Профессор на замену

      Когда профессор Лиссабона, Гарри Стайлс, приземляется в Лондоне, его душа спокойна и сосредоточена на пути. Он рассматривает пейзажи, расстилающиеся за иллюминатором, и продолжает смотреть на движение жизни и тогда, когда берет на прокат машину, чтобы в тишине и одиночестве добраться до Оксфорда. В его машине нет ни музыки, ни запахов, ни тревоги. Глаза мужчины давно не юны, он научился жить в хаосе происходящего и смотреть на жизнь мудрым и зрелым взглядом. От дороги мужчина отвлекается изредка, чтобы взглянуть на серые облака в небе. Сложно придумать что-то, что Гарри не успел увидеть за свою короткую жизнь. На новое место он ехал с уверенностью в себе и в своем деле, готовый встретить всевозможные препятствия в процессе преподавания и попросту жизни в чужом месте. Англия перестала быть ему домом. Настоящий дом он так и не обрел. Но даже спустя столько времени, блуждая по жизни с иссохшим сердцем, он держал место в своем сердце для легкой будоражащей надежды на нечто, способное изменить неизменность его обыденной жизни, и тогда засуха исчезнет, будто бы ее никогда не было, и серые облака начнут скрывать за собой голубое небо.       С таким настроением профессор прибыл в Оксфорд. Он занял внушительную квартиру в центре города, в которой когда-то жил одинокий старик, который умер в одиночестве на той кровати, на которой Гарри предстоит проводить каждую свою ночь до тех пор, пока срок его контракта не истечет, и тогда он вернется в Лиссабон, в свою старую квартиру, в которой он точно так же истлеет и, должно быть, умрет в таком же безлюдье. Квартиру эту аристократ завещал университету, храня о стенах Оксфордского университета самые теплые воспоминания со времен своей юности. Когда в то утро Гарри выйдет из квартиры с тяжестью на сердце, думая об этом одиноком человеке, оказавшись в тех же самых стенах, в которых старик провел свою юность и планировал светлое будущее, Гарри будет отыскивать повсюду следы ошибок, которые привели его к такому исходу. Ступая по лужайке, он будет осязать призрачный шлейф прошлого, как когда-то юнцом этот человек смеялся здесь, ступал по тому же пути, что и он, должно быть, смотрел на кого-то горящими глазами, и просто учился. С такими же юнцами Гарри предстояла провести будущие три месяца. Гарри планировал превратить эти три месяца в творчество, выжать всего себя и получать в результат на свои старания улыбки студентов, сумевших сдать экзамен на высший бал.       В относительно долгие годы преподавания — Гарри научился держаться сценического образа. Рассуждая о своем методе преподавания, Гарри не раз говорили коллеги, что много легче было бы просто быть искренним, на что Гарри неизменно отвечал: «Я не столь интересен, чтобы своей искренностью покорить сердца студентов и обуздать их живые умы на полтора часа». Да, Стайлс был прекрасно осведомлен о своих недостатках, но не заметил, как превратился в одних из тех зазнавшихся людей, которые заполняли их дом во время приемов, устраиваемых его семьей. Гарри всегда презирал высокопарность аристократии и был чужд образу жизни, который вели все аристократы, которых он знал. Быть может, именно поэтому он и стал своего рода затворником. Но если смотреть правде в глаза, это ничуть не спасло его от итога: тщеславие, словно пропитанная ядом лоза, обвила его, повязав по рукам, сжимая его горло в спазме ненависти к себе, и иногда яд, проникший в тело, будто бы извне, выливался через алые губы, когда-то с любовью декламирующие стихи и мечтающие о светлом будущем.       Зная всю правду о себе, а также зная себе цену, не взирая на ненависть и разочарование, этого мужчину было практически невозможно удивить каким-либо высказыванием, обращенным к нему и говорящим о нем. Спустя время, он вжился в свой сценический образ и перестал понимать, кто он такой. Блестящий педагог, острый на язык, который знает свое дело куда лучше, чем любой профессионал его возраста. Мужчина, который может добиться фантастических результатов от посредственных в чужих глазах студентов. И просто человек, который проводил каждый божий день в одиночестве безмолвия, бесконечного и тихого. А кто еще? Кто еще?..       Когда пришла пара вступить в должность не только на бумагах, но и предстать перед своими временными студентами, Гарри был спокоен. Его внутренний голос молчал, взгляд уперт в газон, по которому он плавно ступал. Лишь качающийся в его руках портфель выдает, что и он когда-то был молод, да и не так уж и давно. Но Гарри не замечет и того. Его ум уносится в эпоху Возрождения, и с этих пор вещать он будет прямиком из нее. Его «маска» плотно прилегает к лицу, она так удобна и надежна, что почти срослась с кожей, а образ остроумного и живого профессора при нем, как и всегда. По инерции, без всякого волнения и тревоги, он вступает в лекционный зал. Не выходя из задумчивости, он кладет портфель на стол, вытаскивает все необходимые бумаги, свой блокнот и ручку, и лишь тогда, когда все привычно и лишь чужой стол выдает, что это вовсе не то место, в котором он провел последние десять лет, он поднимает свой взгляд и осматривает встревоженные и воодушевленные лица студентов. Несколько изнеможенные и сонные лица, но заинтересованные. Он говорит свою приветственную речь и спрашивает, есть ли у юнцов какие-либо вопросы. Он наугад выбирает одного из поднявших руки, и когда подходит к нему ближе, нечаянно бросает взгляд на его соседа. Казалось, многолетняя тишина нарушается громким стуком до того молчавшего сердца. Выточенное, словно мастерами античности, лицо, взирало на него с такой скукой и опустошенностью, что на одно мгновение Гарри позволяет себе в удивлении замереть. Утонченные черты лица, лица холодного и фарфорового, на котором словно розовый мазок венгерских живописцев таились губы, такие тонкие и суровые, выдающие в себе и страсть, и холод, и тайну, которая сохранится и тогда, когда губы разомнутся и послышится голос.       