Ирида, я томлюсь, меня страданье губит,
Меня ваш строгий взгляд пронзил, как острый меч.
Когда вы мучите того, кто вас так любит,
Сколь вы страшны тому, кто гнев ваш смел навлечь!
Луи узнает о том, что Роберта и еще нескольких студентов исключили к концу недели. В тот вечер он приходит на ужин в общую столовую, впервые за всю неделю. Синяки на лице постепенно сходят на нет. Перелом носа все еще исцеляется, а почки все еще болят, но помогает то, что Луи почти все время проводит в постели. Почти всегда в обнимку с учебниками. Он не просит ни у кого помощи. Найл узнает о том, что он в ней нуждается лишь тогда, когда стучится к Луи в утро среды. С тех пор он систематически заходит к парню и приносит нормальную еду, раскладывает ее в тарелки и приносит соседу. Сердце Луи утопает в тепле, которое вызывает дружеское участие. Он не рассказывает о том, что случилось. А по ночам ему снится поцелуй, который к вечеру пятницы более походит на сон, чем на воспоминание. Об исключении он слышит за столом. Его соседи оживленно дискутируют по поводу того, из-за чего могли быть исключены студенты с такими влиятельными родителями. Некоторые другие студенты были отчислены до следующего года, с правом восстановления. Луи идет вдоль коридора, залитого декабрьским солнцем, отчего-то согревающим кожу. Глубоко задумавшись, он не сразу замечает идущего ему навстречу профессора Стайлса. Когда Луи поднимает задумчивый и отрешенный взгляд кверху, между ними остается всего десять шагов, которые медленно сокращаются. На лице Гарри Луи видит почти такую же задумчивость. Не сговариваясь, они останавливаются друг против друга. Их лица невольно проясняются, и если Луи внезапно хмурится, то Гарри — коротко улыбается. Как всегда безупречно одетый, в деловом коричневом костюме старого образца и в галстуке, Гарри стоит, спрятав руки в карманы. Его деловитость рушится с первой улыбкой. Луи замирает. — Здравствуйте, Луи. Как ваше самочувствие? — Хорошо. А ваше? Улыбка профессора увеличивается и он ведет бровью, ненадолго переводя взгляд к окну: — Прекрасно, спасибо. Повисает неловкое молчание. И если Луи оно сковывает напряжением, то Гарри напряжения не чувствует — только лишь любопытство. Поэтому он заговаривает первым снова: — У меня к вам небольшое предложение. — Предложение? — хмурится Луи, вглядываясь в лицо профессора. Не потому, что беседа требует зрительного контакта, а потому что смотреть на него — больно приятно. — Вы можете посетить несколько внеурочных занятий, так как многое упустили за время своего восстановления. Надеюсь, вы не успели забыть, где находится мой дом? — Я помню. Простое «помню» неожиданно напоминает обещание. Медленно улыбка уходит с лица профессора, заменяясь обыденным для Гарри хладнокровием. Тогда он кивает и делает несколько шагов вперед, намереваясь обойти Луи: — Мне пора. Все же, на ужин здесь опаздывать не принято. Всего хорошего, студент. — До встречи, профессор, — озадаченно и тускло отзывается Луи. Когда Гарри уходит на достаточное расстояние, Луи позволяет себе обернуться ровно раз. Но смотрит до тех пор, пока он не скрывается за дверьми столовой, оставляя за собой лишь шлейф недосказанности и назревающей бури. Следующей недели Луи ждет как благословения, и боится как огня. К тому моменту, как наступает понедельник — он уже достаточно храбр для того, чтобы в эту бурю войти без доспехов и оков. На лекции Луи внимательно слушает профессора, а точнее — внимательно следит за его губами. Но тогда он не мечтает о них, нет. Он ждет момента, когда эти губы останутся с ним наедине и скажут то, что он хочет или не хочет услышать. Когда они будут говорить только с ним и с ним одним. Их отпечаток все еще фантомом покоится на коже его руки. Желание. Пестрая и чувственная жизнь. Кровь, огнем текущая вдоль его сердца до самых чресел. Хладнокровность. Дистанция. И смерть всего прочего. Что-то обязано разрушится. Это будет либо сердце, либо привычный порядок вещей, либо надежда. Луи был готов. Так он говорил себе. Потому что сердце устало трепетать, разум — вспоминать, душа — надеяться. Ему нужна точка, либо многоточие, за которым следует мягкая постель и чужая кожа. Ему нужна теплота. Его теплота. Теперь, после поцелуя, который проник ему под кожу, — он больше не мог довольствоваться меньшим. Позже вечером Луи идет на дополнительное занятие, как на плаху. Готовый к проигрышу, но не готовый к победе. На лекции профессор поглядывал на Луи, но ничего не спрашивал. Луи приходит точно вовремя. Стучится. Дверь раскрывается спустя пару мгновений. То, каким Гарри встретил его Луи запомнит на всю жизнь. Как и впрочем весь этот вечер. Немного отросшие волосы профессора спадали ему на лоб, на нем были черные брюки и белая рубашка, мятая и расправленная. Галстук висел по бокам, словно платок. — Добрый вечер. Профессор лишь кивает и отходит в сторону, пропуская Луи пройти. Когда парень проходит мимо Стайлса — он чувствует жар, исходящий от мужчины, и еле заметный терпкий аромат вина. Но нигде не виднеется ни бокала, ни бутылки. Профессор садится в свое кресло еще до того, как Луи занимает свое. Отчего-то он закатывает рукава рубашки, очень медленно и внимательно. Тогда Луи замечает, что жар исходил не только лишь от мужчины. — Прошу прощения, сегодня я затопил камин куда сильнее, чем необходимо. Присаживайтесь, Луи. Я вас слушаю. Луи силится сесть в «свое» кресло, но внезапно понимает, что по значимости для профессора постфактум является неким предметом, который дополняет его картину мира. Он оглядывается на мужчину, который задерживает на нем взгляд и тоже смотрит в ответ. Тогда Луи кристально чисто видит то, каким мир