Профессор на замену

      Луи Томлинсон осознает себя идущим. Он шагает вдоль студенческого городка, по чистой вымощенной камнем тропе, вглядываясь вдоль нее, он видит соединение камня и травы и то, как снег покрывает землю. На нем надето черное пальто, доходящее до самых щиколоток, а на горле повязан голубой шарф, такой голубой, как очень раннее небо раннего лета, такой, как глаза Луи. Те были спокойны. В них читается мысль, которая звучит так: «Как этот камень и эта трава не похожи друг на друга, но все же они соединены друг с другом, причем соединены таким чудесным образом, что не задаешься вопросом — почему они друг с другом в такой близости? Будто так всегда и должно было быть: не протоптанная тропинка, а камень и трава. А должен ли был быть я, идущий здесь сегодня в это утро? Или мне суждено было иное, но по глупости честолюбия я здесь, измученный горечью и мыслью, и бессилием?»       С такими мыслями Луи шел по студенческому городку, пока на его взлохмаченные непогодой волосы падал снег. Двор городка был почти пуст, Луи успел это заметить прежде, чем окончательно погрузиться в мысли. Когда в следующий раз Луи поднимает свой взгляд, почти у разветвления дороги, он замечает неподалеку впереди мужскую фигуру. Эта фигура прекрасно знакома Луи.       Профессор Стайлс стоит на траве, будто бы отрекаясь от рукотворности этой дороги, и смотрит на дерево, которое посажено около кампуса. Это самое обычное дерево, самое обычное утро, в котором это дерево молодо, оголено, застужено холодом декабря. Так бы себя мог описать Луи, внезапно замерший на месте. Быть может, от того, что ему вовсе не хотелось идти дальше, проходить мимо своего профессора. А быть может, остановила его совсем другая причина: он замер потому, что не мог отвести взгляда.       Профессор Стайлс стоял в мирном покое, его руки были спрятаны в карманах пиджака. Он взирал на дерево с таким ищущим любопытством, пропитанным превосходством, с каким, бывает, люди взирают на высокое искусство в галереях — те люди, с которыми не поговоришь ни о чем, кроме «высоком». Но помимо этого, было в то утро в выражении лица профессора нечто столь глубокое, что Луи уже доводилось видеть; в столовой или когда они оставались наедине, или же в кабинете ректора, когда их взгляды так случайно (так не случайно!) встречались.       Профессор оборачивается. Он видит наблюдателя, узнает в нем своего студента, и до того покой и мир превращаются в такое безразличие, которое, без сомнений, можно назвать «бесконечным». Он возвращается на тропу, продолжает свой путь до лекционного зала, и Луи понимает, что ему необходимо следовать за ним.       Прошла очередная неделя, за которую Луи успел известись, вернуться в норму и снова занервничать. Когда эмоции поутихли, Луи не нужно было много времени для того, чтобы понять всю ошибочность произошедшего. Дело было не только в том, что он нарушил субординацию, которая обязана быть между профессором и студентом независимо от того, что один испытывает к другому, и пусть профессор первый ступил на путь «свободного» диалога, в котором звучат вызывающие слова, которые буквально призывают к чему-то такому, что Луи закрыл для себя эту тему, оставив призыв за графой «таинственно». Но дело было и в том, что Луи рассказал свою тайну. А тайна — это печать, которую нельзя взламывать. Потому что, если взломаешь, на тебя повалится субстанция из забытых воспоминаний, а заново вспомнившееся отличается натуральностью боли.       Луи сидел на лекции профессора впервые с тех пор. Подперев голову рукой, он плавно следовал за профессором взглядом, куда бы он ни двинулся в аудитории. Тот будто бы и не замечал пристального внимания. Быть может, потому, что под пристальным вниманием разного характера он находится на каждой лекции. Но глядящему на него Луи казалось, что внимание его он должен заприметить. Ведь этот разговор не исчез, не превратился в незначительное пятно, которое можно просто смахнуть? Конечно, нет. Профессор все помнил. Все помнил и Луи.       Луи чувствовал удовольствие от того, что он так точно угадал натуру Гарри Стайлса — после сказанного профессором никто бы не посмел назвать его аристократом или даже порядочным человеком. Луи не стал жалеть, что не принадлежит к категории людей, которые носят с собой на встречи включенные диктофоны. Пусть о натуре профессора знает Луи, один из немногих.       