Гарри умел признавать красоту, ведь он был человеком, и человеком с хорошим вкусом. Будучи профессором молодых людей, его всегда окружала пышущая юностью красота, но он никогда не покушался на нее, никогда не хранил в себе тайного желания вкусить запретный плод. Почему так? Потому что Гарри осознавал, как все они молоды. Потому что он все еще помнил, какого это — быть в начале жизни, блуждая по ней растерянным взглядом, не зная куда податься. Гарри Стайлс был кем угодно, но не подлецом, который бы позволил себе этой растерянностью воспользоваться. По тому теперь он был поражен до глубины души, ведь впервые за годы практики его сердце предательски застучало, да так, что вся сущность мужчины встряхнулась и пробудилась в осознании того, что он жив. Всего лишь взгляд. Но и этого было достаточно, чтобы на потрескавшейся от засухи земле оказалась одна единственная капля влаги. Такая малость не дарит упокоения. Только усиливает жажду. Но Гарри за считанные секунды берет себя в руки, ведь он уже давно не мальчишка. И пусть чувства будоражат как в первый раз, он уже знает им цену.       Он продолжает знакомство, холодный рассудок помогает ему держать лицо вернуться в состояние покоя, но и это длится не долго, ведь в воцарившемся молчании он понимает, что из всех студентов не представился лишь он. «—Это все? — спрашивает он, для видимости окидывая всех еще одним взглядом, чтобы в последнюю очередь остановиться взглядом на нем, и смотреть он будет без зазрения совести, — Остались лишь вы, молодой человек. Долго ли нам ждать вашего внимания? Он видит, что юноша вздрагивает, и пусть лицо его спокойно, но опытный профессор распознает в этом очаровании тревогу. И все еще скуку. Какая жалость… —Луи Уильям Томлинсон».       Гарри вскидывает брови, ведь не порушится же весь его сценический образ от того, что голос юноши столь нежен и робок. «— И это все? Ваше имя? Неужто вы ничего из себя не представляете, раз вам нечего о себе рассказать?» — Гарри не собирался выдавать ни толики своих истинных мыслей и эмоций. При одной только мысли о том, чтобы быть кротким и понимающим, как следовало бы поступить с таким хрупким на первый взгляд существом, Гарри становится смешно и страшно — ведь даже допустить эту мысль уже значит поменяться, на что он не мог пойти, уж точно не в первый же рабочий день. И все, почему кожа этого юноши льет из себя лунный блеск в такое холодное ноябрьское утро?..       В удивленном лице Луи он не находит ответа на этот вопрос, но понимает, что должно быть, ненароком его оскорбил. Гарри пытается еще раз, только бы услышать что-то еще, но мальчик молчит, не раскрывая своих тайн. Профессор не слышит своего голоса со стороны, но не может не понимать, что мальчик задет. Это может лишь значить, что Гарри не позволил себе быть иным. Он остался прежним, несмотря на тихий шепот на задворках сознания, диктующий ему все то, что он не хотел знать и слышать. Да, профессор знал, каким предстает перед студентами. Знал и то, чем именно задел это хрупкое существо. Но отчего-то, уже тогда, ему казалось, что Луи Томлинсон вовсе не тот тихий и замкнутый человек, каким кажется. Уже тогда, в этих ослепительных морозных глазах он видел силу, соизмеримую с вековыми льдами вечно холодных гор. И он чувствовал. Он чувствовал его кожей. Чувствовал течение времени и жизни, как никогда прежне. Может быть, дело в новом месте, а может, случилось нечто непредвиденное. Но ведь профессор готов к этому, верно?       Верно?..       Вечером того дня профессор проводит за своим рабочим столом в новой-старой квартире. Он бродит по ее закоулкам, с очками на переносице, пряча руки в теплых карманах своего жакета, в который оборачивается ближе к ночи, когда становится совсем темно и холодно. Тишина окутывает его, но сквозь обветшалые окна в нее просачиваются звуки оживленного города, машин и шагов, звуки чужого неодиночества и смеха, и тогда он почти чувствует себя тем старцем, или по крайней мере его приведением. И в этом мраке ему чудится лицо, которое наваждением преследует мужчину на протяжении всего дня, и это лицо взирает на него с равнодушием и скукой, но с такой ясностью во взгляде, и с таким внутренним превосходством, что Гарри невольно хочется вернуться в прошлое, стать снова юным, чтобы позволить себе хотя бы прикоснуться к его холодной руке.       Да, Гарри был готов к непредвиденным обстоятельствам и трудностям в работе, но то было до того, как стало сложно до такой степени, что он погрузился в царствие Морфея с образом светящегося в лунном свете улыбающегося ему лица. А его сердце было спокойно, будто бы так и должно было быть. Но Гарри профессионал своего дела. А это значит, что он непоколебим.              Когда он идет по аллее Оксфорда, ступает по лужайке внутренних дворов, взор его преграждает святящееся во тьме сознания лицо, и с каждым новым шагом оно будто бы разрушает его изнутри, принуждая к тому, чего он позволить себе никак не может. Несмотря на то, что в то утро он входит в аудиторию со спокойным выражением лица, и никто никогда не догадается, в какой шторм превращается тихая гладь души профессора, а чувства, сдерживаемые принципами и моралью, все усиливаются и увеличиваются в размерах, — он был готов идти дальше. Тишина безлюдья превращается в гул множества мыслей, сдержанность дается с невиданным доселе трудом, а вчерашний день отличается от нового до такой степени, что почти кажется, что он оказался в иной реальности, но чем сильнее чувства, тем сильнее и сопротивление, поэтому когда в процессе лекции скучающее лицо Луи Томлинсона не меняется в выражении, прибывая в том же безразличном принуждении просто быть здесь и слушать предмет рассуждения профессора, то Гарри не выдерживает и говорит: «—А вы, молодой человек? Не хотите поделиться своими знаниями о Франческо? Я буду признателен и за биографическую справку, необязательно любовную. Или, быть может, вы все же знаете сонет Петрарки, какой угодно, и обездвижены из скромности?».       