представляется для профессора: бесконечные маленькие люди, безликие и беспомощные, и он среди них, почти что такой же маленький и беспомощный, но у него есть лицо, есть сила противостоять потоку сильного ветра, коим для Луи представляется судьба… Короткий вздох требуется Луи для того, чтобы снять с себя наваждение и отвести взгляд. Тогда он натыкается взглядом на картину, висящую над столиком в конце комнаты. На ней изображено поле раннего лета, когда трава блестит умопомрачительной яркостью и свежестью. Тогда безупречная зелень картины навевала мысли о человеческой небезупречности. Иногда великолепие пробуждает метаморфозу уродства, скручивающуюся спиралью в душе людей. Иногда идеальное требует разрушения, требует бури, сломанных костей. Тогда бесценное покрывается грязью, кровью, пятном от пролитого чая, наполняется надломленным голосом, макулатурой, пустотой мысли, бездушием. Ровные черты лица на рекламном стенде не пробуждают ни волнения, ни желания, ни силы. Лишь одна безвольная груда хлама, почитаемая за идеал. Вот, каким профессор видит мир. В тот же миг, который кажется Луи бесконечностью, в действительности, которая являлась лишь минутой, Луи мысленно оглядывается на прошлые недели, на внезапное появление профессора и неожиданные перемены в нем самом. И в тот миг Луи становится страшно, что такой далекий и одновременно близкий мужчина имеет над ним такую власть. Будто бы и Луи маленький безликий человек, который признает свою слабость. Будто бы и он стал одним из многих, которые боготворят Стайлса. Будто бы это — его новая реальность. И остается лишь преклонить колени, потому что бороться он не хочет. Бороться он не может… Но прежде, чем упасть в этот омут окончательно, сдаться в последний раз, признать, что он — такой же, как и все, что он — влюблен окончательно и бесповоротно, что он больше не подвластен себе, Луи решает попытаться вынырнуть в последний раз: — Почему вы поцеловали меня? — произносит он тихим смиренным голосом. Его руки скрещены на ногах, и весь он — спокойствие, которое невозможно нарушить. Как всегда это обман. И Гарри ясно это видит, прекрасно помня, что за штилем всегда следует буря, уже смирившись с тем, что с Томлинсоном по-другому не бывает. Но знание и смирение не помогают профессору держать лицо, он не успевает взять ситуацию под контроль вовремя, поэтому на его лице красуется нервная улыбка и он отводит взгляд, посмеиваясь: — С вами невозможно находиться в спокойствии ума и души более минуты, верно? — не дав Луи ответить, он с сомнением переспрашивает, все еще не возвращая к нему взгляд: — Я поцеловал вас? — Мою руку. — Ах, вашу руку. Вы об этом? Это лишь жест, Томлинсон. Я хотел вас поддержать. — Вы хотели меня… поддержать? — копирует профессора Луи, с сомнением хмурясь. Профессор ожидаемо молчит. Его голова повернута к камину, а тело кажется таким обессиленным и безвольным, что у Луи проскальзывает мысль о том, что если бы он подошел к нему и решил прикоснуться — профессор бы не смог его оборвать. Пока закравшаяся в голову фантазия не стала будоражить ум настолько, чтобы Луи потерял бдительность, Луи пробует еще раз: — Вы поцеловали меня. Профессор тяжело вздыхает, выдавая в себе некую судорожность, резко вставая с кресла и направляясь к своему камину. Луи не следует за ним, конечно, он стоит на месте, внимательно наблюдает за профессором: за его лицом, языком тела, за потом, который скользит по коже щеки, так ярко виднеясь в свете камина. Это нисколько не портит красоты профессора. Не портит ее и то, как плотно прилегает к его телу белая рубашка, выдавая такое откровение, которое Луи не надеялся увидеть. Эта кожа успела загореть в Испании, и до сих пор блестит жарким солнцем в снегах Англии. Пока Луи скользил взглядом по телу профессора, тот настойчиво вглядывался в огонь камина, пока и лицо его становилось таким же откровенным, каким было тело: так бегали его глаза, так растерянно он вглядывался в собственные мысли, так он был застигнут врасплох — откровенно. Да, если бы общество знало, что скрывает за собой молчание Томлинсона — оно бы более не просилось оказаться за этим молчанием, в роще льющийся ручьем слов. Это была опасная игра, где правда похожа на обман. Но Гарри пробует выйти из положения: — Издавна вышестоящему лицу или женщине целовали руку в знак приветствия, тогда как равному по положению руку пожимали. Этот обычай считают заимствованным из Византии, он рано вошёл в церемониалы королевства Бургундии, Испании и империи Габсбургов. В империи Габсбургов и Неаполитанском королевстве обычай целования руки членам семьи монарха существовал дольше, чем в других западных государствах. — Вы можете прекратить меня учить хотя бы сейчас? Когда профессор медленно оборачивается на парня, который так хмуро и недовольно, и смело встречает его взгляд — он теряется еще больше. В его глазах отражается огонь камина, но только лишь сам воздух команды и некое всевидящее существо знало тогда, что огонь этот — отражение его души, которая мается и почти сходит с ума, находясь на последнем издыхании. Луи не знал тогда, что не он единственный пытается вынырнуть в последний раз. Профессор заговаривает снова, на этот раз более тихо и внушительно: — В нашей современности мы целуем руки не только женщинам, и пусть вы не вышестоящее лицо, Луи, я лишь хотел поддержать вас теплом человеческого участия. Это все. На Луи накатывает умопомрачительное облегчение. Не потому, что профессор, наконец, поставил точку. А потому, что Луи видит — он лжет. Луи не сдерживает улыбки, вызывая тем самым у профессора тревогу и настороженность: он хмурится, автоматически выпрямляясь, и тогда одна