А профессор не подавал виду. Не реагировал. Не смотрел. Луи, ненавидящий и испытывающий отторжение, смешанное с горечью, почему-то это не устраивало. Казалось бы, проблема решена. Профессор более не дергает Томлинсона, от того, что Гарри не обращается к Луи, у того не бывает и возможности выказать неуважение в его сторону, не бывает возможности обратиться к парню с тем поведением, которое так его раздражает и выводит из себя. Почему-то Луи оставался недовольным. И почему-то ожидал, что профессор обратит на него свое внимание. Пусть просто посмотрит, вскользь и невзначай (конечно, только так, ведь что еще их связывает, кроме поверхностности, кроме грубости, кроме пустых разговоров и отстаивания границ?), пускай быстро и без эмоции, но посмотрит. Пускай даже задержит взгляд, если хочет. Пускай хотя бы заговорит.       Да. Пристыженный, мучаемый гневом и разочарованием, припоминающий о своем смехотворном обмороке на лекции, после которого множество вечно присутствующих поблизости лиц переменились в своем выражении; после гнетущего разговора о прошлом, в котором Луи показался еще более маленьким и беспомощным — после всего этого Луи хотел, чтобы ему задали вопрос. Он хотел снова столкнуться с преодолением преграды, потому что так он привык жить. Каждую минуту каждого дня его мучали мысли, и в мыслях этих совершались бесконечные попытки прервать тишину. Для того, чтобы чувствовать себя живым, Луи должен был мучаться. Так он привык жить. Так идеально в его образ жизни вписался профессор Стайлс, изживающий покой из жизни парня. Разрушающий любую возможность пребывания в хрупком молчании, которое ощущалось тяжелым, как якорь. Терзающий взгляд своей вечной безупречностью, о которой Луи так не хотелось думать, потому что внешность совсем не имеет значения, но всегда призывает к чувству.       А Луи смотрел. Смотрел и думал. Думал о том, что хочет говорить. Думал о том, что устал быть способным к речи только лишь наедине или когда нестрашно, или когда нет выбора. Действительно, каждый раз перед тем, как что-то сказать — Луи продумывает все до мелочей. Он не заговаривает спонтанно, не придумывает на ходу. Он говорит совсем не быстро. Потому что ему нужно время, для того чтобы подумать. А когда страх, о котором он говорил, страх лишиться дара речи посреди беседы отступает, Луи становится другим человеком. От того он и смущен, сбит с толку, потому что историю про Тома он рассказывать вовсе не собирался. Но каждая новая встреча с профессором Стайлсом вводила в привычное понимание мира и себя — новую деталь, которая рушила обыденность и привычность. С каждой новой встречей Луи обнаруживал необходимость переменить свое мнение о себе самом. Но ведь в действительности все мы вынуждены это делать, изо дня в день, потому что дни наполнены жизнью, а жизнь наполнена событиями, которые побуждают нас на ответ. Луи не любил менять своего мнения. И обычно этим не занимался, попросту игнорируя эту потребность. Теперь, когда стали всплывать новые детали, когда дни действительно наполнились жизнью, Луи был вынужден задать себе вопрос: почему профессор Стайлс побуждает его так сильно и так быстро меняться? Почему именно этот человек, столь ему омерзительный и противный, заставляет Луи изнывать от разнообразия непривычных эмоций и мыслей? Почему Луи находит себя все чаще думающим об этом мужчине? Почему несмотря на все сказанное и сделанное, Луи осознает себя вспоминающим не о том, как низок этот человек, а о том, как превосходно его тело облегают классические костюмы? Как плавно он расстёгивает свой пиджак перед тем как сесть, как выпирает его грудь, обтянутая жилетом, как изысканен каждый его жест, какое эстетическое наслаждение несет в себе само существование этого мужчины. Как ясны его глаза, в которых плещет дикий, яркий и выдающийся интеллект, и как грубо его сознание, потому что оно не обработано ложными мнениями и не носит в себе ограничений, способных превратить любой ум в одно лишь подобие, напоминание об эволюции.       