Гарри пытается быть осторожным, он правда пытается. Но желание услышать голос, почувствовать прикосновение от вибрации голоса на себе, или просто заслужить что-то еще, кроме безразличия — сильнее него, поэтому он требует, ждет, и не получает желаемого. Мальчик молчит, на его лице снова виднеется тревога, но стихия сильнее учтивости, желание сильнее правил, поэтому буря выбрасывается за пределы тела Гарри, и яд сочится из его языка, чтобы увидеть живую человеческую эмоцию, или признак присутствия. «—Если вам нечего нам сказать, я бы попросил вас покинуть аудиторию».       Короткий пристальный взгляд, и он видит живое небезразличие, и совсем неважно, что оно окрашено в красный оттенок глухой ярости. «Ну же, осади меня, вырвись из плена этой тишины». У профессора уже был опыт работы со студентами, которым не давались публичные выступления. К разным студентам он подбирал индивидуальный подход. С этим студентом подход выработался еще до того, как Гарри успел подумать, как правильно действовать. Потому, что он разозлился. Разозлился как неопытный юнец, на то, что он не обращает на него внимания, смотрит сквозь, не удостаивает чести слышать голос, наслаждаться хотя бы этим — одним голосом, на расстоянии. Гарри видит, что Луи хочет возразить, он ждет этого. Но он уходит, оставив за собой немое обещание, которое Гарри ловит: он непременно ответит. Дальше профессор ведет лекцию с улыбкой, не взирая на яро стучащее в груди сердце.       Гарри вдыхает полной грудью, позволяя себе почувствовать холод приближающейся зимы. Окно коридора, который открывается из гостиной, открыто, лицо обжигает морозность вечера, но ничего не помогает остудить горячую грудь. Гарри еще не успел сесть и обдумать то, что с ним происходит, он и не хотел думать. Достаточно просто быть. Какой толк от мыслей, которые ни к чему не приведут? Гарри предпочел просто дышать, пока все идет своим чередом. Он поможет мальчику выйти из своего укрытия и подать голос, поможет побороть любой страх, даже если он не попросит, а потом уедет и забудет обо всем. Или хотя бы попробует. Пусть в этой истории этот мальчик Луи будет Эхо, а он останется в этой истории как Нарцисс, пусть все будет так, так проще… Но Гарри поможет. И этот вопрос решен.       В тот вечер, почти отправившись в постель, стоя на кухне во мраке, Гарри листает официальный сайт университета и натыкается на любопытную запись. «— Я молчу, потому что я не могу выдавить из себя слов, молчу, потому что когда на меня обращены все взгляды, я чувствую, как немею. Я закрываю глаза и пытаюсь представить, что никого нет вокруг. Я силюсь раскрыть губы, вымолвить хотя бы слово. Для начала — одно лишь слово. Но оказываюсь в том же молчании. А время течет у меня сквозь пальцы, и я не могу за ним угнаться. Внезапно, в этой тишине я нахожу покой. Для всех вокруг она так хрупка, а для меня — это обещание, что ничего не переменится. Я останусь таким же, как и всегда. Немым, но страждущим по звучанию собственного голоса. Пока моего ответа ждет профессор, я смотрю вон из аудитории, на желтую листву. Она встречает мой взгляд, а ее шелест мерещится мне пришествием. Как одинок тот мир, в котором обитает моя душа. Но она жива. Этого мне достаточно. Ты спрашиваешь меня, почему я молчу? Думая, что я знаю ответ. Я не знаю, почему. Быть может, я хочу расщепиться на атомы, превратиться в шелест деревьев, или в дым, или попросту в воздух, которым вы дышите. Может быть, я хочу, чтобы меня перестали спрашивать. А быть может, я всегда одинаково не знаю ответа. Я несправедлив к вам, мои товарищи. Но прежде всего — к себе. Неужто ты думал, придя сюда, что в силах что-то изменить? Что ты тронешь мое сердце тем, что я «несправедлив» к вам? Думая, что я уже тысячу раз не старался прервать молчание, порвать немоту, выйти наружу? Неужто вы все такого высокого мнения о себе?».       Гарри слушает запись с невольно прикрытыми глазами. Словно горный ручей, голос омывает разгоряченную от чувств грудь своей беспощадной нежностью. Гарри думает о том, что из уст этого парня льется поэзия, что весь он — посланец предков, которые еще умели излагать себя непостижимо красочно и остро. Звучание собственного сердцебиения отзывается глухим отголоском, будто бы бьется оно на последнем издыхании, и кажется, что если голос затихнет — то затихнет и сердце. В тот миг Гарри впервые по-настоящему пугается. Будто бы сама его суть предательски отворачивается от него самого, запуская превращение, после которого мужчина попросту себя не узнает. Страшно открывать глаза, страшно дышать, страшно возвращаться в университет и видеть предмет своих грез снова. Да, он, наконец, признался себе. Грезы… Юный ангел преследует его и во снах. Два дня превращаются в два столетия, а Гарри превращается в Прометея, чью печень клюет страшная птица — Вина. За то, что смел мыслить о таком юном создании, и пусть он сколько угодно совершеннолетний и блистательно умный, быть может, во много раз мудрее самого Гарри. Правда была горькой — он чувствовал то, что не должен. Но он включал эту запись снова, и снова, пока его босые ноги не промерзли, а глаза не стали слипаться. Как смотреть в собственное отражение? Как быть собой? Как жить дальше? Что для других два дня? Кто познал огонь влюбленности — знает, как быстро огонь умеет потухать. Знает и Гарри. Но теперь, когда он так взросл, когда само нутро изменяет себе, когда не проходит и часа, чтобы он не думал об этом таинственном создании, теперь все было много сложнее и много серьезнее. Считать ли это пороком или просто наваждением, но главное — быть честным с собой. Ведь прошло так много лет с тех пор, как Гарри чувствовал нечто подобное. Или, быть может… А чувствовал ли вообще? Судорожно Гарри припоминает всю свою жизнь и понимает, что никогда не испытывал таких чувств. Сила, толкающая его к действию, никогда доселе не играла с ним в настолько злую шутку. А дышать становится сложнее с каждым днем, и в будущем настанет миг, когда воздух закончится. Тогда Гарри будет бояться, что дышать больше нельзя, невозможно, пока голос не обратится к нему, пока глаза напротив не заблестят признанием, пока ладонь не опустится на ладонь, пока…       Гарри резко поднимается со стула, на который успел присесть за долгие минуты прослушивания записи, таким же резким рывком он пытается встряхнуть всего себя, ведь что происходит? Он вовсе не знает этого человека, его прошлое и настоящее, истинность произнесенного на записи, ведь возможно ли воспылать столь сильным чувством за такой короткий промежуток времени? Казалось, что он сам придумал себе образ, в который он… Влюбился.       