сторона его лица погружается в сумрак комнаты, но это не мешает Луи видеть. Он видит теперь, понимает, что они с профессором испытывают что-то очень похожее. Что вынырнуть они пытаются из одного омута! И тогда Луи делает несколько шагов вперед, но не обходит диван, не становится рядом с Гарри, который пристально следит за ним, так пристально, будто бы от этого зависит его жизнь. Луи становится с задней стороны дивана, превращая штиль в настоящий смерч, который намеревался поглотить Гарри. Луи медленно поднимает голову, не в силах перестать улыбаться, и произносит всего несколько слов, которые меняют все: — Вы лжете, профессор. Наивысшая степень напускной озадаченности и беспомощности рисуется на лице профессора. Но все же он овладевает своим лицом, неожиданно и умело, когда строго хмурится и говорит: — Я ваш профессор, вот именно. Неужто вы успели забыть об этом? Впрочем, это ожидаемо. Я слишком потакал вам. Пожалуй, нам стоит закончить наше плодотворное занятие, видно, вы уже в полном порядке и справитесь сами с освоением материала. — Сэр, — мягко говорит Луи, и в тот миг его голос и без песни напоминает голос сирены, завлекающей моряка на смерть. Луи смотрит в глаза профессора прямо и беззащитно, но беззащитность эта так сильна благодаря храбрости парня, что он сбивает последние барьеры, которые стояли между ним и профессором, даже не успев сказать то, от чего его сердце так быстро бьется в груди. — Если я уйду сейчас, я больше не потревожу спокойствие вашего ума и души. Я буду стараться отвечать на занятиях, тем самым избавив вас от назойливой заботы ректора обо мне. Вы понимаете меня? — стойко выдерживает пристальный взгляд профессора Луи, не выдавая в своем голосе и толики того страха, который он испытывает. Луи ожидает, что профессор продолжит то, что начал, но вместо этого он говорит: — Вы испытываете судьбу… Так тихо, будто бы он уже согласен. «Только если это вы — судьба». — Вы понимаете, о чем просите? — хмурится он. Их разделяет тишина, в которой звучит стук камина и отчего-то не звучит биение сердец, которые содрогаются так сильно, что еще минута — и они не выдержат. Два изучающих взгляда, в каждом из которых — поражение, и пропасть, в которую они уже падают. Луи кивает, потому что ему кажется, что заговорить он больше не может. Профессор устало вздыхает и отворачивается от него, садясь на диван. Сердце Луи падает к его ногам, что-то невозвратимо рушится, и он сглатывает, отводя взгляд от спины профессора. Не в силах больше находиться в этой громкой тишине, Луи делает один несмелый шаг назад, а потом еще и еще, пока он не находит себя направляющимся к двери. Его рука уже тянется к ручке двери, когда за спиной его раздается это: — Луи, — парень несмело оборачивается, наблюдая за профессором, который смотрит на огонь. — Я ваш профессор. Помните об этом, когда в следующий раз решите нарушить субординацию. Здесь совершенно не важно, что чувствуете вы или что чувствую я. Мной владеет обязанность, не эмоция. Пожалуй, сегодня я был ближе к провалу, чем за всю свою жизнь. Поймите, если я поступлю так, как хочу — мне придется отказаться от своих принципов, и тогда от меня практически ничего не останется, я разрушусь. И не смогу простить себя. А теперь я предлагаю в самом деле прекратить наши занятия. Я не буду требовать от вас наравне с другими. Для меня… Вы гораздо выше других. Я буду довольствоваться вашими письменными работами, как и все. В этом вы победили, на этот раз. Я считаю вас… выдающимся человеком, и надеюсь, что мне удастся застать вашу окончательную победу над собой до того, как я уеду. До завтра, Луи. — А вы ведь дали мне надежду, профессор. Я могу сосчитать ваши касания. И их будет достаточно для того, чтобы я чувствовал себя обманутым здесь и сейчас. Ou vas-tu me répéter de ne pas te regarder parce que je te rends fou? Ведь правильно, мне снова нужно обращаться к вам на «вы»? Каким коротким было мгновение, в котором мы были на равных. Сколь хрупка ваша личность, если она может разрушиться от моей… Забудьте. Когда Луи покидает квартиру Гарри Стайлса, он понимает — они прерывают эти занятия навсегда. По пути домой, его сердце ухает за пределы человеческого понимания вещей. Но разве теперь это важно? Луи получил ответ. А еще, ему напомнили о том, что обязанности перед собой есть и у него. Поэтому он сделает все, что в его силах, чтобы похоронить свою немоту, примерно там же, где теперь похоронено его сердце. Он докажет профессору, что тот совершил ошибку еще до того, как он уедет. И сделает он это с привычным для себя хладнокровием. Кажется, ему придется вспомнить, за что он так ненавидел Гарри Стайлса и использовать его недостатки как оружие против слабости чувств. Чувство отверженности и боли за ночь переходит в чувство оскорбленной гордости, и злости. И пусть Луи зауважал профессора еще больше, чем раньше, ведь он понимал, почему он поступил так, как поступил, и ждал от профессора именно этого — пусть. Но отомстить, заставить человека увидеть, как глубоко он заблуждается — Луи принял это дело, как дело чести, в глубине души понимая, что действия его и решения продиктованы уязвленностью чувств. Почему он считал, что профессор заблуждается? Потому что сам Луи перешагнул бы через каждый свой принцип ради одной только возможности прикоснуться к человеку, которого он любит. Он бы разрушил каждый свой принцип до основания, разрушил до основания свою личность, потому что построить себя заново — возможно, а полюбить — редкое чудо, которое удается испытать не каждому. Луи действительно был готов к проигрышу. Но не думал о том, что будет делать, если ничего у него не получится. Теперь