В то утро Луи стал замечать, что профессор Стайлс превосходно преподносит материал. Он осуществляет подачу информации с помощью студентов. В процессе диалога он заставляет умы студентов оживляться, заставляет задуматься и заинтересоваться, казалось бы, самой незначительной деталью. И когда он декламирует очередную строфу из лирики итальянцев возрождения — строфа эта может вдохнуть в действительно слушающего такое острое желание любить, что бывает сложно усидеть на месте. Но более всего она побуждает к знанию. Ведь это самый важный фактор обучения — не только лишь цель важна, но и дикий голод до знаний, который обеспечит безусловное запоминание даже самой маленькой детали, превращающейся в этом мире литературы в огромную вселенную, говорящую на своем особенном языке. С такими мыслями Луи впивался взглядом в профессора. Который, как уже было сказано, полностью игнорировал существование такого студента, как Луи Томлинсон. Будто бы он вовсе и не участник этого праздника жизни. Будто бы его и не было никогда. Ни столкновений, ни отработок, ни слишком длинных взглядов, ни двусмысленных намеков. Тогда-то и только тогда Луи понял, что желает прикоснуться к коже этого несносного, этого немыслимого и ненавистного ему мужчины. И Луи всенепременно испугался. Его сердцебиение участилось, зрачки расширились, а ладони мгновенно увлажнились. И он, совсем не вовремя, возбудился.       Обычно холодный, с аристократичной бледностью и сдержанностью Луи предстал перед всеми, кто мог бросить на него взгляд, — румяным, беспричинно, казалось бы, взлохмаченным и очевидно дерганым. Кончиками пальцев правой руки перелистывая тетрадку, Луи внезапно останавливается, его руки нервно подрагивают. Пораженный внезапным осознанием, полный звуков и голосов слух Луи погружается под плотный слой вод размышления. И лишь спустя пару минут ему удается взять себя в руки, вдохнуть полной грудью и вернуть свою бледность. Сердце все еще грохотало в его груди, ладони все еще подрагивали. Но теперь Луи мог взглянуть на своего профессора без замешательства. Он мог поднять голову и посмотреть на говорящего мужчину без смущения внутренней борьбы. Признание приносит невероятное облегчение. И тогда можно двигаться вперед, принять решение, не топчась на месте от неловкости и раздражения всех нервных окончаний.       Когда лекция заканчивается и все поднимаются со своих мест, Луи уже полностью готов покинуть зал. Но он лишь стоит над своей партой, разглядывая профессора. Луи не боится быть пойманным, уже усвоив, что профессор полностью игнорирует его присутствие. Поэтому, когда все покидают помещение, оставляя в лекционном зале лишь профессора, который собирает свои бумаги со стола, и самого Луи — он подходит к столу мужчины без страха. Луи — довольно противоречивая личность. Но ума ему не занимать. Поэтому, обнаружив новую информацию о себе, он идет ее исследовать.       — Здравствуйте, — спокойно бросает он.       Профессор вскидывает голову, оглядывая непроницаемое лицо своего студента одним равнодушным взглядом и поднимает бровь в немом вопросе: «Какого черта вы от меня хотите?»       — Я приду сегодня. Тот же час?       — Придете сегодня куда? — удивляется профессор, а в его удивлении нет ни единого намека на радушие.       — На отработку.       — Ах, на отработку?       Профессор Стайлс бросает собирать бумаги, откладывает свой портфель и выпрямляется, склонив голову набок. Было предельно ясно, что он пытается распознать, что же задумал студент перед ним? Было также предельно ясно, что профессор старается держать себя в руках: его напряженные плечи, неестественно приподнятые; сжатая челюсть и сощурившиеся глаза со сведенными бровями. И тонкая линия губ. И острие взгляда, пронзающее глазное яблоко Луи насквозь.       — Я полагал, что вы более не потревожите меня, — резонно замечает профессор, не меняясь в лице.       Луи позволяет себе коротко улыбнуться, чем ввергает Гарри в откровенное недоумение.       — Боюсь, что я погорячился. Мне все еще важны мои оценки и успеваемость, мне есть что вам рассказать, и я хочу продолжать наши встречи.       Профессор не сдерживает тяжелого вздоха. Быть может, потому, что не хочет сдерживать. Он опускает взгляд в пол и делает несколько шагов в сторону Луи, будто бы в глубокой задумчивости. Прежде чем пройти весь остаток пути до такого недалекого Луи, он бросает:       — Вы добровольно ввергаетесь в муку моей компании? Обрекаете себя на общество человека, которого так презираете? Отказываетесь от своих слов, потому что это был импульс?       — Да.       Когда согласие слетает с уст Луи, Гарри подходит к черте допустимой близости и поднимает свой взгляд. Недавнее безразличие разбавляется новой эмоцией или чувством уже знакомым, но хорошо скрываемым: чистая злость, сочетаемая с высокомерной холодностью, вся обращена к Луи, на губах которого еще не успела остыть улыбка, когда профессор заговаривает вновь.       — Вы более не допущены до отработок, об этом я известил ректора еще на прошлой неделе. Теперь вы находитесь на равных со всеми остальными студентами правах, у вас нет привилегии отрабатывать материал наедине со мной. Мое время более недоступно вам. Я оставляю вас на попечении ваших слабостей. Теперь вы один, Томлинсон. И вам одному разбираться со своими проблемами. Более я вас не задерживаю, а вы не задерживайте меня. Никаких препирательств. Я рад избавить вас от собственного общества. Вы свободны.       Профессор отворачивается от Луи, бросает оставшиеся бумаги в портфель, в чем Луи чудится желание поскорее покинуть лекционный зал. Но Луи уходит прежде, чем это успевает сделать профессор. Что ж, Луи не ожидал иной реакции. Но поведение профессора дает ему понять, что гордость Гарри Стайлса задета. Луи совершенно не планировал соглашаться с ним. И он даст ему знать об этом сегодня вечером, в его квартире. Никак иначе.       Собираясь на несанкционированную отработку, Луи находился в приподнятом настроении. Неведомая сила или собственные откровенные побуждения внушали Луи некое бесстрашие. Будто бы ему уже заранее известно, что профессор примет его, что он будет дома, что он выслушает его и простит, даже если Луи не станет извиняться. Почему Луи был столь уверен в своей правоте, он не знал и сам, но новая правда о себе соблазняла Луи на новые свершения, и если даже он никогда не коснется кожи этого мужчины — он будет волен смотреть на него, говорить с ним, изнашивать его границы допустимого, пробовать проникнуть в его душу и познать ее, даже если это значит, что душа его завладеет вниманием Луи. Ведь она уже завладела.       Луи, как ни странно, еще смутно осознавал истинную природу своих желаний. Он признал правду, так ему казалось. Но что стояло за желанием прикоснуться? Уживется ли эта новая правда с ненавистью, которая обуздала юную душу Луи? Ненависть ли это?       Луи надел черный костюм, специально подбирая нечто такое, что бы выдавало его фигуру с лучшей стороны. Под костюмом он надел также белую рубашку и галстук, на котором были вышиты цветы будто бы старой бабушкой на юге Англии. В нагрудном кармане парня покоился бежевый платок. Луи довольно осмотрел себя и, взяв сумку, отправился к квартире профессора. Он шел размеренным шагом, не в силах снять с себя улыбки. Некая радость заставляла его глядеть по сторонам с ненасытным любопытством, впитывая в себя свет дня, так прекрасно ложащийся на окружающие каменные стены, так бесподобно падающий вглубь кафешек, задевающий лица людей и превращающий обыденность в чудо.       Луи поспевает к началу несуществующего занятия ровно за минуту до. И стучит в дверь. Добрых две минуты за дверью царит абсолютная тишина. Луи стучит снова, и тогда в комнате слышатся шаги и тихий глухой стук, будто хозяин столкнулся с креслом по пути к двери. Гарри выглядит так же, как ранее утром: в том же коричневом костюме, в той же белой рубашке, с той же укладкой, разве что костюм смят в районе поясницы, рубашка помята, а волосы взъерошены. Мужчина всем своим обликом напоминает о том, что рабочий день закончен, множество дел завершены, и весь он взлохмачен занятостью. Сквозь очки он вглядывался в своего гостя, будто бы не мог припомнить, кто же это. Но Луи прекрасно знал, что его помнят, поэтому расценил этот долгий недоуменный взгляд как ожидаемое удивление от своего появления.       — Здравствуйте, — бросает Луи. Его руки скреплены за спиной, лицо разглажено и спокойно. Сумка висит на плече, а на губах все та же легкая улыбка. Луи олицетворяет молодость, свежий дух, походящий на прохладный ветер зимы, как тот, что пронизывал и его, и самого профессора, пока они стояли в дверях.       — Добрый вечер, — профессору ничего не остается, кроме как ответить. — Что вы здесь делаете?       — Я пришел с вами поговорить.       — Мне казалось, что я ясно дал вам понять, что не желаю видеть вас у себя дома во внеурочное время.       — Сомневаюсь, что у вас найдется время поговорить со мной во время вашего рабочего дня, профессор.       Гарри обводит Луи одним сомневающимся взглядом, но все же отходит на шаг назад, пропуская Томлинсона в немом жесте. Тот проходит внутрь без лишних разговоров. Когда за ним захлопывается дверь, он слышит:       — У вас десять минут.       Луи не садится в кресло, потому что его не приглашают, а после случившегося он не позволит себе такой вольности. Между тем профессор занимает все то же место, что занимал в предыдущие занятия. В его руках нет стакана, ладони его скрещены на коленях, а взгляд намеренно лишен всякой истинной эмоции, казалось, спокойно устремлен на своего студента. Такой уверенный и бесстрашный Луи чувствует, как слабеют его ноги, как сдавливается грудь. Как подрагивают ладони за спиной. Но он начинает говорить. Пусть и не глядя в глаза профессору.       — Я пришел к вам для того, чтобы попросить прощения. Мне хватает смелости признать, что я не имел права говорить с вами подобным образом. Что не имел права по уставу университета находиться на вашей лекции в нетрезвом виде и делать все то, что делал. Я могу хранить в себе какое угодно мнение на ваш счет, но не могу высказывать его вам в лицо, ведь мы с вами не свободные собеседники, мы с вами связаны обязательной субординацией, сводом правил университета и правил приличия. Я не забираю своих слов о вас, только лишь о том я жалею, что критиковал ваш метод преподавания, потому что за исключением нашей с вами ситуации — вы хороший преподаватель. Но вам нужно признать, что вы закостенели. А быть закостенелым в таком молодом возрасте, как у вас — опасно. Я могу позволить себе высказать свое мнение теперь, ведь терять мне нечего. Между нами не осталось нужды придерживаться приличий. Субординация нарушена. И пусть я прошу прощения за свои злые слова, я не могу промолчать о том, как грубы вы были со мной. Как несправедливо грубы. Вы полагаете, что я в силах исправить себя. Что я могу сделать это и сейчас, в любое мгновение, когда душа моя этого пожелает. Если бы все было так просто, профессор, но это не так. Вы правы. Я высокого мнения о себе. Потому что мне есть чем гордиться. А эта слабость — на то и слабость. Я человек. И как человек я прошу к себе уважения. Которое не заканчивается там, где начинаются мои слабости. Я признаю. Я плохой студент. Но знаю я больше любого на своем курсе. И не только на своем. Моя жизнь состоит из книг, из бесконечного поглощения информации. Потому что когда ты молчишь и болен, тебе остается лишь читать. Вот так и вышло, профессор, что я умею признавать свою неправоту. И прошу прощения перед вами, потому что у меня есть честь. И пусть вы потеряли мое уважение, но я бы хотел продолжить наши отработки до тех пор, пока я не смогу выиграть. Позвольте мне попытаться выиграть.       — Как вы собираетесь проводить отработки со мной, если меня не уважаете? — хмурится профессор. — Ведь я тоже человек, и уважение не заканчивается там, где начинаются мои слабости.       Луи невольно замолкает. Он переводит взгляд на профессора, и тогда они оказываются смотрящими друг на друга. Тишина полнится словами, только что сказанными. Луи не знает, что сказать. Неведомая радость наполняется чем-то темным, черная капля чернил падает в живую бурлящую кровь. Луи замирает. Он опускает голову, поникая. Профессор тяжело вздыхает и поднимается со своего места, делая несколько шагов к парню, но не столь близко, как ранее утром.       — Неужто вы ждете, что и я попрошу прощения? — говорит Гарри, и тогда Луи понимает, что да, именно этого он ждет. Но он не подает виду. Потому что ему кажется, что профессор и без того знает ответ. — Должен признать, что на моей практике вы первый студент, который вызывает такие сложности. Такие затруднения, противоречия и смешанные чувства. Но может ли ваша уникальность быть поводом для прощения столь неслыханной наглости, как ваша? Ведь вы уже довольно взрослый для того, чтобы понимать, что вас не обязаны прощать, даже если вы признали свою вину. Что же мне с вами делать, Луи?       Луи кажется, что это первый раз, когда профессор зовет его по имени. И даже если это не так, то чувство парня впервые отзываются на слетающее с уст профессора свое имя таким волнением. Он поднимает голову к мужчине и встречает его непреклонный взгляд. Гарри смотрит на Луи сверху вниз, таким глубоким пронзительным взглядом, что у Луи замирает сердце.       — Боюсь, ваши десять минут истекли, — проговорил профессор, отводя взгляд.       — «Декамерон» не только лишь про секс, — торопливо почти выкрикнул Луи. Уж было уходящий в другой угол комнаты Гарри с сомнением обернулся. И в ожидании взглянул на своего студента. — Слово «декамерон» происходит от др. -греч. δέκα «десять» и ἡμέρα «день», буквально переводясь как «Десятиднев», временная метрика произведения — это десять дней, в каждый из которых рассказывается по десять историй, которые мы зовем новеллами. Основа сюжета — это молодые итальянцы и итальянки, кавалеры и дамы, которые уехали в сельское имение от эпидемии чумы. Тематика — любовь, мораль, смерть, порок, трагедия.       — И это все? — хмыкает профессор, опираясь о стоящее неподалеку от него кресло рукой. Он наклоняет голову чуть вниз, глядя на Луи исподлобья, пока его челка спадает на глаза, а изумруды глаз в сумраке ночи чудятся омутом смертоносного зыбучего болота, полное огней волшебных существ. — Вы рассказали мне самую банальную теоретическую справку об этом произведении, я мог бы узнать об этом, если бы не знал, на обложке «Декамерона» в книжном магазине. Что вы можете мне сказать столь поразительное, что никогда не приходило мне в голову за годы моего обучения и преподавания? Ваше определение «Декамерона» словом «секс» — самое поверхностное и предсказуемое, что я слышал.       Луи усиленно задумывается, хмурясь. В нетерпении он бегает глазами по полу гостиной, по которому пляшут тени от огня камина. Гарри видит его таким: юный мужчина, чьи губы розовые до помутнения рассудка, а кожа мраморная, вводящая в сон, в котором мерещатся образы античности, божественности, неприкосновенности. Таким был Луи. Неприкосновенный и таинственный муж нового времени, так усиленно напоминающий о прошлом одним своим видом. Даже в сумраке комнаты Луи светился. Из-под кожи его, казалось, лился свет, такой белый и чистый, что сложно не сомкнуть глаз и не отвернуться, не заплакать. Трогательный в молчании, когда Луи заговаривал — чары спадали и он становился вулканом, который потревожили. Сон рушится, вулкан просыпается, и рев источающихся из него слов походит на кровотечение, на бесконечную боль, на воплощение хаоса, которое так старательно притворяется покоем, гармонией, светом. Двуликость этого парня вгоняла Гарри в необузданное желание налить себе виски. Ставящая в тупик прямолинейность, которая режет и просит задуматься, не имеющая авторитетов, непрощающая, не жалеющая. И окутывающая его тишина, в которой так четко видна бездонная впадина, полнящаяся словами, нежностью, спрятанной за хладнокровностью. Профессор был готов поклясться, что сердце этого ребенка — самая хрупкая материя на земле.       Этот ребенок внезапно поднимает глаза на профессора. Гарри безосновательно пугается того, что все его мысли написаны у него на лице, и выпрямляется на месте. Ему нужно защищаться. И он вовсе не задумывается: «К чему этот бой?» Ему нужно биться, потому что, если он перестанет — в конце его ждет нечто ужасающее, от чего он будет уносить ноги, пока он способен дышать. Потому что иначе падать он будет в неизвестность. Которая его разобьет. И если осколки тяжело собирать в двадцать, то в тридцать с лишним — эта тяжесть всепоглощающа. Луи смотрел на него растерянно. Гарри вздохнул.       — Давайте поступим так, — начал он, — я позволю вам остаться на лишние тридцать минут, оставлю в этой комнате и уйду по своим делам. А когда спустя тридцать минут я вернусь, от вашего ответа будет зависеть, позволю ли я вам вернуться к нашим индивидуальным занятиям или нет. Если же нет, то вы уже осведомлены о том, в каком положении окажетесь. Вас все устраивает?       — Да, — согласился Луи, осознавая, что не согласиться равносильно краху репутации. Перед профессором Луи претерпевать крах своей репутации не хотел. Несмотря на то, что в некотором роде падать уже некуда.       Профессор Стайлс кивает, поддевает со столика у камина свои ключи и покидает гостиную, тихо прикрывая за собой дверь. Еще пару минут в ушах парня звучит осторожный звон перестукивающихся между собой ключей, словно этот звон — путь, ведущий следом за мужчиной. Когда же он затихает, путь заволакивает туман, а следы сдувает ветер, на Луи обрушивается осознание того, что он остался совершенно один в квартире своего преподавателя. И вовсе не то беспокоило его, что могли бы подумать люди, узнав об этом, а то, что комната была пропитана едва уловимым, но ясным и терпким запахом профессора Стайлса. В какой момент он успел запомнить этот запах? А был ли у него выбор не запоминать?       Тишина, которой окутан Луи, кажется враждебной. Ведь эта тишина принадлежит профессору, она живет здесь, в этой комнате, она впитала в себя суть этого человека, поэтому теперь эта тишина не может быть никакой, кроме как враждебной. Лишь она сдерживает Луи даже от того, чтобы он только лишь посмел подумать о том, чтобы встать и осмотреться, прикоснуться к предметам, оказаться вплотную к огню камина. Но враждебность оказывается не столь долговечной, потому что спустя пять минут Луи, все это время стоящий посреди гостиной, делает шаг вперед, а потом еще несколько, и оказывается у камина.       