Отпросив шепот на периферии, усиленно взывавший к нему: «Возможно!», Гарри пытается забыть и продолжить просто быть, как раньше. Как планировал еще так недавно. Ведь иного выбора попросту нет. Но почему это так сложно?       На следующее утро Гарри понуро шагает на лекцию, которая была последней на этой неделе, чему он был в самом деле рад. Образы подавлены, как и чувства. Но почему тогда, войдя в аудиторный зал, он так быстро находит взглядом именно этого студента? Луи встречает этот взгляд равнодушно, стойко, холодно и смело. И профессор задет. Одна часть его радуется тому, что скорлупа лопается, а другая — сглатывает горечь от неизменности этого вечного холода, в котором нет и намека на уважение. Тогда Гарри не сдерживается, снова как мальчишка, он спрашивает, готов ли Луи поговорить. «—Я готов послушать, все же я пришел на лекцию, а не на семинар».       Твердый уверенный голос. И все же радость берет вверх, ведь он, наконец, говорит. «И голос его прорезался, как соловей запел».       Профессор идет дальше. Не стоит останавливаться на таком небольшом прогрессе, когда можно нанести последний удар по скорлупе, в которой прячется этот редкий талант, да, профессор не мог думать иначе, несмотря на то, как упорно внушал себе то, что не знает Луи. Он не знал. Только чувствовал. «—Я рад. Иначе, мои мысли стали посещать сомнения и вопросы: как вы оказались в Оксфорде? Кто вас терпит с такой упрямой молчаливостью? На моих занятиях вы не будете молчать независимо от того, лекция это или семинар. Так, расскажите нам про поэзию Петрарки с точки зрения влияния на современное стихосложение, с точки зрения поэтики и тематики. Я вас слушаю. Мы вас слушаем».       Грубо, хлестко. Горькая радость, никак иначе это не назовешь, заполняет профессора, который с готовностью встает в роль злодея, только бы Луи осмелел окончательно. Но Луи молчит. И последний удар звучит так: «—Прекратите свои потуги. Похоже, вы можете лишь препираться. Ни капли знаний. Теперь я действительно не понимаю, что вы делаете здесь, среди этих живых умов, среди стремления, образованности. Я был лучшего мнения об этом заведении. Покиньте аудиторию».        И, вот, он говорит! Слова льются из него, полные ярости и желания защититься, он ставит его на место безжалостно и прямо, и пусть Гарри ликует, его взгляд темнеет от того, как красив Луи в гневе, воздух сперт и нагрет силой его желания, пристальный взгляд выдает все с потрохами, но Луи не смотрит, а другие не знают, что искать. Жар заполняет его полностью, Гарри невероятно рад тому, что сидит за столом, который скрывает последствие этого жара от лишних взглядов, ведь он уходит ниже, охватывает чресла. Тихий вздох, вырвавшийся из губ, скрывается за рукой, на которую оперся Гарри. Когда Луи начинает декламировать стихи, Гарри силится не прикрывать глаза от уровня блаженства, которое он получает. Пусть его бы назвали мазохистом, или просто сошедшим с ума от одиночества глупцом, который не дорожит своей репутацией, которую растаптывают на глазах у всего курса, но Гарри бы согласился продлить эту агонию на столько, на сколько это возможно, потому что да, он влюблен.       Когда Гарри замечает степень горечи и печали на лице у Луи, он спохватывается и останавливает его одним окриком, чтобы показаться достаточно строгим для того, чтобы зваться преподавателем, и для того, чтобы дать понять — хватит. Луи уходит, оставив Гарри в самых смешанных чувствах: грузный и все еще растерянный, он берет ситуацию под контроль и уводит фокус внимания студентов довольно скоро и профессионально. Кто бы знал, как надолго он запомнит это лицо, за яростью которого скрывалась такая боль, пробуди которую ото сна — она в силах разрушить все до основания. В тот день Гарри понимает, что перешел черту. И в тот день Гарри побеждает, потому что Луи говорит у всех на глазах.       В тот же день Гарри понимает, что окончательно пропал. И что проиграл, потому что заставил себя возненавидеть.       Он пьет подле камина, его глаза блестят от влаги сдерживаемых чувств. Он надеется, что эти три месяца поскорее закончатся.       На следующее утро Гарри будит звонок ректора Криса Паттена. Еще не успев проснуться, он слышит чудесное и ужасное: «Разговор пойдет о твоем ученике, дорогой мой. Приходи как можно скорее ко мне в кабинет, я жду». Гарри умеет собираться наспех, что позволяет ему предстать в лучшем виде, когда он ступает на порог кабинета ректора. Каково же было его удивление увидеть в кабинете не только ректора, но и одно очень хорошо знакомое лицо. Он узнал его по оттенку кожи, просвечивающей из-под одежды, и по взлохмаченным волосам, — да, к тому моменту Гарри смиренно признает, что он безумен, поэтому спокойно входит в комнату и под приветствие Криса садится в кресло. Он не смотрит на Луи, потому что не хочет выдавать ни единого чувства. Потому, что не хочет смущать. И потому, что не хочет смущаться. Пока ректор ставит пластинку и ждет, что он и Луи порадуются тому, что они пришли к нему в такую рань, Гарри готов прожечь его взглядом, так сильно ему осточертела инфантильность этого паршивца. Тем не менее, ректор предоставил ему возможность, за которую Гарри был благодарен — он мог смотреть исподтишка. Не меняя положения головы, Гарри сместил