задуматься пришлось. Луи Томлинсон возвращается домой поздно ночью, его губы обветрены от долгой прогулки в холоде декабря. Он ложится спать, не прикоснувшись к учебникам. А рано утром просыпается с той же размеренной решимостью, с которой засыпал. Ни один мускул на его лице не дрогнул ни от тайной тоски, ни от разбитого сердца, ни от ярости. Он был спокоен. Удивительно, как цель, какой бы маленькой или большой она ни была, преображает человека. Как человека преображает жажда мести. Но мести утонченной. Не кровавой. А молчаливой. Где все понятно и без слов. Когда Луи вошел в лекционный зал в то утро, выглядел он отличительно от своего обыденного облика. Будто бы и одежда, и сама кожа сидели на нем иначе. Его волосы были зачесаны назад, костюм старого образца цвета темной сепии, расстегнутый пиджак и белая рубашка без намека на галстук. Источающий мрачность, привычное безразличие к реальности, Луи усаживается за свое место, закидывает ногу на ногу и ждет. С собой у него нет ни тетради, ни лэптопа, ни учебника. Он знает весь материал назубок. Луи всегда источал уверенность. Но в тот день эта уверенность была столь притягательной, что взгляды его однокурсников невольно возвращались к парню. Синяки еще не сошли на нет, но предавали некий шарм лицу Томлинсона. Нос парня пришел в порядок, так как перелом был не самым страшным, более всего пострадало тело парня, сокрытое за одеждами. Выглядел Луи попросту великолепно. Когда профессор вошел в зал, положил портфель на стол и поднял глаза на студентов еще до того, как успел поднять бумаги из портфеля, что совсем не было на него похоже, то обратил внимание на Луи почти в первую очередь. Луи встретил этот любопытный, почти робкий взгляд, с той же холодностью, с какой встретил его на самой первой лекции. Они знали. Теперь они все знали. Невидимое напряжение заполнило аудиторию. Чувствовали его все, в том числе, Луи и Гарри. Профессору не понравилась холодность своего студента. Луи не понравилось, что теперь, когда ничего более невозможно окончательно и бесповоротно — профессор так просто стал смотреть на него, причем, чуть дольше, чем требуют приличия. Ни один мускул на лице Луи не дрогнул. Когда профессор отвернулся — на его губах заиграла легкая улыбка, и он заговорил со студентами ровным, бархатным голосом, отвлекая от почти невидимого инцидента, который все прекрасно видели. Возможно, профессор не понял, что смотрел на Луи примерно минуту. Но дальше все пошло как по маслу, поэтому студенты действительно забыли и думать о том, что случилось. Лишь один из них не забыл. Луи. Вальяжно раскинувшись за своим столом, мягко скрестив ладони на бедрах и совсем немного вздернув подбородок, наш айсберг смотрел на профессора смелым, открытым взглядом, в котором можно было приметить лишь силу. Любой намек на чувства был запрятан. Почти исчез. Гарри, казалось, был в полном порядке. Лишь тогда, когда он задал вопрос в аудиторию и заметил, что Луи поднял руку наравне со всеми остальными, — на его лице проскользнуло чувство, которое было на его лице еще только вчера. Это был отпечаток близости поражения. Он смотрел на это юное лицо, на пышущую силу, на блеск его глаз, и почти сразу понял — это реванш. — Да, Луи? Вам есть что нам поведать? — Вы спросили, какой самый страшный грех по Данте? По Данте самый страшный грех — предательство. Если бы вы погибли и отправились в ад божественной комедии с таким грехом на сердце, вы бы пребывали в девятом кругу вместе с такими деятелями как Иуда Искариот, Брут, Кассий и Люцифер лично. — Хорошо, — улыбается профессоров, опуская голову, — А какой смертный грех самый страшный для вас? — Трусость. Сказано так просто, почти брошено невзначай. Это бьет профессора поддых, потому что его лицо очевидно темнеет. — Трусость — основа множества грехов. Она убивает жажду жизни, превращает нас в пещерных людей, заставляет цепляться за материю, как за спасение, будто бы нечто знакомое спасет нас от неизвестности, от проигрышей, от слабостей. Я презираю всех тех, кто трясется над собой, трясется в страхе над своей жизнью, забывая о том, какая она хрупкая и без того. Страх порождает жестокость. Страх порождает предательство. Страх порождает зависть. Страх истинно порождает все смертные грехи, извращает нашу душу и превращает в тех, кем мы не являемся. Почему мне так легко говорить? Потому что я больше не боюсь. Иногда жизни нужно преподать тебе урок, чтобы умертвить чувство страха, и тогда ты превозносишься над собой, понимая, что никакая привычность не спасет тебя. Профессор, а какой самый страшный смертный грех для вас? — Я согласен с Данте, — лишь бросает профессор Стайлс и отворачивается, непроницаемо и резко, возвращая фокус к остальным студентам. За все время лекции Луи пытается ответить еще несколько раз, поднимая руку, но ему не позволяют. Конечно, Луи лгал. Он не перестал бояться. Его сердце громко клокотало в груди. Но он был прав в другом — когда жизнь разбивает наши надежды, нечто очень важное умершвляется в нас до тех пор, пока мы снова не учимся плакать. В тот день некий другой Луи рождается и впервые видит свет. В некотором роде, он возвращается к безнадежному существованию, в котором пребывал до профессора. Цель окрашивает нашу жизнь в яркую краску, но уже после первой попытки, иногда даже удавшейся, отомстить, в груди остается лишь гадкое гиблое чувство, с которым Луи шел по студенческому городку в тот день. Что странно, Луи не остановится на достигнутом — он старался отвечать и на других лекциях и семинарах, заставляя преподавателей удивленно замирать на месте, а однокурсников — переглядываться. Но после всех успехов — Луи не