заставляет Луи вздрогнуть. Кожа на подбородке горит напоминанием, а сердце усиливает свой стук, будто бы пытаясь достучаться до сознания. Луи судорожно вздыхает и отвечает отчего-то сипло:       — Неплохо…       — Доброй ночи, сосед.       — Доброй ночи. Еще раз спасибо.       На благодарность Найл лишь машет рукой и скрывается в коридоре, тихо прикрыв за собой дверь.       За остаток вечера и за всю ночь Луи не берет в руки ни единого учебника, ни единого конспекта, не пишет ни строчки, не заходит на учебный портал ни разу за весь день, кажется, впервые за весь учебный год.       Сон Луи очень тревожен. Как всегда, под утро он просыпается с криком от кошмара, все еще не в силах вспомнить, что же ему снилось. О том, что ему не снилось ничего хорошего, говорит град пота, катящийся по его телу, и бешено стучащее сердце.       На утро Луи просыпается разбитым, но спокойным. Таким он остается до того момента, пока не вспоминает вчерашнюю встречу с профессором, которую прокручивал не раз за ночь, пока не провалился в сон: касание, пронзительный взгляд, силу, исходящую вместе с теплом от тела профессора. Дальше приходят слова: «Завтра ответите на мой вопрос в аудитории». Луи почти страдательно стонет, прикрывая лицо рукой.       С кислой миной он собирается, приводит себя в порядок, снова царапается бритвой, втыкает в уши наушники и останавливается посреди комнаты, нервно оглядываясь по сторонам и размышляя о том, как быть. Словно горящий говорящий куст, взгляд Луи встречает полупустая бутылка ликера. И тут в глазах загорается огонь. Его посещает «гениальная» идея, которая посещала каждого хотя бы раз за жизнь. Во всяком случае, когда Луи закрывает за собой дверь дрожащими руками, в квартире остается стоять пустая бутылка из-под ликера.       Серый пейзаж студенческого городка расплывается перед Луи, как капля дождя, сползающая по его горлу. Луи не прячется от нее, ступая по тропинке, его шаг неровен и кос. Луи пьян. Он залил в себя пол-литра ликера, ничем не перекусив. Конечно, Луи не в себе от слова «совсем». Но он нисколько в этом не признается. По мнению Луи, он достиг именно той консистенции, когда говорить нестрашно, да и жить — тоже. Он входит в аудиторию за минуту до начала лекции, профессор уже сидит за столом, а студенты уже не переговариваются между собой. Луи смотрит себе под ноги, отчего-то мрачный и серьезный, готовый на все сто процентов раскрыть свои губы и ответить на какой угодно вопрос. Мельком он замечает, что Гарри больше не игнорирует его присутствие. Профессор бросает на Луи взгляд, как только тот входит в аудиторию: в его руках, как обычно, зажата газета, а Луи все никак не может понять, в какой момент их отношения приняли такой странный оборот. Или, быть может, профессор нередко касается своих студентов? Живот Луи неприятно скручивается. Он усаживается на свое место, чуть более шумно, чем должен был, и устремляет свой взгляд на ползала. В ушах Луи все еще наушники — он вытаскивает лишь один, позволяя Мадонне во всю голосить.       