свой взор на лицо мальчика, и заметил, что Луи действительно слушает, что он проникся и смог немного расслабиться — а эти напряженные плечи Гарри приметил как только вошел в комнату. Какое блаженство — смотреть, не боясь быть пойманным. Гарри так и не узнает, что ректор Паттен поглядывал на них по очереди, и заметил, что за все время пока звучала мелодия, Гарри не свел со своего студента взгляда ни на мгновение. В этом взгляде не было голода, или нужды. Но была необъяснимая и безграничная преданность, которая побуждает людей приклонять колени перед любимыми и прощать любое грубое слово. В этих глазах была готовность исполнить любую просьбу. И как удивительно было наблюдать за тем, как быстро глаза эти сокрыли любые эмоции в тот же миг, как замолкла музыка, и Гарри сразу отвел взгляд, фокусируя на первом попавшемся на глаза предмете, что позволило наблюдателю Паттену остаться незамеченным.       Когда ректор спрашивает его мнения по поводу ситуации, Гарри держится своей линии. Он знает, что не был справедлив, но признать это — признать нечто большее. Он не понимал, куда идет разговор, но понимал необходимость этого диалога. Когда Крис решает включить запись в его присутствии, Гарри невольно цепенеет, а потом обращает взор на ошарашенного Луи, поза которого выдавала предельную растерянность и страх. Гарри смотрел на это со сведенными на переносице бровями, рассуждая, какого черта ректору вообще пришла в голову мысль обсуждать такие личные темы в присутствии профессора, с которым у Луи проблемы. Злость на происходящее усиливается тогда, когда Гарри узнает немыслимое — конечно, Луи не публиковал эту запись, его обманули. Профессор сдерживает порыв тяжело вздохнуть, надеясь поймать взгляд Криса, чтобы донести абсурд происходящего, и что разбирательство должно происходить без участия студента, который пострадал от чужого зломыслия. Но Крис идет дальше, сводя разговор к еще более личной теме ментального здоровья. Когда встреча подойдет к концу и Гарри уйдет подышать воздухом на некоторое время, он обязательно вернется на личный разговор с ректором, где не постесняется высказать все свои мысли прямо, но теперь он мог лишь бессильно взирать на Луи, который терялся с каждой минутой все сильнее. Когда Крис заговаривает о том, какой выдающийся человек Луи, Гарри хотелось согласиться. Конечно, он выдающийся. Могло ли быть иначе? Но он Гарри лишь лжет, выдавливая из себя самое правдоподобное в данной ситуации поведение.       Новость о индивидуальных занятиях заставляет Гарри встрепенуться и, наконец, отвлечься от мрачных мыслей, но ввергнуть себя в мрачность иного толка.              Самообладание Гарри — драгоценная способность, благодаря которой он не навлекает страшный скандал в тот же миг, как это абсурдное решение слетает с губ Криса, не позволяя его и обжаловать. Дело становится не только лишь личным, возникает вопрос профессионального толка, ведь с его мнением никто не посчитался.       В прострации возгорающегося гнева, Гарри пропускает вперед Луи, мысленно обдумывая свои дальнейшие действия, ведь дополнительное времяпрепровождение с Луи не входило в планы профессора, не взирая на то, что он об этом мечтал. Мечты и реальность — две разные сферы, которые требуют разного подхода. Гарри не забывал о том, что перед ним юноша. И пусть он желал этого юношу, но вместе с тем он желал для него всего самого лучшего. Когда Луи спрашивает что-то о времени занятий — Гарри не в силах более находится подле него, поэтому он просто выходит вон из комнаты, а далее — из здания, чтобы дать себе время подумать. Нагло и хамски, он оставляет его без ответа, но все лучше, чем быть раскрытым. — Позволь объяснится, Крис, — требует Гарри, возвратившись в кабинет через пару десятков минут, под окрики секретаря, толкующего о согласованности встречи. — Гарри, дорогой, у меня сейчас совсем нет времени, — вещает ректор, с озабоченным видом перебирая бумаги. — Ты поднял меня с постели в такую рань, отняв мое драгоценное время, потратил время нашей встречи на прослушивание твоей любимой композиции, так что я думаю, что ты найдешь в своем плотном графике пару минут, к тому же и мой рабочий день уже почти начат и мне нужно возвращаться к своим обязанностям.       Ректор удрученно вздыхает, отнимая взгляд от бумаг и скрещивая руки поверх них. — Что ты хочешь услышать? — Зачем ты все это устроил? — Я хотел напомнить тебе, что ты обучаешь живых людей, у которых есть чувства и свои собственные проблемы. Ты слышал запись, значит, знаешь, в каком удручающем состоянии ума и сердца находится твой студент. Я не думаю, что твоя методика поможет ему, как раз наоборот. Я хотел, чтобы ты понял его, тогда, быть может, ты перестанешь от него требовать так много. — Я требую необходимое, — чеканит Гарри, всей своей позой диктуя уверенность и всегда присутствующую с ним силу духа. — Моя методика проверена временем, и то, что Луи осмелел и дал мне отпор прилюдно, поборов свой страх, свидетельствует об успехе операции. — Изволь, дорогой, но это и методикой назвать сложно, ведь ты попросту груб и несправедлив, ты портишь репутацию ребенка, зачиная такие разговоры при его однокурсниках. К тому, юноша страдает не просто от страха, а…       После повисшего молчания, Гарри тяжело вздыхает и заговаривает, подводя разговор к логическому завершению: — Ты дружен с его семьей. Как бы ты не критиковал меня, все же я здесь, приехал по твоей просьбе. А Луи, если ты не услышал меня, разговаривает. Надеюсь, ты понимаешь, что это значит. Это лишь первый шаг. Побороть страх в гневе — не сложно, тем не менее… — Гарри разводит руками, поднимаясь с кресла с усталым вздохом. — Я сделаю свое дело.       Ректор провожает его фигуру задумчивым взглядом, и успевает сказать: — А ты действительно хочешь ему помочь.       Не вопрос, констатация. — Хочу. И помогу.       Гарри движется в сторону выхода, но останавливается на полпути. — И еще. Советую тебе нанять более надежных людей, которые бы следили за активностью студентов на нашем сайте. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то еще оказался в такой же отвратительной ситуации, как и Луи?        Ректор ничего не отвечает, молча изучая лицо своего работника. — Крис, займись этим. Или этим займусь я. Такие подонки не должны оставаться безнаказанными.       Гарри покидает кабинет без прощаний. Когда его рабочий день, полный тяжелых дум, заканчивается, он отправляется в ближайшее заведение, в котором можно заказать что-то посерьезнее кофе. Он читает любимую книгу, но даже буквы предательски закрываются от него, позволяя упустить смысл всего написанного, потому что ядовитый образ юноши проник в каждый атом тела, застилая мир призмой своего мнимого присутствия. И только лишь голос в голове вторит словам, которые Гарри так хорошо запомнил. «Ты спрашиваешь меня, почему я молчу? Думая, что я знаю ответ. Я не знаю, почему. Быть может, я хочу расщепиться на атомы, превратиться в шелест деревьев, или в дым, или попросту в воздух, которым вы дышите».       Ох, и воздух отравлен этим несносным мальчишкой! Теперь, вдыхая полной грудью, Гарри не мог не представлять, как сама суть Луи проникает в него, овладевает им и остается с ним навсегда.       По мере того, как опустевший стакан наполнялся снова, Гарри становилось легче дышать, ведь теперь не только буквы и мир, но и образ стал расплываться. Но вселенная шутит с ним злую шутку, потому что к третьему стакану — Гарри чувствует, что на него пристально смотрят. А когда поднимает глаза, призма обретает плоть и кровь, и смотрит на него с презрением. «— Неужто не уважаете меня, Луи? Как? Вы ведь мой любимый студент»… Правда, так умело обернутая в язвительную шутку. «— О, не смотрите на меня таким взглядом, вы разбиваете мне сердце! Лучше садитесь напротив меня, поговорим, пока вас не схватил очередной приступ немоты. Или вы предпочтете стать атомом, воздухом, которым я дышу?».       Веселье, за которым скрывается реальная просьба и желание быть пойманным. Ведь если его раскусят, больше не придется играть. Стремительно тяжело просто «быть», когда такой человека, как Луи Томлинсон, стоит подле тебя с такими искрящимися глазами, и пусть в них виднеется лишь презрение — как хорошо, когда он просто смотрит. Конечно, Гарри не упускает возможности подойти к нему ближе положенного, когда говорит, в каком часу он должен явиться к нему домой. И тогда Гарри дышит им по-настоящему.

***

      Проснувшись на следующий день, Гарри не был уверен, не приснилось ли ему эта история. Луи? У него дома? Что за глупости? Весь день Гарри бродил по дому в растерянности, забывая есть, он думал лишь о предстоящей встрече. Он думал, что быть рядом с Луи будет гораздо проще, если он выпьет, поэтому, принявшись выпивать, совершенно потерял счет времени, по этой же причине представ перед гостем в халате и с растрепанными волосами.       Кто бы мог подумать, что это станет пыткой. Слушать, внимать и следить глазами за губами, глазами, за всем Луи целиком, и не в силах быть с ним добрым, нежным, другим. Гарри никогда не сомневался в уме Томлинсона, а высказывал сомнение лишь для того, чтобы задеть его гордость. Тем не менее, слушая Луи тем вечером, Гарри поражается ему пуще прежнего. Тому, как красиво и складно в действительности он умел говорить, как хорошо умел слушать лекционный материал, каким смелым он был, придя к профессору без стеснения, готовый бороться за себя до последнего. Каким красивым он был… «— Вы так и будете сидеть? — спрашивает он, смиряя его одним брезгливым взглядом. — Вас что-то смущает? — Гарри в силах ответить лишь это, поднимая брови. — Пока ничего, — ровный, равнодуший голос. Как можно устоять и не подразнить его? — О, — Гарри поддается вперед, опираясь на свои колени, а его взгляд пристален еще более, чем раньше, ведь на лице у Луи проскальзывает незнакомая эмоция. — Значит, вы готовы быть смущенным? — Я готов приступить непосредственно к тому, зачем пришел».       Луи лишь казалось, что за все время Гарри ни разу на него не взглянул. Но правда состояла в том, что зеркало стояла в самом удобном месте для того, чтобы разглядывать гостя без зазрения совести. Когда проходит 30 минут с разговора, Гарри уже столь поражен Луи, что не сдерживается и смотрит на него, ведь реальность всегда краше отражения. Луи внезапно замолк под его взглядом. Тепло разливается в груди Гарри, когда он смотрит на это растерянное лицо, не подозревающее о том, как сильно к нему хотят прикоснуться. «— Ну же? Что вас остановило? Вас смущает мой взгляд? Все, я не смотрю, удовлетворите меня, вам осталось ответить всего лишь одну тему».       Гарри улыбается, не в силах нарадоваться образовавшейся проблеме — он все же здесь, рядом, хоть и ненавидит всеми фибрами души. Подумаешь. Когда Луи действительно заканчивает рассказывать весь необходимый материал, Гарри отводит руку от глаз и спрашивает: «— Луи, почему вы не можете отвечать подобным образом в аудитории? Разве это так сложно? Разве эта преграда столь непреодолима?». Конечно, на искренний интерес Луи хмурит брови.       А Гарри позволяет себе дразнить этого несносного мальчишку. Потому что иначе, он скажет что-нибудь хорошее. Ведь весь его образ трещит по швам уже теперь. Они разговаривают, и с каждым новым сказанным словом Гарри убеждается в том, что когда-нибудь Луи разрушит его жизнь. Когда они прощаются, Гарри не отвечает ничего. Какой ненавистью и презрением пропитан голос Луи. Даже когда комната пустеет, в ней остается привкус чужого предубеждения. Гарри вполне это заслужил. С такими мыслями он устало восседает на диване перед камином. Ведь он занизил ему оценку, тогда как Луи в самом деле ответил на высший балл. Конечно, Луи злится. Пусть злится. А Гарри побудет злодеем еще немного. И все же… Сегодня он чуть было не выдал себя, кидаясь двусмысленностями. За осознанием следует лишь тяжелый вздох. Но никак не обещание не повторяться.