почувствовал то, что так надеялся почувствовать. Тогда он идет на неслыханное для себя доселе. Возвратившись к себе домой, он стучится в дверь своего соседа. Найл открывает дверь почти сразу. Завидев Луи, его лицо освещается чувством теплой радости, которое не разбивается и тогда, когда он видит, в каком состоянии Луи стоит перед его дверьми. — Привет, мой друг! Что привело тебя в мою скромную обитель? — Мне нужна… соль, — говорит он вместо слова «помощь». — Соль ли? — играючи хмурится Найл, но кивает, — Хорошо. Проходи. Луи не находит сил пройти в квартиру к другу, хотя именно за этим и пришел. С кухни он слышит: «Выглядишь уже много лучше!». Луи молчит. А когда Найл возвращается, может лишь продолжать молчать, не в силах сдвинуться с места. Найл хмурится, оставшись стоять с протянутой рукой, в которой зажата пачка соли. — Отвезешь меня куда-нибудь? — говорит Луи. То ли его обессиленный голос, то ли опасные нотки в выражении лица заставляют Найла молча кивнуть, бросить пачку соли на кресло у двери. Он не собирается — лишь берет ключи, закрывает дверь и идет вдоль коридора, коротко поглядывая на Томлинсона. Они находят машину Найла так же молча, в тишине садятся и едут по узким улочкам Оксфорда. В голове Луи проносятся обрывки слов и предложений, но во главе всего это: «Бессмысленно. Обессиленный. Устал. Ничего не знаю. Как быть?»… Найл привозит его в небольшой бар с высокими окнами, больше похожий на кафе. Луи разбирает, что это бар, осматривая его сощурившись, еще за десять шагов до того, как войти. Найл мнется на месте, не зная, когда стоит заговорить. Луи замечает это и то, что это совсем не похоже на разговорчивого парня, который является почти что безумцем для Томлинсона. В его мыслях проскальзывает образ: его последний поход в бар. Луи тяжело вздыхает и подходит ближе к Найлу, который стоит у двери своей машины. — Здесь спокойно, — констатирует Луи, разглядывая малочисленные макушки в зале бара, который был населен огромной барной стойкой, построенной окружностью вокруг высокой кирпичной стены, уходящей в потолок. Бильярд, дартс, караоке. Почти пахнет Америкой. Луи отводит взгляд от внутренностей бара и с сомнением смотрит на Найла, который оживляется и говорит: — Сегодня здесь собирается мой курс, небольшая вечеринка, мы забронировали зал. Возможно, что придет кто-то еще. Мы приехали на два часа раньше. Это единственное место, о котором я смог вспомнить, глядя на твое страждущее лицо. Я подумал, что тебе нужно выпить. — Хорошая мысль, — хмыкает Луи и кивает в сторону бара. — Ну, пошли. Луи и Найл коротают эти два часа за бутылкой бурбона. И виски. К тому моменту, когда приходят все однокурсники Найла — парочка знатно пьяна. Луи с трудом моргает, развалившись на кожаном диване. Музыка, до того тихо звучащая и лившаяся со всех углов колыбельной, начинает бить по ушам. Тогда Луи немного приходит в себя, щурясь от громких звуков. Он оглядывается по сторонам и кроме новопришедших видит Найла, который спит на кресле подле него, с открытым ртом. Знакомые Найла с интересом поглядывают на двух друзей, встречая затуманенный взгляд Томлинсона, который пытался выпрямиться и раскрыть глаза пошире. В попытке прийти в себя — Луи машет рукой в сторону Найла, в надежде потрясти его за руку и разбудить, но случайно попадает по его лицу, заставляя парня вздрогнуть и взвинчено вскочить на своем кресле, судорожно оглядываясь по сторонам, и открывая-закрывая рот. — Который час? — пьяно бормочет он, пытаясь разглядеть парня, сидящего перед ним. Луи оглядывается по сторонам в поисках часов, но натыкается лишь на любопытствующие взгляды: конечно, и они знают, кто он такой. Луи тяжело вздыхает и отчего-то начинает злиться на Найла, невинно пребывающего в прострации в попытке найти в своих карманах телефон. Луи вспоминает, что на его запястье есть часы и утыкается взглядом в циферблат, поднося часы чересчур близко к лицу. — Шесть часов! — говорит он, нечаянно выдавая свою злость. Но Найл слишком пьян, чтобы понять что-либо в голосе своего собутыльника. — Я закажу нам кофе, — бормочет он, неловко поднимаясь со своего места. Весь его путь до бара — путь канатоходца, не уверенного в своем предприятии. Луи скучающе наблюдает за тем, с каким трудом Найл доходит до цели своего крошечного путешествия, почти слышит, как заплетается его язык, а потом замечает, что лицо друга внезапно мнется и он неровно бежит в сторону туалетных комнат. Луи остается лишь вздохнуть очередной раз за этот бесконечный день. Кстати о дне… Оставшись наедине со своими мыслями, Луи вспоминает свои успехи, но самое главное — провал. Если он и доказал кому-то, что факт его выдающего ума неоспорим, то недоказуемым осталось вот что: поступил ли профессор верно. Луи не удалось убедить мужчину в том, как он неправ. И, признаться честно, парень уже начинает сомневаться, стоит ли что-либо доказывать этому человеку. Луи видел все недостатки профессора, их знакомство началось именно с них, а не с красивой обертки и попыток понравиться. Все же, несмотря ни на что, сквозь всевозможные и существующие недостатки Гарри — Луи смог принять его таким, какой он есть, и даже научился видеть под второй кожей мужчины — его скрытые черты, его тихую доброту, неуловимое участие, бесконечное терпение и умение прощать. Луи чувствовал признательность, боль — такую неутолимую, что даже сквозь мягкость чрезвычайного опьянения Луи не находил в себе сил заглушить ее, спрятаться, притвориться спящим. Она рушила его душу, колола сердце. Но ему ничего не оставалось, как смириться. Ведь Луи не из тех людей, которые будут идти против сказанного слова человека. Он был наивен, предполагая, что