На камине не стоит фотографий в рамках, нет деталей, которые бы рассказали Луи нечто особенное, хоть сколько-нибудь личное, хоть сколько-нибудь расшифровывающее индивидуальность профессора, его историю. Любопытство Луи встретила пустота без опознавательных знаков. Он бродил по гостиной, кажется, совсем позабыв о том, что ему нужно готовить ответ, который бы смог поразить профессора. Книжные шкафы, прикаминный столик с диваном, два кресла друг напротив друга, плотные портьеры, не пропускающие свет внутрь, тумбы у кресел, у входа в гостиную, одно зеркало точно так же неподалеку от входа, вазы с сухими цветами и несколько комнатных растений, на листьях которых уже виднеется болезнь. Приметив это, Луи озабоченно оглядывается по сторонам и видит в самом дальнем и темном углу комнаты, где почти ничего не стоит, лишь один книжный шкаф, — лейку. Не долго думая, Луи берет ее в руки и поливает каждое живое растение, успокоив себя тем, что профессор Стайлс никогда не узнает о том, что он сделал. Ведь, по всей видимости, профессора нисколько не заботило благополучие растений. Пока Луи бродил по комнате, его преследовала мысль, что профессор будто бы и не живет в этой квартире. Об этом говорила и болезнь растений, и толстый слой пыли на предметах. Это не была примета человека, которому комфортно жить в грязи, ведь, не считая пыли, гостиная находилась в безупречном порядке. Луи задумался о том, нет ли у профессора женщины в городе. Возможно, что именно к ней он и пошел. Ведь если так, легко объяснить, почему он почти не бывает у себя в квартире. Но полно…       Луи тяжело вздыхает и отбрасывает в сторону абсурдные мысли. Также он откладывает лейку, смущенный своим порывом помочь. Он стоит у портьер, у самых окон, когда обращает свой взгляд на дверь, ведущую в другие комнаты. Она заперта. Луи даже не думает в нее входить. Но ноги почему-то несут его вперед. Когда он оказывается к двери вплотную, все, что он делает, — это касается ее кончиками пальцев. Это холодное дерево, темное и лакированное. От двери веет прохладой и безучастностью, и тайной. Но приоткрывать эту тайну Луи не планировал. Потому что в данном случае тайной для него являлось то, какого цвета постель профессора.       Закончил свою прогулку Луи у камина. Он садится на диван, облокачивается на свои колени и приближается к огню. Он вытягивает ладонь так близко, чтобы почувствовать жар, плотный и колючий. Он думает о том, что именно этот жар походит на чувство, бурлящее в его груди. Именно так ощущает он свою жгучую ненависть. Пусть не ненависть. Пусть нечто другое. Что угодно. Но это оно. Огонь, полыхающий внутри, обжигающий. Эта боль от соприкосновения с дикой стихией, с хаосом природы, ее он чувствовал и на коже ладони, которая опасно близка в огню камина, и внутри себя. Луи стало казаться, что этот огонь проник так глубоко, что почти оказался в его душе.       В раздумьях Луи не замечает, как проходит тридцать минут. Из забытья его вырывает не шорох открывающейся двери, а звон ложащихся на тумбу у входа ключей. Луи поднимает голову и пугается, вспоминая, что профессор не позволял ему садиться нигде помимо кресла. Не запрещал тоже, но все же Луи почувствовал себя неловко, встречая темный взгляд профессора. Уж было собираясь подняться, он слышит:       — Сидите. Я продрог, не отказался бы присесть у тепла. Как раз там и поведаете мне, что успели надумать.       Пока профессор идет до дивана, Луи успевает отсесть в дальний угол и проклясть себя за свою рассеянность. Что же говорить?       Профессор присаживается на противоположный край дивана, протягивая ладони к огню. Луи позволяет себе украдкой взглянуть на мужчину, чтобы заприметить его румяные щеки и сухие губы. Плавно Гарри поворачивает голову к своему студенту и их взгляды встречаются. Прежде, чем он успевает напомнить Луи о нужде говорить, тот подает голос первым:       — Я глубоко сомневаюсь в том, что смогу поведать вам нечто такое оригинальное и поразительное, о чем бы вы не думали за множество лет практики и обучения, ведь этот предмет — ваш труд, ваша жизнь, и говорите вы о нем так честно и просто, будто бы это история вашей жизни, а не история, которая произошла шесть веков назад. Но одна мысль не дает мне покоя. Почему они прячутся от чумы всего десять дней? Почему каждый день они рассказывают по десять новелл? Почему главных героев десять? Семь дам символизируют четыре натуральных добродетели — Благоразумие, Справедливость, Воздержание, Стойкость — и три богословских — это Вера, Надежда и Любовь. Трое юношей же олицетворяют три традиционных деления души древними греками — Разум, Гнев и Страсть. Но почему так важно число десять? Так важно, что оно