Профессор на замену

      Смерть повсюду. В семье, вне ее, за пределами планеты Земля и на соседней улице. Шок постепенно уступил место смирению. Смерть человека по соседству и свидетельство этой смерти не столь тяжело пережить, сколь тяжело было бы пережить это сквозь близость. Но все же Луи не мог перестать думать об этом. Внезапно молчание стало слишком дорогим. Ведь чревато пропустить шанс жизнь прожить так, как хотелось бы. И данность становится драгоценной.       Новая неделя наступает чрезвычайно быстро. К тому моменту, как Луи сидит на первой лекции в понедельник, а за окном хлещет снегопад — он грезил о губах профессора уже достаточно долго для того, чтобы затрепетать при его появлении в аудитории. Луи ругал себя, злился, даже пробовал отвлечься. Но таков закон памяти: чем сильнее мы убегаем от мыслей, тем настойчивее они за нами гонятся. Пока Луи пытался заснуть или выучить необходимый материал — ему чудилось прикосновение профессора; к плечу, к подбородку, и, самое важное — ему чудились прикосновения, которых не было. На губах, на щеках, на животе, на прикрытых глазах. Луи постепенно, но усиленно сходил с ума, начиная бредить о невозможном. Он ни на что не рассчитывал, конечно. По многим причинам. Луи хотелось смириться. Но не мог он так же контролировать свои порывы, ведь он уже опустился перед Гарри на колено и уже бросился за ним следом, и уже откровенно продемонстрировал, что не может сдерживать себя в присутствии профессора. Кому грозила опасность больше? Сможет ли Луи сдержаться от того, чтобы снова не прикоснуться к нему? И что более важно — сможет ли профессор сдержаться в ответ?       Луи начинал думать о чувствах профессора постепенно. Чем больше он не видел Гарри, тем больше задумывался о том, грезит ли он о нем тоже? И пусть это тысячу раз невозможно, но ведь Луи мог мечтать. Он мог уходить в грезы. И делал он это довольно часто. Что же теперь? Как себя вести? Можно ли надеяться на то, что, когда профессор уедет, все быстро пройдет и Луи снова очутится в том холоде, в котором он пребывал почти всю свою жизнь? Что теперь?.. Теперь этот холод наполнился теплом, он согрелся, и одиночество стало одиночеством двоих, пусть даже профессор находился в этом тепле не по своей воле, и оно было безответным.       Когда профессор зашел в аудиторию как обычно великолепный, как обычно собранный и такой далекий, Луи удалось разглядеть в этой далекости человека, которого стоит любить. Как нежен он был с ним, как часто прощал, как часто шел на уступки, как часто он был в его мыслях. Теперь все стало гораздо сложнее, и Луи больше не мог притворяться, что ненавидит его. И ненавидел ли когда-нибудь по-настоящему? Было ли то презрение лишь оболочкой, в которой глубоко пряталось чувство благоговения, и притяжение, которое возникло между ними, созданное недопониманием и неприязнью — было ли оно настоящим? Было ли хоть что-нибудь из этого настоящим?       Гарри, который, войдя в комнату, не одарил Луи и взглядом, не отвечал на его бесконечные вопросы. И хрупкая надежда, даже не осознанная до конца, тлела с каждой новой минутой безразличия со стороны профессора. Ведь если бы он хотя бы посмотрел на Луи — он бы смог придумать, что в глазах профессора тоже есть тепло. Луи изнывал. Он следил за профессором глазами, сжимая в руках ручку. Его не волновало, что вокруг них десяток студентов и глаз. Луи волновал только он. Движущийся по аудитории Гарри, движущийся с такой непоколебимой уверенностью, что Луи оставалось лишь завидовать тому, каким равнодушным он умеет быть. Неужели Луи почудилось и то, что профессор согласился смотреть на него? Ведь прошла уже половина от лекции, а он даже не обернулся в его сторону, чтобы проверить, тут ли Луи.       Луи начинал закипать. Когда профессор задал очередной вопрос в аудиторию, даже не глядя на студентов, отвлекаясь на свой блокнот в руках, Луи был в таком исступлении, опустошении, перемешанном с ноткой сумасбродства, что, он сам того не ведая, совершил фатальную для себя ошибку: он поднял руку.       