может быть упрямым и мстительным. Он опять учился смиряться. О, но каким же бесконечно невозможным это смирение казалось… Когда заканчивается то, что так и не успело начаться — кажется, что отпустить легче. Но это ложь. Иногда, это многократно тяжелее. Когда Найл возвращается, вырывая парня из мыслей — музыка уже клокочет в ушах, бар заполнен и люди выпивают свои напитки, уже не первые и не вторые. Хоран бледен, но все еще пьян, в то время как опьянение Луи потихоньку сходит на нет. Он поднимается с места, оглядывая Найл с ног до головы: — Я вызову кэб. Я бы непременно посоветовал тебе поехать домой, нам по пути. — Нет! — вскакивает Найл, осторожно, но стремительно, беря Луи за руку, — Вечер только начался! Посмотри, какой ты снова грустный. Оставайся, мы все еще можем повеселиться. — Каким же это образом? — с сомнением хмурится Луи, невольно осматриваясь по сторонам: не самые приятные лица. — В месте, где полно пьяных людей, постоянно приключаются компрометирующие события. Не хотелось бы мне найти себя к утру спящим на улице, или, того хуже, у кого-то в постели. — А ты способен на подобное? — искренне удивляется Найл. — Я способен на многое, — Луи улыбается при виде улыбки парня. — Оставайся, Луи. Мы так и не поговорили. Эти два часа один я поведал тебе свою биографию. Ну? Пожалуйста? — Найл, взлохмаченный и покрасневший, наклоняет голову набок, строя самую что ни на есть невинную улыбку ребенка, которому попросту невозможно отказать. — Ну хорошо, — хмыкает Луи с улыбкой и садится на место. — Где там наш кофе? Они выпивают кофе. А после, под уговорами ирландца, Луи сдается и соглашается на две пинты пива. А потом на еще две. К моменту, когда вечеринка разгорается, Найл и Луи стоят возле бильярдного стола, пританцовывая под музыку. Пока Луи изображает, как играет на гитаре с помощью кия, Найл уже пять минут прицеливается, пошатываясь из стороны в сторону. Когда включается «Lose Yourself», приобнявшись, они зачитывают почти весь текст, находя друг в друге почти одинаково безумных меломанов. К несчастью, в голову Найла приходит блестящая идея: он думает, что встать у дартса с яблоком на голове — это магический путь на волю, конец невзгод всего человечества. Кто такой Луи, чтобы отказаться от спасения человечества? Под смешливыми взглядами гостей вечеринки — парни панически переговариваются между собой, пока Луи пытается прицелиться дрожащей рукой. — Да нет, поверни руку налево, — кричит Найл, — Нет, я сказал налево, а не направо! Боже мой… Может, не надо? — Ты сам это предложил! Стой и молчи. Ты меня сбиваешь. — Луи, я передумал… — Ага! Дротик летит через комнату и попадает Найлу в лицо. Вечеринка продолжается. Танцевальный батл между студентом литературного и юридического заканчивается ни победой, ни проигрышем. Танцы Луи и Найла сопровождаются аплодисментами, несмотря на то, сколь нелепо оба они выглядят. Парни успевают стать звездами программы, зажигая вечеринку безумством юношеской беззаботности. В тот вечер они безмолвно становятся лучшими друзьями, породнившись без сговора. К ночи, спустя насчитанное количество танцев, парни усаживаются за свой столик, прислонившись друг к другу. Никто уже не вспомнит, кто из них взял другого за руку, но внезапно они оказываются в детстве, когда можно было держаться за руки с друзьями, нежность была позволительна. В тот миг Луи не вспоминает ладонь своего погибшего друга, и не вспоминает руку, которая от него отвернулась. Он мирно дышит, вдыхая аромат смешавшихся запахов людей и алкоголя. В его сердце живет покой до тех пор, пока не включается медленная грустная песня, которая заставляет его подняться с места и пройти к темному пространству, выделенному для танцев. Молодая парочка, девушка в короткой юбке и с заплетенными волосами, парень, уткнувшийся ей в шею, и два тела, обнимающих друг в друга в танце — вот что встретило Луи.I Go To Sleep — Sia
Эпоха модерна и постмодерна — или эпоха без названия, еще не изученная историками. И одинокий мужчина, танцующий сам с собой, прикрыв глаза. Луи обхватывает себя руками, медленно покачиваясь в такт музыке. Холод окутывает его кожу, омывает душу. Пока на его ладони не ложатся чьи-то руки. Луи не знает, кажется ли ему, не знает и то, кто его касается. Но в мыслях появляется знакомый образ. Запах человека. Стоящего позади него, не похож на тот, который Луи уже успел выучить. Но Луи позволяет себе притворяться и поверить, что танцует вместе с Гарри. Что это тело позади, горячее и близкое — принадлежит ему, что он передумал сам, нашел его, решил быть рядом, на глазах у всех. Его руки переходят к талии, но прежде чем он успевает прижать Луи к своему торсу, кто-то хватает его за руку. Луи с трудом размыкает глаза, опьяненный донельзя. Он видит искривленную в ярости гримасу Найла, держащего кого-то за шкирку. — Луи, ты знаешь его? Кто ты такой, мудак? По какому праву лапаешь незнакомых себе людей без их дозволения?! Луи быстро приходит в себя, насколько это возможно, и касается руки Найла: — Найл, отпусти его, я сам виноват. — Да какого черта ты несешь? — еще пуще прежнего злится Найл. — Ты пьян, а этот подонок только зашел в бар! Вечеринка быстро потухает, однокурсники Найла реагирует запоздало, но все подбегает к парню и оттягивают его от невзрачного парня, который танцевал с Томлинсоном. Он мгновенно покидает бар, как только его перестает сдерживать мертвая хватка Хорана. Пока друзья Найла разговаривают с ним, Луи решает выйти на свежий воздух, дрожа от нервного возбуждения. Декабрьский мороз отрезвляет Луи. Он стоит так недолго, Найл выходит к нему почти сразу, не снимая с себя мины глухой ярости. — Как