Гарри, пристально следящий за Луи, поднимается из-за своего стола ровно в девять часов, откладывая газету. Он обходит стол и заговаривает со студентами, изредка поглядывая на Луи, который все еще стеклянными глазами впивается взглядом в пол. Тем не менее, Луи внимательно слушает лекцию, не упуская ни детали. Стоит сказать, что пил Луи за свою жизнь довольно мало. Да, конечно, он напивался. В кабинете своего приемного отца, когда никого нет дома. Или во вшивом баре, в который его повела нечистая, когда в жизни его все было просто «прекрасно». Луи знает, что такое быть пьяным. И каждый чертов раз он чувствует, как сердце его обливается кровью. Невыносимая боль рвет его душу, заставляя отвлечься, заставляя забыться, заставляя прикрыть глаза, призывая выйти наружу из этой аудитории, закончить этот фарс, закричать. Закричать. Луи в ужасе.       — Томлинсон, — слышится голос профессора, — мы не желаем слишком отвлекать вас от ваших глубинных размышлений, но я попытаю удачу и задам вам вопрос, — Луи поднял на профессора взгляд. До сего момента усмехающийся профессор на мгновение замирает. Повисает неловкая тишина, которая должна была быть заполнена голосом профессора. Но нет, он молчит. Луи покачивается на своем месте, заставляя Гарри досадливо и озабоченно нахмуриться. Но он обязан задать вопрос, теперь пути назад нет. И он спрашивает: — Расскажите нам о тематике «Декамерона».       — Секс, — просто отвечает Луи.       — И это все? — Гарри нисколько не выдает своих истинных эмоций. Его голос тверд и так же высокомерен, как обычно. — К тому же это тема, а не тематика.       — Почему вы такой? — внезапно оживляется Луи, подперев голову рукой. Его выражение лица было столь буднично, будто он разговорил со своим другом в тиши гостиной, а вокруг — лишь природа и голоса цикад. Глаза профессора невольно расширяются, он всматривается в своего студента с такой тревогой, будто из носа Луи идет кровь. — Разве обязательно возвышать себя перед другими посредством унижения тех, кто не в силах дать отпор? Так вот… Я могу дать отпор.       Луи поднимается из-за стола, сопровождаемый шокированными взглядами своих однокурсников. Профессор недвижимо стоит на своем месте. Опьяненный Луи не чувствует влажности над своей губой, но кровь из его носа действительно шла. Луи встает прямо напротив своего профессора, спиной ко всей аудитории. Его не отрезвляет стальной, угрожающий взгляд Стайлса, который советует ему остановиться. Луи поднимает свою ладонь, мучительно долго, превращая это приближение в тычок пальца, который упирается в крепкую грудь профессора.       — Я вас не боюсь, — тихо выдыхает Луи, а в его взгляде горит огонь ненависти. Постепенно тычок ослабляется, и ладонь Томлинсона полностью ложится на грудь Стайлса. Кровь из носа Луи падает на ворот его белой рубашки. И прежде, чем профессор успевает сообразить, а кто-то — увидеть движение этой ладони по груди профессора, глаза Луи мутнеют, а ноги подкашиваются. Сознание покидает Луи. Последнее, что он помнит — напуганное лицо профессора и его руки, ловящие его тело.