Тишина, которая возникла после этого, была полна ошеломления. Профессор, встретивший на свой вопрос молчание, поднял голову от блокнота и оглядел студентов, уже готовый выдать ироничное замечание, когда заметил боковым зрением поднятую руку. За то короткое мгновение, пока его голова поворачивалась в его сторону, Луи успел тысячу раз проклясть свою импульсивность и задуматься о том, когда он успел стать таким? Эмоциональным, нуждающимся, скандальным и рискованным? Неужели вот оно, то чувство, о котором пишут веками? Вот что оно делает с людьми.       Что ж, представить удивление, которое проявилось на лице профессора, не составит труда. Гораздо сложнее представить то, что происходило внутри него. Точно так же тяжело представить метаморфозное превращение устоявшейся личности Луи в нечто столь незнакомое ему самому. Пока профессор в минутной слабости вглядывался в лицо Луи, кто-то засмеялся. Лицо Гарри заметно дернулось и обернулось в сторону смеха, но он, конечно же, не увидел того, кто откровенно насмехался над Луи.       В то мгновение этот смех был последним, о чем думал Луи. Ведь он посмотрел на него. И снова, когда, не найдя смеющегося, Гарри обернулся к Луи, их взгляды встретились. И здесь Луи мог лишь млеть. Когда тишина затянулась, Гарри задал вопрос:       — Да, Томлинсон? Вам есть что сказать?       Весь в холодном поту, в привычном при подобных обстоятельствах приступе паники, Луи опустил руку и откашлялся.       — Не могли бы вы повторить вопрос?       — Как считаете вы — была ли Лаура реальным человеком, или это лишь образ идеала? — повторяет Гарри, и в этот раз в его голосе нет ни грубости, ни требовательности. Это был голос спокойного человека, мягкость которого в грозный час душевной бури помогает присесть на мягкое кресло и расслабить свое тело, свою душу. Это был голос, каким родитель говорит со своим ребенком, когда тот смущен и не знает, как быть. Это был голос близкого человека, который вот-вот подойдет и прикоснется к плечу, заглянув в глаза, и тогда в мире станет существовать гораздо легче. И в то мгновение Луи чувствовал все то, что этот голос предлагал, будто бы он оказался в своей мечте и смог вздохнуть полной грудью, потому что в этой мечте его не осудят и не прогонят, там он — дома. И тогда сердцебиение Луи замедляется, холодный пот перестает литься по его лбу, а дрожь в руках почти проходит. А та дрожь, которая остается, говорит не о страхе, она о хрупкой ранимой любви, которая только лишь возникла, но уже столь сильна, что ее бы не сломил конец всего света.       — Лаура могла быть как и настоящим человеком, так и образом. Как отдельно, так и вместе. Он писал о ней не один год, у нас есть сведения о действительно существовавшей Лауре в то время, которая подходила под описание Петрарки в его лирике. Но разве не реальная любовь создает столь идеальный образ? Я считаю, что это именно так. Только настоящий живой человек, в крови которого течет кровь, обычное лицо которого мелькает в глазах поэта — лишь он может создать столь вечный образ идеала, только он. Такая любовь никогда не кончается. И пусть, если бы Петрарки посмел приблизиться к ней так близко, что идеал бы непременно размылся, вся иллюзия разбилась бы и превратилась лишь в отголосок — он бы никогда не забыл тот трепет, от которого его рука непрерывно выводила слово за словом, чтобы превознести эту женщину на пьедестал, сделать ее подобной богам, сделать ее святой. Лишь реальная любовь свободна на это, поэтому я считаю, что Лаура была действительной.       — Спасибо, Томлинсон, — профессор еле заметно кивнул, отводя взгляд от своего студента, но Луи успел заметить в его лице такую откровенную гордость и такую короткую улыбку, что радость заполнила его сердце и он сам отвел свой взгляд, опустив его в парту, и не смог сдержать ответной улыбки.       