ты? — спрашивает он. И добавляет следом, не дав Луи и ответить: — Что это было? — Я слишком отдался своим грезам. — Ты мечтал танцевать с проходимцем? — хмурится Найл, отчего Луи раздражается. — Что на тебя нашло, приятель? Я имею право танцевать, с кем захочу. — Речь не о правах! — снова закипает Хоран. — Это был незнакомый тебе человек, ты не должен позволять таким людям так поступать с собой. Вот что, никогда не пей один. — Я… Надеялся, что это кто-то знакомый. — Что? — пуще прежнего хмурится Найл. — Что значит, ты надеялся? Луи замолкает. Тихая улочка, мелкий снегопад, холод непогоды и тепло в животе. — Я встретил человека. Так вышло, что я полю… Луи внезапно прерывается, обнаруживая, что не может говорить. Найл покорно ждет продолжения, не догадываясь о том, что случилось, пока паника медленно захлестывает Луи. Он делает шаг вперед, хватаясь за грудь и бегая глазами по заснеженной дороге. Он издает заметный хрип, пытаясь выговорить то, что хотел сказать. Слова пульсируют в висках, и так больно молчать, когда, наконец, решился признаться вслух о том, о чем и думать теперь не имеет никакого смысла. — Эй, Луи, ты в порядке? — озабоченный Найл подходит к парню, которого все сильнее захлестывает волнение, и касается его предплечья, заглядывая в лицо. С виду кажется, что Луи задыхается, но Найл припоминает его проблему. — Не можешь говорить, правильно? Это ничего, ты не волнуйся, только не паникуй. Ты ведь знаешь, что это пройдет, ведь всегда проходит? Луи слышит слова друга как через пелену. Он должен сказать, просто обязан сказать, иначе, кажется, произойдет катастрофа, и если он не скажет сейчас, то профессор никогда об этом не узнает, никогда не поймет, как сильно он чувствует, как сильно ему нужно, чтобы он коснулся его ладони, снова и опять, но уже по-другому. Изо всех сил Луи пытается прервать немоту. Когда у него заканчивается дыхание — он коротко вздыхает и продолжает пытаться, весь красный лицом. Это похоже на безмолвный крик. Только Луи знает — это он и есть. Он слишком хорошо знает, каково это — кричать без звука. Он падает на колени, пока Найл панически нависает над ним, пытаясь докричаться до друга. Хрип за хрипом срывается с губ парня, пока снег падает ему на лицо. Легкие болят до ужаса. Но Луи борется до конца. В этот раз он не может сдаться. Даже если он потеряет сознание, как бывало раньше. Он обязан победить. Потому что убежден в том, что от этого зависит судьба его… Любви. — Я полюбил, — хрипит наконец Луи. Сначала очень тихо, потом громче. — Полюбил. Стоящий на коленях на снегу, Найл судорожно дышит, бегая глазами по болезненному лицу друга. Хрипы превращаются в всхлипы. Найл молча поднимает ослабевшего Луи с земли, обнимая. — Все будет в порядке, ты только дыши. Все хорошо, — бормочет парень, пока Луи тихо плачет у него на плече. Мимо них проезжает машина, освещая две фигуры на земле ярким светом фар. Кто-то видит их из окна бара и несколько людей выходят на помощь. Найл просит вызвать кэб и помогает Луи подняться. Луи медленно затихает, утыкаясь пустым взглядом в землю. Они доезжают до студенческого городка в молчании. Уже в кампусе, у дверей квартиры Луи, Найл достает из кармана пальто парня ключи и открывает дверь. Он помогает ему разуться и лечь в постель. Луи забывается тревожным сном сразу по прибытию. Когда он просыпается — пара по литературе возрождения уже идет. Луи вскакивает с кровати, но вовремя хватается за стену, пораженный головокружением. Он находит Найла спящим на его диване и скоро будит его, сообщая, что они проспали. Найл вскакивает с дивана так же, как Луи пару мгновений назад. Они прощаются наспех, Найл берет обещание у Луи поговорить, а потом убегает к себе в квартиру. Луи же бежит в ванную, превозмогая тошноту и головокружение, он чистит зубы и наспех расчесывается, надевая, необычно для себя — чистую белую футболку и черные брюки. Поверх он надевает свежее пальто и покидает квартиру, прихватив с собой бутылку воды. Он бежит сквозь весь студенческий город, через коридоры кампусов. Перед дверьми зала он смотрит на часы — 9:30. Дело плохо. Луи осторожно стучится, и после голоса профессора, от которого в груди Луи разливается горячий мед чувств, парень открывает дверь и заговаривает: — Прошу прощения, сэр, за опоздание и прерванное занятие. Не позволите ли мне войти? — Нет, не позволю. Профессор стоит у своего стола, скрестив руки в ногах, в одной руке его зажат черный блокнот, в другой — ручка. Его лицо выражало такое же, казалось, равнодушие, как и раньше, до их встреч. Будто бы одного дня было достаточно для того, чтобы сбросить с себя любой намек на чувства. Луи отчаянно завидовал ему. И думал о том, какой он безупречный. Холодный солнечный свет освещал облик профессора, его свежее и взрослое лицо, которое с таким же холодом взирало на парня, застрявшего в дверях. — Что-то еще, Томлинсон? — Но, сэр… — Я надеялся, что вы запомнили. Я не терплю опозданий. Поэтому, я не допускаю вас на занятие. Можете идти. Так, на чем мы остановились, — отвернулся он, возвращая внимание на студентов. Луи тихо закрывает дверь. До конца лекции он стоит в коридоре, прямо у входа. Что-то зреет в его лице, скованном непроницаемым выражением. Чувства. Соратники и враги, — они наполняют нас, но и опустошают. Рвут, но соединяют воедино. Весь омут чувств Луи дошел до конечной точки — все, больше он не мог чувствовать, больше он не выдержит, воды переполнены. Луи не привык поступать импульсивно. Но с недавних пор ему приходится свыкаться с этим. И теперь, он стоял, лишь смутно представляя, что хочет сделать. Но решение было принято. Снова.Лишь честность сможет победить страх.