***

      Очнулся Луи у себя в комнате. Его положили на диван. Дверь квартиры была не захлопнута. По Луи проходился сквозняк продуваемого окна. С мутной головой он приподнялся на локте, осматривая сумерки своей комнаты. Завтра наступит декабрь. А Луи все еще не научился затворять окна.       Из кухни вышел знакомый женский силуэт, в котором Луи признал свою мать. В руках она держала стакан воды. Луи опустил взгляд на столик у дивана: пустой бутылки больше не было на столе, как и стаканов. Их зрительный контакт длился всего ничего, но этого было достаточно для того, чтобы Луи почувствовал вину.       — Меня опять же впустил твой ректор, — замечает Джоанна. В ее голосе нет строгости, как нет и осуждения. Луи искренне этому удивляется и поднимает на нее глаза. И лучше бы он этого не делал, потому что в лице матери он видит жалость.       Луи судорожно вздыхает, проклиная мгновение, когда решил выпить перед лекцией. На плечо Луи ложится нежная ладонь. Осторожно, боясь спугнуть. Луи не дергается, но и не принимает прикосновения. О том говорит напряжение его тела.       — Я бы хотела прогуляться, ты не против? До вашего общего ужина осталось всего-ничего, но я не отниму у тебя много времени.       Луи ничего не отвечает. Хватает кивка. Он накидывает на себя пальто, помогает матери обернуться в ее жакет, и они покидают его квартиру. По пути в парк, Луи роняет холодное: «Благодарю», и в холоде этом Джоанна настойчиво видит тепло. Быть может, оно лишь спрятано.       Они идут в тишине. Джоанна вглядывается в голые кроны деревьев. Луи — смотрит себе под ноги, изредка натыкаясь взглядом на очередной засохший лист. Они присаживаются вдалеке, на склоне, будучи сокрытыми деревьями. Тропинка, на которой были воткнуты скамьи, существовала в покое холодного дня, похожего больше на вечер. Луи садится от матери как можно дальше. Джоанна не противится. Перед ними расстилается вид на пруд.       — Луи, мой мальчик, что-то происходит с тобой и уже давно. То, что ты пришел на лекцию пьяным до того, что умудрился потерять сознание — это следствие долгих лет одиночества, на которое ты сам себя обрек. Тем не менее… Я чувствую себя виноватой. За то, что не смогла уберечь. За то, что не смогла найти для тебя времени, чтобы просто поговорить, узнать, почему ты так закрылся от меня. Если это из-за твоего отца…       Джоанна замолкает. Лишь ветер тоскливо воет о своем. Луи отворачивается от матери, вглядываясь в воды пруда. Его взгляд немного нахмуренный, отсутствующий, будто он случайный сосед этой незнакомой женщины, случайный участник этого разговора, в котором он тот, кто молчит.       — Или, быть может, это все происходит потому, что Том погиб у тебя на глазах. Но ведь это было так много лет назад, сын, что же… ты помнишь до сих пор?       Луи оборачивается к матери. Ветер бьет в лицо, отчего челка парня льнет назад. Луи долго вглядывается в глаза Джоанны. Кажется, что он вовсе не собирается говорить. Просто смотрит. Будто бы в попытке уловить в отражении ее глаз потерянные воспоминания. Но глаза матери молчат. В них видится лишь силуэт самого Луи, который отворачивается, чувствуя, как узел связывает его язык.       Слышится колокольный звон ближайшего собора. Птицы, кружащиеся над поверхностью пруда, упархивают. Луи поднимается со скамьи и выдыхает в холодный воздух:       — Я благодарен тебе за то, что ты помогла мне. Тебе больше не придется ухаживать за мной, в каком бы состоянии я ни находился. Я все помню. Теперь мне пора. Прощай, Джоанна.       — Прощай, сын…       Одинокая мать вглядывается в удаляющуюся спину сына, который не оборачивается ни разу, так и скрываясь вдали, как безмолвное пятно пыли. Джоанна опускает взгляд на свои колени, теребит ткань серого платья и вспоминает сопящее лицо сына, каким видела его пару часов назад. Как давно она не видела этого безмятежного лица, этой мягкости. Джоанне стыдно, ведь она чувствует искреннюю благодарность за то, что сын решил напиться перед парой. Благодаря этому, она снова смогла почувствовать себя матерью.

***

      Луи заходит в свою квартиру только лишь за тем, чтобы надеть мантию для ужина. Он отправляется в обеденный зал Christ Church College. Как часто бывает, из-под мантии Луи виднеется белый провод наушников, который ведет к ушам.

Une vie d'amour Charles Aznavour, Mireille Mathieu

      Когда парень входит в столовую, она уже полнится людьми. Почему-то все направляют на парня свой взгляд. Луи, обычно не обращающий внимания на то, кто смотрит на него, а кто нет — теперь настороженно хмурится, одаривая глядящих на него взглядом холодного безразличия, близкого к раздражению. Он садится за свободное место, на котором сидит обычно с одними и теми же людьми. Все так же, он видит особенно пристальные взгляды, даже ошарашенные. «Неужто все они послушали эту убогую запись и именно поэтому смотрят на меня?» — думает Луи, но быстро отмахивается от этой мысли. Он понимает: людям все равно.       Должно быть все равно. Тем не менее, взгляды не убавляются. Он кладет еду себе на тарелку, прислушиваясь к музыке, которую слушал, и забывая обо всех вокруг. Луи, знаючи французский, замирает в трогательном благоговении. Его взгляд стекленеет, а сердце сжимается в необъяснимой тоске, которую нередко мы все испытываем от особенно чувственной музыки или особенно пронзительного фильма.