Будто бы раннее утро лета, когда роса травы прилипает к голой голени, а воздух чистый, свежий и приветливый, будто бы детство в двадцать два, и все еще впереди, и что-то сокровенное выливается из глаз, и что-то новое рождается, как рассвет, такая всепоглощающая свежесть, окутывающая боль груди объятием. Вот что почувствовал Луи. Будто бы пузырь, в котором он был заперт, наконец, разорвался, и в него полились запахи, голоса, лица, чувства, и он снова человек, которому есть, что терять.       — Я хочу сделать объявление, — снова заговаривает профессор, откладывая блокнот и присаживаясь на край стола, а на его губах играет такая довольная улыбка, будто бы это он сам сейчас преодолел бесконечную слабость и одержал победу над адом собственного внутреннего мира. И тут Луи понимает, когда снова поднимает глаза на профессора, что именно из-за него он разорвал порочный круг. Ради Гарри. — Недавно ваш однокурсник спас человеческую жизнь. Должно быть, вы слышали о происшествии, которое случилось вчера во дворе вашего студенческого городка. Человек, решивший закончить свою жизнь, по счастливой случайности для себя оказался в том дворе неподалеку от Луи Томлинсона. Так уж вышло, что впоследствии и я оказался на месте инцидента, мне позвонили поздно ночью и сообщили о том, что, несмотря на тяжелое состояние пациента — он будет жить. В конце разговора врач обронил, что, если бы его нашли чуть позже — у него бы не было шанса выжить. Поэтому от лица всех преподавателей я хочу прилюдно поблагодарить Луи Томлинсона не за то, что он оказался в том месте и в то время, а потому, что он сделал все, что в его силах, чтобы этого человека спасти. Благодарю вас, Луи, за участие.       Луи смущенно кивает, опуская глаза. Ему абсолютно безразлично, что думают о нем люди. И совсем неважно, что они смотрят на него. Ему важно, что этот совершенно незнакомый человек выжил. Что следы на снегу в тот день не были отпечатком его бессилия. Что ему повезло успеть. Наконец-то повезло успеть…       Внезапно волна неконтролируемых слез подступает к горлу парня. Он поднимается с места и выдыхает:       — Сэр, можно мне выйти?       — Да, конечно…       Луи выходит из аудитории и бежит вверх по коридору. В лестничном пролете он прислоняется к стене и прикрывает глаза. Свет из окон тусклый, слабый и синий. В сумеречном проеме лестниц Луи касается стены за спиной, прижимаясь к ощущению холода, как к спасению. Может быть этот холод сможет остудить огонь боли в груди? Когда он стоит там, с закрытыми глазами, то представляет, что Гарри придет к нему, что он заговорит с ним таким же мягким спокойным голосом, как пару минут назад, что он подойдет достаточно близко для того, чтобы успокаивающе коснуться его, будто бы говоря: «Все будет хорошо». Но он остается стоять там один. Пока снег падает на землю. Пока спасенный лежит в больнице, неспасенный — в могиле, а почти любимый стоит в аудитории, продолжает лекцию и, надеется он, думает, в порядке ли Луи.       Пока Луи идет обратно до аудитории, он снова переживает метаморфозы души; мрак и свет сталкиваются между собой. Прошлое тянет Луи за собой, а настоящее мирно просит не следовать за ложью забытого. Все окатывается сумраком лестничного пролета, даже когда он выходит из него на свет широких окон коридора, на котором пляшут тени от снегопада. Облегчение и невыносимая тяжесть сталкиваются между собой. Облегчение колется в конечностях радостью, а тяжесть припоминает застывшую в душе боль. Мысли пляшут в его голове, его зубы сжимаются, а глаза невольно закрываются. Он останавливается посреди коридора. И чувствует что-то еще. Там, где мрак и свет, где облегчение и тяжесть, где прошлое и настоящее, где радость и печаль — есть Он. Такой далекий и близкий, такой незнакомый и уже успевший узнаться. Такой тщеславный и благородный. Такой печальный и одинокий, такой же, как и Луи. Он зовет его идти дальше. Этот взрослый ребенок, который старше него на десятилетие с лишним. Этот мужчина, который и не подозревает о том, что делается в душе его студента по его вине. Этот вдохновенный и этот подавляющий мужчина. Этот ненавистный и любимый.       