указано в названии? И ведь это не какое-то низкое название, а греческое, что уже несет на себе отпечаток высокого. По мнению мистиков, ноль в цифре десять символизирует смерть, а единица — рождение, между которыми — полный цикл градаций, соответствующий человеческой жизни. Смерть — чума, рождение — это побег в сельское имение, а промежуток между ними — человеческая жизнь, которая в «Декамероне» описана множеством разных новелл, которые рассказывают главные герои — наши Благоразумие, Стойкость, Любовь, Надежда и так далее. Автор попытался вместить в свой сборник новелл, в свой роман — всю жизнь. Это лишь концепция. Ведь в действительности — это произведение, которое было создано для того, чтобы утешать дам, которые страдают от разбитого сердца. Но мешает ли одно другому? Любой побег от смерти, которая предстает перед нами в явлении чумы, должен закончиться смертью, но наше произведение имеет счастливый конец. Не это ли говорит, что роман начался со смерти, а закончился жизнью? Я бы долго мог рассуждать на эту тему, профессор, но позвольте узнать — не достаточно ли поразительны мои рассуждения? *       Когда Луи заканчивает говорить, он поднимает взгляд на мужчину и видит, что тот уже смотрит на него. И взгляд его выражает довольство. Его скрепленные между собой пальцы, приподнятые уголки губ.       — Достаточно, — только кивает он, отводя взгляд к огню. Повисает тишина. Пока профессор снова не заговаривает: — Вы в самом деле так ненавидите меня? — спрашивает он, в его голосе слышится усталость, а чудится — робость. Луи задумывается. Он чувствует в своей груди столь сильное чувство, походящее не гнев, что ему хочется ответить: «Да, в самом деле ненавижу». Ему хочется схватить этого мужчину за руку, сжать ее в своей, пусть даже ему будет больно, хочется впиться в его кожу ногтями.       Тогда Луи переводит взгляд на губы профессора. Он оправдается перед собой тем, что просто ожидал того, что профессор разомкнет губы и заговорит с ним. Но это было очень плохое оправдание. Ведь профессор уже сказал то, что хотел. И ожидал ответа. Его губы были приоткрыты, но находились они так далеко, что до Луи не доходило дыхание. Какие грубости способны говорить эти губы… Поразительно, ведь глядя на них, Луи думает, что они созданы для поцелуев, а не для злобы.       — Нет, — только и говорит он, сам не зная, правда это или ложь.       «Ведь я к вам пришел», — почти говорит Луи, но не смеет заговорить. Вместо этого он произносит:       — А вы в самом деле презираете меня за одно мое существование?       — Нет, не презираю, — тихо ответил Гарри.       — Хорошо, — подытожил Луи и поднялся.       Профессор поднялся следом за студентом. Луи прошел мимо него ко входной двери в квартиру. И обернулся лишь у самого выхода, встречая профессора, следующим за ним. Луи отчего-то обернулся. Будто бы недосказанность между ними должен был завершить профессор. Луи стал ждать, опустив голову. Быть может, он и сам задумался, что сказать. Но он не успел ничего придумать, потому что профессор заговорил первым:       — Завтра и послезавтра я буду ждать вас в том же часу, что и обычно. Несмотря на то, что я «упал в ваших глазах», я даю вам знать о том, что более не потерплю вашего хамства. Если нечто подобное повторится в будущем, вы будете отстранены. Никакая просьба о прощении, никакой разговор с ректором вам не поможет. Мы поняли друг друга? — пока профессор говорил, Луи смотрел на его ботинки. То ли в задумчивости, то ли потому что не хотел поднимать свой взгляд и снова встречаться глазами с тем, у кого взгляд такой горящий и хранящий в себе такой масштаб хаоса, от которого сложно оторваться или отказаться. На одном из ботинок профессора Луи успел приметить пятно.       Луи делает несколько шагов ближе к профессору, одним плавным и коротким жестом он достает из своего нагрудного кармана бежевый платок и опускается на колено перед мужчиной. Свободно и медленно он убирает с ботинка мужчины пыль и отпечаток грязи и лишь после — поднимает свой взгляд, смотря на изумленное и пораженное лицо профессора снизу вверх:       — Я вас понял, — говорит Луи, такой всепоглощающе спокойный и смиренный. Он поднимается с колена, по пути тихо втягивая носом воздух, вдыхая аромат мужчины. Кладет испачканный платок туда же, откуда достал, словно трофей. И зачарованным, тихим голосом говорит последнее:       — Доброй ночи, профессор.       Луи разворачивается и уходит. Гарри остается стоять на том же самом месте по меньшей мере в течение десяти минут.