Une vie d’amour

Que l'on s'était jurée

Et que le temps a désarticulée

Jour après jour

Blesse mes pensées

Tant de mots d'amour

En nos cœurs étouffés

Dans un sanglot l'espace d'un baiser

Sont restés sourds

À tout, mais n'ont rien changé

Car un au revoir

Ne peut être un adieu

Et fou d'espoir

Je m'en remets à Dieu

Pour te revoir

Et te parler encore

Et te jurer encore

      На тарелке Луи остывает жареный картофель, поданный с овощами и мясом цыпленка. А он утыкается взглядом в стену напротив себя, мимо людских лиц, он находит слепое пятно и думает о том, что рассказала ему мама. Близкий друг детства, когда-то родной человек — может быть, именно его отсутствие рождает такую боль и пустоту в душе парня?

Une vie d'amour

Remplie de rires clairs

Un seul chemin

Déchirant nos enfers

Allant plus loin

Que la nuit

La nuit des nuits

      Луи, охваченный тревогой и огнем, полыхающем в груди. Луи, взволнованный донельзя, всматривающийся в пустоту прошлого, которое так старательно пыталось найти путь до парня сквозь сны — такой Луи поворачивает голову и ищет одно лишь знакомое лицо. Гарри сидит за соседним столом, добродушно ведя беседу с кем-то из профессоров. А спустя мгновение — смотрит на него в ответ. На губах профессора нет его обычной усмешки, которая, словно маска, играет свою роль с утра до самого вечера, пока они не остаются наедине, и профессор не становится настоящим человеком, а не актером. В то мгновение профессор мерещится Луи таким живым и искренним. И сквозь разделяющий их зал Луи умело замечает в глазах этого мужчины такую глубину, на которую Луи думал — он не способен.       И если до того момента Луи прекрасно игнорировал все странности происходящего, то теперь он заметно напрягся, оглядываясь по сторонам. Все всё еще смотрят на него. Кто-то — со смеющейся улыбкой, кто-то — с негодованием, а кто-то и вовсе с раздражением.

Des aubes en fleurs

Aux crépuscules gris

Tout va, tout meurt

Mais la flamme survit

Dans la chaleur

D'un immortel été

D'un éternel été

      Луи вынимает наушник. И понимает, что все это время песня звучала на всю столовую.