Луи поднимает голову и вглядывается в длинный коридор, который пуст. Вопрос о том, что делать дальше, заполняет собой не только голос юноши, но и все пространство вокруг. Где-то в Лондоне, в его старом доме у окна, стоит его мать, безгранично печально вглядываясь в тот же снегопад, который касается взора Луи. Где-то в парламенте в одном из множества кабинетов сидит его отчим. Том погиб так давно, а Луи был ребенком еще более давно. Что же он делает со своей жизнью?       Луи с тяжелым вздохом подходит к окну. Он прислоняется к подоконнику и припоминает все, что с ним было: обморок на лекции, шутка однокурсников, всеобщий смех в столовой, унижение от профессора и утешение от него же, самоубийство незнакомца и поднятая в воздух рука. И, конечно же, любовь. А можно ли назвать это любовью? Луи не знал ответа на этот вопрос. Он знал лишь то, что не может прекратить думать. Что мысли его принадлежат теперь Гарри. Что вид его вызывает в его груди дрожь. А необъяснимая радость встречи заставляет чувствовать себя живым. Пустота, такая вечная, которая была с ним всегда, этот мрак и одиночество — все теперь иначе. Пустота полнится теплом, мрак освещается мыслью, одиночество разделено с кем-то еще. А Том все еще мертв. Отчим все еще занят. Мать все еще страждет. Луи все еще один. А Гарри… все еще тот же, кем был всегда. А Гарри все еще тот, кто никогда не сможет принять его чувства.       Но вот лекция подходит к концу, и двери зала раскрываются. Студенты выходят в коридор, пока Луи стоит так же и на том же самом месте. Он не смотрит в ответ на глядящих на него людей. И не думает о том, что они думают о нем. Он поднимает взгляд и смотрит сквозь них, на профессора, который собирает свои бумаги на столе. И взгляд его полон такого смирения и желания, такого всепоглощающего принятия действительности и тяги быть рядом. Луи соглашается никогда не иметь возможности прикоснуться к этому мужчине так, чтобы это желание затихло или, наоборот, возгорелось с новой силой. Пусть у него нет и шанса. Но у него есть возможность быть рядом. И пока профессор здесь — Луи будет пользоваться этой возможностью.       Но вот взор его застилает лицо, причем лицо знакомое. В нем Луи узнает неприятеля: Роберт Кит легко улыбается, выдавая в глазах своих некий секрет, из-за которого и подошел к Луи. Тот же терпеливо взирает на подошедшего, ожидая от него слов. Найдя Роберт Кит его в другом состоянии, в менее мирном и менее необыкновенном, Луи бы непременно проигнорировал появление этого человека и не обратил бы на него ровным счетом никакого внимания. Но Роберту везет — Луи практикует принятие.       — Добрый день, Луи. Я хотел сказать, что мне очень понравилось то, что вы сказали. И я, как и мои друзья, хочу пригласить вас посидеть с нами сегодня вечером в одном баре. Мы хотим извиниться и загладить нашу вину. C меня выпивка.       Луи хмурится, уже представляя неловкую встречу с людьми, которые так недавно насмехались над ним.       — Это немного странно, Роберт. Зачем нам сидеть вместе в баре, тогда как попросить прощения все вместе вы можете здесь и сейчас? Загладить вину выпивкой вряд ли получится.       — Прошу, — робко улыбается Роберт.       Луи тяжело вздыхает и кивает:       — Хорошо. Где мне быть?       — Я пришлю адрес. До встречи!       Когда Роберт уходит, Луи задумчиво смотрит ему вслед и только потом обращает взор обратно в аудиторию, которая успела опустеть. Он не успел опечалиться, хорошо помня, что сегодня вечером он непременно увидит профессора снова.       По возвращении домой Луи снимает свой костюм и надевает другую одежду. Он облачается в красную толстовку и свободные голубые джинсы. Поверх одежды он накидывает свое длинное черное пальто. Надев шапку, он выходит из своей студенческой квартиры. И бродит по окрестностям Оксфорда до тех пор, пока не приходит время двигаться в сторону квартиры профессора.       