***

      На лекции профессор не смотрит на своего студента и позволяет себе взглянуть лишь выходя, но с сожалением замечает, что он пойман: его взгляд ловит ледник чужих глаз. А взгляд этот столь внимателен, что Гарри глубоко задумывается, отчего Луи так пристально смотрит на него.       Когда приходит час отработок, Гарри взвинчено ждет. Проходит пять минут и он с горечью приходит к мысли о том, что Луи, должно быть, уже не появится. Но он появляется и его виноватый вид говорит сам за себя. Ради приличия, Гарри выдавливает из что-то строгое, скрывая то, как на самом деле рад. Луи рассказывает весь материал. А Гарри делает следующий шаг: « — Завтра ответите на мой вопрос в аудитории». Конечно, он не согласен. А как он любит хмуриться, как изящно выглядит складка на его переносице, как сжимаются губы, выражая сопротивление. Но Гарри избрал путь действий. Чувства сокрыты желанием помочь мальчику, ведь не так давно Луи правильно угадал. «Кажется, вы пытаетесь меня спасти, профессор?».       Проницательный. И все еще безбожно красивый. Когда молчание повисает в воздухе, ведь Гарри не в силах подобрать правильных слов, он подходит к Луи, сидящему на кресле, устремив взгляд в пол. Он позволит себе одну вольность. Лишь одну. Ведь это не так страшно? Задержав дыхание, Гарри кладет пальцы на подбородок Луи, приподнимая его. Они встречаются глазами, Гарри смотрит на него сверху вниз, в его взгляде — такая глубокая сила воли, которую невозможно пошатнуть ни словом, ни ударом, ни трагедией. «— У вас есть способности, Луи. Не стоит гнаться за временем, которое ускользает сквозь ваши пальцы. Вам стоит лишь сжать кулак».       Луи не сбрасывает руку своего профессора, лишь завороженно смотрит на его движущиеся губы и Гарри видит это. Действительно ли он ненавидит его? Почему не отстраняется, не хмурится снова, ничего не говорит? Ведь Луи умеет быть грубым не хуже самого Гарри. Слышится лишь «Доброй ночи», и хлопок закрывающейся за ним двери.       На следующее утро Гарри приходит на лекцию с предвкушением. Его ладони холодели от волнения, он ждал с радостью, ведь возможно, Луи сможет выступать с ответом, пусть даже с небольшим, и тогда Гарри будет считать, что он не зря приехал, не зря превратил себя в шута, которого так легко ненавидеть. Не зря говорил столько болезненных слов. Перед глазами проносилось мгновение короткой близости, ведь он прикоснулся к этому прекрасному лицу, и кожа его оказалась действительно такой холодной, какой ее представлял Гарри. В животе сжимался тугой узел. Поздно ночью, озвученный чувством, Гарри тянулся к резинке своей пижамы, но останавливался до того момента, как успевал прикоснуться к себе, ведь ему казалось, что это будет святотатством.       В этот раз профессор приходит на десять минут раньше, он здоровается со всеми прежде, чем разложить свои бумаги и обводит помещение в поисках одного единственного лица. Тревога не успевает закрасться в сердце профессора, отчего-то он знал, что Луи явится. А когда он все же появился, Гарри заметил, что с ним что-то не так.       Когда Луи упал в обморок, Гарри был тем, кто отнес парня в его квартиру. Подняв парня на руки, он попросил всполошившихся студентов повесить рюкзак Луи ему на плечо, и наказал всем ждать его возвращения. Так он пересек кампус, нисколько не стесняясь удивленных и подозрительных взглядов. Достал ключи из кармана куртки парня, положив его на кровать и позвонил Крису, чтобы тот связался с семьей мальчика, а до их прибытия вызвал университетского врача в квартиру Томлинсона. Лишь по прибытию доктора, Гарри покинул квартиру Луи и вернулся в аудиторию, чтобы взять ситуацию под контроль и попросить, чтобы инцидент не выходил на всеобщее обсуждение. То ли из уважения к профессору, то ли потому, что Луи, в самом деле, многим симпатизировал, несмотря на некоторое предубеждение и плохие примеры, однокурсники действительно смолчали, по крайне мере, ситуация не стала всеобщим достоянием, и уж тем более никто не стал рассказывать Луи о том, кто именно помог ему добраться до квартиры.       В следующий раз Гарри видит Луи тогда, когда он входит в столовую с оглушающе громкой музыкой. Его лицо спокойно и не выражает ничего, кроме некоторой озабоченности. Гарри смотрит на него из-за своего стола, примечая, как дискомфортно парню находиться среди такого большого скопления людей. На мгновение, глядя на бесстрастное лицо Луи, Гарри забывает о том, что музыка все еще грохочет. И какая музыка… Чувство нежности растекается в груди профессора, заставляя его расплыться в улыбке. У этого ребенка невероятно хороший вкус, и сверкающая в своем великолепии душа. Смущенный Луи уходит из столовой под пристальным взглядом со стороны.       