Une vie d'amour

Une vie pour s'aimer

Aveuglément

Jusqu'au souffle dernier

Bon an mal an

Mon amour

T'aimer encore

Et toujours

      Еда так и остается нетронутой. Луи встает из-за стола и ровной, спокойной походкой скрывается за дверьми. За этой ровностью и спокойствием скрывается такое чувство, которое Луи не может описать никак иначе, как словом, которое узнал совсем недавно: кринж. А если сказать по-своему, то получится лишь беспросветная мука стыда.       Пока Луи спешит покинуть студенческий городок, чтобы успеть поужинать до занятия с профессором Стайлсом, тот сидит на лавочке в столовой, окруженный шумом бесконечных голосов, и впервые за долгое время ему кажется, что он не одинок.       Когда Луи появляется на пороге квартиры Гарри, ровно минута в минуту, тот открывает дверь слишком резким движением, выдающим в нем ожидание и нетерпение. Луи, без всякого намека на эмоцию, смирно стоит на пороге, скрестив руки за спиной. Он ждет, пока его пригласят внутрь. А профессор отчего-то медлит, вглядываясь в лицо своего студента дольше нужного.       — Добрый вечер, — говорит он. — Проходите.       — Добрый вечер, — вторит мужчине Луи.       Луи проходит внутрь, кладет свою сумку на столик у входа и садится в кресло, вполне готовый ответить на вопросы. Конечно, он успел прочесть пропущенную лекцию. Конечно, он все безупречно усвоил и запомнил. Ничего особенного, ничего необычного. Разве что Луи всего-то несколько часов назад позволил себе уже во второй раз прилюдно выказать неуважение именитому профессору, а тот вовсе не кажется злым. Луи с опаской наблюдает за ним, в руках у него зажат стакан, когда он усаживается на кресло напротив Луи.       Камин, полумрак, два человека, пристально друг друга изучающих. На лице одного — холод. На лице другого — тепло разгоряченной крови. Как ни странно, тот, что холодный — самый молодой из них.       Луи начинает закипать, видя зловонный стакан в руках профессора. А тот лишь довольно улыбается, глядя на парня.       — Вы готовы? — заговаривает он, и Луи снова вспоминает, почему его так раздражает этот человек.       — Готов, — просто чеканит он, отводя взгляд к камину.       Гарри хмыкает. Этот звук врезается в сознание Луи оскорблением. Он переводит взгляд на профессора, не поворачивая к нему головы.       — А не хотите ли вы попросить прощения за ваши тычки, студент? — замечает Гарри, откладывая стакан в сторону и картинно складывая ладони на коленях.       — Прощения? — с презрением переспрашивает Луи, хмурясь. — За то, что вы ведете себя не так, как подобает профессору?       — А вы ведете себя не так, как подобает студенту. Поэтому я здесь, трачу на вас свое время, тогда как вы прекрасно знаете программу и можете избавить нас от этих встреч, если только пожелаете.       — Если бы я мог избавить себя от этих мучений по мановению собственного желания, я бы непременно это сделал, — выдыхает Луи, закипая еще пуще прежнего.       — Так вы мучаетесь? — натурально удивляется Гарри. — От чего же, если это не тайна?       — От вашей компании.       Повисает гнетущее молчание. Выражение лица профессора — нечитаемо. Лишь сталь сжатых губ намекает о неприятностях, которые ждут Луи, если он не прекратит провоцировать профессора на конфликт.       — Почему это мука для вас? — слишком тихо для высокомерного подонка интересуется Гарри.       — Начнем с того, что вы и так знаете: вы являетесь самовлюбленным, высокомерным и осуждающим человеком с узкими взглядами. Ваш мир — это сплошная граница, а те, кто в нее не вписывается — это изгои, и вы не лишите себя удовольствия свое презрение высказать прилюдно, ведь вам ничего не скажут — вы выше меня. А эти ваши стаканы с виски, бренди — почему вы пьете в моем присутствии? Разве вы не должны экзаменовать меня? Из четырех наших занятий — только на одном вы были трезвым. Эта должность для вас — сцена, спектакль, и это даже не спектакль вашей жизни — это спектакль вашего эго, а не возможность поучить нас чему-то стоящему. Вы здесь и вы там — это два разных человека. Почему вы не усмехаетесь сейчас?       — Так вам и мое преподавание не угодило? — глухо интересуется Гарри, ни выказывая ни единой эмоции и замерев в одной позе.       — Вы можете быть в этом уверены.       Гарри поддается вперед, неотрывно вглядываясь в лицо Томлинсона. На нем пляшет тень от огня. Внезапно Луи серьезно пугается. Потому что осознает, что сказал. И не сомневается в том, что профессор осознает все тоже. А тот встает, одним резким движением ставит кресло почти у ног Луи и так же резко садится в него. Их колени соприкасаются. Гарри приближается к лицу своего студента, чьи глаза широко распахнуты, волосы взъерошены еще с самого прихода, а зрачки — расширены. На лице профессора — ураган, оголенная боль, притворяющаяся смехом; он улыбается.       — Вы такой же, как и я, — говорит он медленно и обманчиво ласково. — Не будь вы столь самовлюбленны, вы бы никогда не посмели говорить со мной подобным образом. Ваш мир — это сплошная пустота, в нем вы совсем один, поэтому вы и не нуждаетесь в границах. Вините меня в том, что я пью при вас? А не на мои ли руки вы упали в обмороке сегодня днем, тогда как от вас разило спиртом? Разве ваше молчание не заставляет вас чувствовать себя особенным? Все мы, жалкие смертные, говорим о пустяках с утра до вечера, но вы — что вы! Нет! Только высокое, только стандарт, только глубокое рассуждение. Я осуждающий человек? Не вы ли судите меня с первого мгновения, как увидели? Не в ваших ли глазах я моментально узнал отпечаток такого самолюбования и гордыни, что мне захотелось узнать — чем же этот человек так гордится? Я спросил вас. Вы мне не ответили. Это была пустая бравада. Весь вы лишь пустошь. Вас не устраивает то, что я говорю правду о ваших поступках прилюдно? Я могу сказать эту правду и теперь, когда здесь только вы и я: вы жалкий, маленький немой мальчик, чей голос прорезается лишь тогда, когда он не видит толпы. Точно так же, как вы презираете меня — я презираю вас, за одно ваше существование, за вашу неспособность взять себя в руки, делая ваши проблемы — проблемами других. Я здесь с вами — только потому, что вы не можете открыть свой рот и ответить, черт возьми, самый банальный теоретический материал! Да вы даже не сумели сказать двух слов о себе!       Когда профессор договорил, на его лице уже ясно виднелся гнев. Его глаза опасно горели. Ногти Луи впились в ручки кресла, а расширенные глаза блестели от подступающих слез. Лишь кончив говорить, Гарри сумел заметить, как бледен парень перед ним, как слабо держится выражение робкого спокойствия на этом белом лице, как силится он не моргнуть, чтобы не упали слезы. Яростный огонь в груди профессора заменяется горечью сожаления о сказанном. Его лицо разглаживается, из груди вырывается дрожащий тяжелый выдох.       — Когда мне было одиннадцать, мы с семьей поехали в наше семейное поместье. Тогда друзья отца собрались на охоту, — заговорил Луи, слабым тихим голосом, выдающим печаль. Гарри вздрагивает от этого голоса, становясь открытой раной. — Мне и моему лучшему другу строго наказали не уходить в лес вслед за охотящимися, ведь это опасно. Мы не послушались. Я пошел за отцом, Том — за мной. Его подстрелили случайно, я не знаю до сих пор, как это вышло. Том истекал кровью на моих руках и после смерти. Мы были близки. Слишком близки для детей. Ему я подарил свой первый поцелуй, мне он подарил свой. Я закричал не сразу. Лишь когда понял, что он не моргает. Нас и нашли не сразу. Лай собак и топот лошадей заглушили детский крик, а охотники почти сразу двинулись в другую сторону леса. Когда нас нашли, мой голос был почти неслышен, но я все еще кричал. От непрерывного крика я потерял способность говорить на долгие месяцы. Потому что даже когда я потерял голос, я продолжал кричать беспрестанно. От этого крика я терял сознание. Из-за него я не мог есть. Вокруг меня были толпы врачей. Всегда — толпы слуг. Меня не оставляли одного. Знаете, когда я заговорил? Когда ко мне перестали слать врачей, а слуг распустили прямо по иным указаниям. Я был один, прошел год. Теперь и не вспомнить, что я сказал тогда. Может быть, я позвал на помощь, может быть, позвал маму. Знаете ли вы, как долго я учился говорить заново? Знаете ли вы, каких усилий мне стоит сидеть здесь и говорить с вами? Знаете ли вы, какой страх я испытываю, ведя с кем-то разговор, зная, что в любой момент я могу потерять способность говорить? — тихо заканчивает Луи.       Гарри сокрушенно молчит. Не слышен ни треск камина, ни ветер, ни дыхание. Голая боль и только лишь она владела сердцами этих мужчин в тот вечер. Растерянно и абсолютно пораженно профессор смотрел в лицо своего студента, которое выражало желание провалиться сквозь землю. Луи поднялся с кресла, отталкивая его назад, дабы свободно пройти к выходу. Он берет свою сумку и оборачивается за малым, стараясь не смотреть на профессора:       — Я больше вас не потревожу. На лекциях и семинарах я продолжу молчать. Бороться с этим я начал задолго до вас. Если вы решите поставить мне низкие оценки, я не буду вам препятствовать, я и не в силах. Более не говорите со мной, не смотрите на меня, не прикасайтесь ко мне. Я ненавижу вас всем сердцем и заклинаю быть от меня как можно дальше.       Луи хлопает дверью. Профессор остается сидеть в своем кресле ещё долгие часы. Его стакан покоится нетронутым, а взгляд скрывает суть мыслей и порывов во тьме. Так ли важно теперь, почему он почувствовал, что больше не одинок? И важно ли, что теперь отблеск призрачной надежды и близости унес с собой тот, кого он намеренно уничижительно обозначил «своим любимым студентом»? Гарри был повержен. Точно так же, как был повержен Луи.       Закончился вечер. Началась ночь, которая полнилась огнями и таинственной синевой. В ту ночь две чужие разъединенные фигуры брели по своим комнатам, полыхая огнями сожалений, задушенной горечи, которая сжимала грудь до спертого дыхания, злости. И любопытства. И тайного, ещё непонятого желания.