Он стучится в дверь ровно в пять часов. Ему открывает удивленный профессор. Завидев на лице непонимание, сердце Луи ухает вниз.       — Томлинсон? Что вы здесь делаете? Я думал, что в наших занятиях больше нет надобности.       — О, — внезапно осознает Луи, скрещивая руки за спиной и опуская глаза в пол. — Да, я… Я как-то сразу и не подумал, профессор. Простите, я… Я тогда пойду. Простите, что отнял ваше время и… Да, спасибо большое за то, что терпели мои выходки и прощали меня и что пошли на уступки, я… Спасибо. До свидания.       Луи разворачивается на пятках и уходит, даже не взглянув на профессора в последний раз. Но он стоит перед его глазами: заспанный, в домашнем халате и с растрепанными волосами, а в глазах — дистанция, так похожая на равнодушие. Как просто он решил закончить их встречи, будто бы только и ждал, пока это станет возможным. Так просто, будто бы между ними не успела возникнуть хрупкая связь, несмотря на свою непрочность, так крепко держащая их вместе, даже когда они далеко.       Когда Луи приходит в тот самый бар — все друзья Роберта и он сам уже восседают за одним из столиков, хаотично вскидывая руки в стороны и хохоча. С щепающим сердцем от потери возможности находиться с профессором так близко хотя бы три раза в неделю (быть может, после всего, что случилось профессор бы стал вести себя совсем по-другому?), Луи тяжело вздыхает, думая: «Нет, конечно бы не стал. Он так просто разрезал нас». В тот самый миг раскрасневшийся Роберт замечает Луи и машет ему рукой, улыбаясь. Луи передергивает, но он идет к столу, привлекая к себе внимание сидящих. Компания медленно затихает, здороваясь с Луи, пока кто-то не предлагает:       — Присаживайся, — парень указывает на стул неподалеку, а на его лице читается такая отрепетированная учтивость, от которой Луи становится куда более тошно, чем раньше. Быть может, если бы профессор не закончил их занятия и Луи бы пришел сюда в более мирном расположении духа — он бы согласился присесть. Но именно в тот миг Луи меньше всего хотелось проводить свой вечер с кучкой богатых снобов, от которых пахнет дорогим скотчем и потом, а их красные вымощенные чистотой крови лица напоминают о друзьях отца, которых Луи часто видел в детстве: это были такие же лица, только на несколько десятков лет моложе. Потому Луи отказывается. Потому что трапезничать за одним столом с ними — ступить на дорогу, пройдя по которой с каждым шагом будешь походить на своего отца.       — Нет, благодарю. Мне нужно как можно скорее возвратиться к себе домой. Я так понял, вы хотели мне что-то сказать?       Настроение между друзей в миг меняется, притворная льстивость и улыбчивость падает к их ногам, превращаясь в пыль, и тогда Луи видит за столом лишь с десяток диких животных, обернутых в позолоту и шубы. Но вот мираж рассеивается, и перед ним все те же парни, переглядывающиеся между собой. Роберт неловко сидит на своем месте, робея. Луи не скупится на тяжелые вздохи, силясь не закатить глаза. Становится понятно, что позвали его не для того, чтобы загладить вину. Все это происходит за одну минуту, причем за минуту безмолвную. Иногда молчание куда более очевидно, чем слова. И тогда, в минуту ясности, отдающей гулом от шума вокруг и острием тысяч иголок, которые вонзаются в кожу, то есть опасностью, один из друзей Роберта говорит не что иное, как:       — Должно быть, нужно омыться после очередной интересной встречи с нашим профессором? Иначе никак не объяснишь, почему он счел твои слабые мнения как нечто, о чем можно улыбаться. Как давно вы спите вместе?       Луи поднимает голову к потолку, играя желваками: о, как много грубостей он успел придумать, как много мог сказать, чтобы победить в этой словесной перепалке. Но никто не собирался соревноваться с ним, с ним не говорили, а лишь пытались втоптать в землю. Поэтому Луи с большим трудом разворачивается на пятках и уходит, потому что так будет правильно. Он не ускоряет шага, когда слышит, как десяток стульев почти одновременно отодвигаются от стола, и раздаются шаги, которые, очевидно, преследовали только его.       