«В последний раз, давай, Луи, последний раз, и ты точно сможешь идти дальше». Когда лекция заканчивается, первый выходит в коридор именно Гарри. Завидев Томлинсона, его и без того хмурый взгляд темнеет. Внезапно остановившись, он уж было собирается идти дальше по коридору, когда Луи с ним заговаривает: — Профессор. Не могли бы вы уделить мне несколько минут? — Несколько минут, говорите? — поднимает брови он. — На вас это не похоже. — Прошу. — Погодите минуту. Профессор отходит в сторону, пропуская выходящих из лекционного зала. В неловкой тишине они ожидают, пока все покинут зал. И тут Луи представляет, каким навязчивым он является. И если ему почудилось, что Гарри признался в своих чувствах точно так же, как и он сам, просто тихо и тайно, то это значит — что он докучает человеку, который абсолютно к нему равнодушен. Эта мысль неприятно колет парня. Когда все покидают лекционный зал, профессор молча входит внутрь, следом за ним идет Луи, немного поникший головой. Гарри кладет свой портфель на стол, облокачиваясь о него, и снова скрещивает руки на бедрах.Mia & Sebastian’s Theme из фильма «Ла-Ла Ленд»
Justin Hurwitz
— Ваши несколько минут пошли. — Профессор, я снова вас обманул, — искренне говорит Луи, нисколько не ожидая сочувствия к своему крошечному горю, которое кажется концом света. — Я обещал, что больше никогда не заговорю с вами об этом. Но я не могу. Потому что глубоко убежден в том, что вы не правы. — В чем же я не прав на этот раз? — хмыкает Гарри, отводя взгляд. Наверное, чтобы Луи не удалось увидеть в его глазах настоящие чувства. — Вы не правы в том, что, переступив через свой принцип, от вас ничего не останется. Только не злитесь на меня, — тихо выдыхает он, на что Гарри не может не обратить внимание, не в силах не смотреть. Его хмурый взгляд обращается на робкое лицо своего студента, но он молчит. И Луи решает договорить недосказанное. — Сколь хрупка ваша личность, если она может разрушиться от моей любви? Тишина, повисшая после этого вопроса, поистине оглушающая. Хмурый взгляд профессора делается еще более настороженным. А еще — слабым. Он отворачивается от Луи, упираясь руками в свой письменный стол. — Я завидую вашей настойчивости. И смелости, — слышится его глухой голос. — Лишь молодость позволяет нам быть такими смелыми. И нередко это заканчивается разбитой судьбой. Неужели вы не понимаете, что делаете? — Я понимаю. Раздается смех. Почти безнадежный. Профессор смеется тихо, но открыто. — Понимаете? — говорит он, повернувшись лишь боком. Его задумчивый взгляд рассеивается и остается лишь прямолинейность. Он поворачивает голову к Луи полностью и встречает его взгляд. Луи видит в нем твердость. — Понимаете, что меньше, чем через два месяца я уеду? Что, узнав о нас, меня могут уволить? Что я старше вас, а вы — почти ребенок? Что мы не сможем быть вместе открыто, не запятнав репутацию? Обдумали ли вы это, прежде чем прийти ко мне? — Да, профессор, — кивает Луи, позволяя себе которую улыбку, которая вызывает в профессоре новую волну возмущения и нежности, — Конечно. Я согласен. Профессор сокрушенно молчит. Неверяще, он смотрит на это чудо, так невинно просящее его разрушить всю его жизнь. Взгляд профессора по инерции все еще груб, его руки уперты в бока, он бегает глазами по лицу Луи и хмыкает: — Что теперь? Ты ждешь приглашения на свидание? На лице Луи расцветает ярчайшая улыбка. Комнату пуще прежнего заливает яркий свет декабрьского солнца. Но когда профессор делает шаг вперед, Луи невольно пугается, сам не зная, чего. Каждый новый шаг профессора вперед, сопровождается шагом Луи назад. Профессор тайно наслаждается происходящим, не останавливаясь только лишь потому, что знает — скоро Луи упрется в стол. Когда это, наконец, происходит, Гарри довольно останавливается прямиком в паре сантиметрах от носа парня. — Все еще согласен? — спрашивает он, их взгляды встречаются. — Согласен. — Тогда свидание. Гарри внезапно отстраняется, согласный на все: разрушить свою репутацию, потерять работу, сделаться в глазах общества одним из тех, кто наслаждается компанией своих молодых студентов, он готов разбить и свое сердце. Потому что так недавно, он отказал ему из последних сил. Уже тогда он падал в пропасть, и лишь чудо позволило ему поступить правильно. Он идет к столу, берет свой портфель. Останавливается у дверей, оборачивается. Луи ошалело впивается в него взглядом. — Я приглашаю тебя на ужин к себе домой. Сегодня в шесть часов. Наряд неформальный. — Но, … — ошарашенно выдыхает Луи, казалось, только сейчас понимая, что произошло. — Ты ничего не сказал, ведь… Он замолкает на полуслове. И тогда Гарри просто улыбается. — Ты — звезда, которая вела волхвов к дому сына Господня. Ты и слепой провидец, затерянный в пыли дорог, ты — олицетворение всего хорошего, что есть в аристократии; бесконечное стремление к знанию, бесконечное трудолюбие, следующее из него, и безупречность белоснежного лица, твоя изысканность бесподобна. Лишь сама природа может сравниться с тобой. Для меня ты — все сущее. Принц Жизни, божество, спустившееся ко мне, чтобы измучить и искусить. Кто я такой, чтобы устоять перед тобой? — Ты меня придумал, это не я. А знаешь, в чем разница между тем Луи и реальным? Тот Луи смог бы тебя не касаться. А я не согласен. Так они молчат. Молчат недолго, не двигаясь с места. Луи держится за стол позади себя, держится на грани человеческих возможностей, держится из последних сил, когда в тишине комнаты звучит: — Отчего же ты тогда не касаешься? Луи отталкивается от стола, преодолевает, кажется, бесконечное расстояние, разделяющее их, и оказывается прямо рядом с ним, так близко, что сложно дышать. Но он все же судорожно вздыхает, его губы приоткрываются, чтобы набрать побольше воздуха, когда профессор берет его лицо в свои ладони и медленно, и ласково, со скрываемой нетерпеливостью, наклоняется к его лицу и касается. Его мягкие губы ложатся на щеку парня, задевая кончик его губы. Его поцелуй нежен и короток. Прежде, чем Луи отгоняет наваждение и поворачивает голову, чтобы встретить его губы своими губами — профессор отстраняется, а на его губах играет самая искренняя и радостная улыбка, которую Луи только доводилось видеть. — Я буду ждать тебя, — говорит Гарри, в последний раз проводя кончиками пальцев по щеке Луи, и уходит, не подозревая о том, что после его ухода — по этой щеке катится одна одинокая слеза человека, который не в силах сдержать своих чувств. В тишине аудиторного зала раздается искрометный смех. Он эхом раздается в опустевшем коридоре. Лишь профессор Стайлс, уже почти вышедший за дверь вон в другой корпус, останавливается и ловит эту мелодию, широко улыбаясь. — Пропади все пропадом, — шепчет он и торопится на встречу. Да пропади все пропадом!