Луи выходит за дверь и оказывается на узкой улочке без людей, слабо освещенной фонарями. Он останавливается, когда слышит окрик и повторяющийся звон колокольчика на двери бара. Когда он оборачивается, его уже обступают со всех сторон, а перед ним встает человек, который бросил тот смехотворный комментарий: это был высокий молодой человек, одетый с иголочки. Он вздернул голову, глядя на Луи с такой неуместной величественностью, будто бы одним своим присутствием он делал честь не только самому Луи, но и своим друзьям. Роберт неловко мялся подле него, озадаченный и смущенный тем, что происходит.       — Разве это вежливо? Уходить, не прощаясь, оставляя нас маяться в догадках об истинной природе ваших отношений с профессором. Должен сказать, что весь курс был очень удивлен, когда узнал, что вы проводите по три внеурочных занятия в неделю. Никому из нас ничего подобного не предлагали. Но ты, должно быть, особенный. Как думаешь, какова будет реакция управления, когда они узнают, что наш драгоценный профессор на замене спит со своим студентом?       — Я бы не стал просить позволения уйти, если бы вы не окружили меня, но теперь мне придется: я прошу вас расступиться и дать мне пройти.       — Сначала ответь на вопрос, — говорит тот же парень.       Луи тяжело вздыхает и с той же тяжестью в груди заговаривает, желая поскорее закончить этот вечер:       — Внеурочные занятия — не равно сексуальная связь. Ваши фантазии говорят о многом, но говорят они не обо мне, а о вас самих. Я полагаю, что именно вы посоветовали Роберту прийти ко мне и записать наш разговор? Но для чего? Чтобы выставить меня тем, кем вы меня считаете? Но разве можно выставлять меня глупцом, тогда как вы сами — не меньше этого? Все ваши действия, все ваши слова — это история о вас самих. Никакие деньги, почести, положение не сотрут этого, даже когда мы умрем и от нас не останется и следа — жизнь будет помнить. Так уж вышло, что природа жизни не предполагает осуждения или зла — нет в ней ни того, ни другого, поэтому она запомнит и то, что я весь молчание, а вы — бесконечный разговор, в котором нет ни чести, ни правды, ни причины уважать любого из вас. Я не сплю с профессором. А если бы и спал — никого из вас это не касается. В любом случае, если говорить о нашей успеваемости, дорогие однокурсники — у меня она была бы выше независимо от этого. И вместо того, чтобы строить коварные планы с целью растоптать меня — можно было бы поучиться один лишний час, избавляясь от глубинной неуверенности в себе с помощью знаний, которыми вы бы могли блеснуть и получить балл выше, чем у меня. На случай, если разговор записывается — добрый вечер, Оксфорд. В наших стенах ходят неимоверные глупцы. Я ответил на ваш вопрос? — поднимает брови Луи. — Теперь мне можно уйти?       — Подонок…       Парень делает шаг вперед, хватая Луи за ворот рубашки. Луи остается лишь слабо улыбнуться, взглянув в глаза этому человеку: а в глазах этих он видел боль и страх, обернутые в такую злость, которая разрушает душу. Поэтому Луи не поднимает руки. Он терпеливо ждет. И за одно мгновение в лицо три раза ударяется крепко сжатый кулак. Реальность совсем не похожа на боевик. Поэтому после третьего удара Луи падает на землю, и сознание его то погружается в темноту, то из нее выныривает. В какой-то момент Луи оказывается на коленях. Он уже чувствует кровь на лице и ужасную боль чего-то сломавшегося. Но все же он приходит в себя и открывает глаза. В мигающих огнях бара он видит над собой фигуру того парня, чьего имени он даже не знает. Он застывает над Луи, будто бы чего-то ожидая.       — Ты можешь ударить меня в ответ, для разнообразия, — говорит он.       Сквозь боль Луи улыбается, с трудом оставляя глаза открытыми.       — Я не буду тебя бить.       Снова удар. Пока он падает в темноту, он успевает почувствовать несколько ног, ударяющих его в живот и спину. Последнее, что он помнит, — это летящий в его лицо удар ноги.