Чего Гарри не ожидает, так это того, что во время их вечернего индивидуального занятия они поссорятся. Находясь в приподнятом настроении, он зачем-то решает подразнить Луи, в очередной раз. И, да, он снова пьет. Потому что так проще. Поэтому, когда Луи высказывает откровенно и прямо свое презрение, которое Гарри угадывал и без слов — Гарри становится слишком просто оказаться задетым за живое. Да, конечно, он наверняка не заслужил ничего кроме презрения, ведь сам избрал этот путь. Но как больно было слышать правду. И как печально было признавать, что в это время он возносил этот ангела до небес в тайне от всего мира, в то время как ангел оказался таким же человеком, как и он сам. Но почему он стал более притягательным? Почему, когда Гарри остался сидеть в своем кресле на долгие часы, узнав историю возникновения проблем Луи, Гарри хотелось лишь обнять его, отправиться в прошлое и стереть с детского лица слезы? Все, что Гарри наговорил в порыве гнева, было ложью. Невольно Гарри жмурился от отвращения, припоминая все сказанное. И приходит к выводу, что его метод действительно был лишним. Да, Луи заговорил. Но в какую муку он вогнал его? На что принудил пойти? Мальчик буквально пришел на лекцию пьяным, чтобы набраться храбрости и ответить.       В тот вечер Гарри пришлось припомнить особо внимательно каждую лекцию, каждую свою грубость и недалекость. Но вспоминал он не только себя, но и юное лицо Луи, такое одновременно робкое и взрослое, такие совсем не юные глаза, в которых плескалось невидимое горе. Припомнить его страх, тревогу, горечь и обиду, но самое главное — попытку заговорить. Сердце профессора сжималось с новой силой, как он шел по аллее собственной памяти и натыкался на памятники собственных ошибок. Ведь он вовсе не помог, а только покалечил без того раненную душу.       Поднося полупустой стакан к губам, уже в кромешной темноте потухшего огня в камине, Гарри осознает простую истину: они могли стать друзьями. Он бы мог избрать другой путь, помочь иначе… А теперь? Все позади. Луи сказал, что больше не придет. А Гарри больше не намерен тревожить его своей идиотской затеей. «Даже хорошо, что так вышло», думал он. Ведь теперь Гарри не придется греть свою любовь присутствием Луи. Теперь он остался во мраке и в холоде своей временной гостиной в одиночестве. И поделом.       В тот вечер Гарри принимает решение оставить все так, как есть.

***

      Каково же было его удивление, когда на следующей неделе Луи подошел к нему с просьбой возобновить занятия. Гарри своевременно скрыл все эмоции за холодной маской безразличия и гнева, потому что так действительно легче. Притворяться — безопасно для гармонии души, ведь если никто не знает, что ты чувствуешь на самом деле, у них нет шанса задеть тебя за живое. Так Гарри старался думать, игнорируя все логические ошибки мышления. На самом деле, он по-человечески боялся. И Луи застал его врасплох, подойдя к нему с улыбкой. Гарри пришлось подумать о том, что Луи возможно задумал ему отомстить. Глупость? Да, верно. Ведь подумать о том, что Луи действительно мог хотеть возобновить занятия, Гарри не мог себе позволить, это было невозможно. Поэтому Гарри не стесняется жестко оборвать разговор, обрубив все пути, ведущие к миру между ними. Ведь если Луи будет ненавидеть, Гарри никогда не сумеет почувствовать и отголоска его тепла, что значит — ничего не будет питать его чувств. Погружаться в фантазии, когда на горизонте виднеется сороковой десяток — опасная затея. Поэтому, Гарри всеми силами держался за реальность.       Его желанию никак не способствует и то, что Луи приходит к нему вечером того же дня. Он извиняется. Перед ним… И не подозревая о том, что профессор был готов в тот же миг опуститься перед ним на колени, примкнуть к ладони и молить о прощении сам. Но он не мог. До последнего мига он держит лицо, пока маска трещит по швам — в ней больше не удобно! Она невероятно жмет! Но так скоро ему нужно будет вернуться обратно в Португалию. И все вернется на круги своя. Обязательно…       Гнетущую усталость можно было угадать лишь в брошенном:       «Боюсь, ваши десять минут истекли».       Но Луи не замечал. Он продолжал хвататься за возможность сохранить эти занятия, чем вгонял Гарри и в смущение, и в высшую степень замешательства, а самое ужасное — он питал то самое тепло в груди, которое с каждым днем все сильнее душило его. Гарри делает последнюю попытку, пытаясь дискредитировать его слова, но когда видит растерянное и опечаленное лицо Луи, он больше не может противиться, не может продолжать быть причиной его грусти, и тогда он предлагает: «— Давайте поступим так, я позволю вам остаться на лишние тридцать минут, оставлю в этой комнате и уйду по своим делам. А когда спустя тридцать минут я вернусь, от вашего ответа будет зависеть, позволю ли я вам вернуться к нашим индивидуальным занятиям или нет»…       Луи и не подозревал, что все тридцать минут Гарри наворачивал круги по окрестностям. В голове профессора царил штиль, он больше не мог думать, отдаваясь противоположному — действию. Раз сопротивление больше не работает, Гарри попробует перестать сопротивляться хотя бы ненадолго. Хотя бы здесь. Ведь видеть Луи таким — становится пыткой, которую невозможно вынести. Поэтому, когда Гарри вернулся к себе в квартиру, решение уже принято — они поступят так, как хочет того Луи. «— Вы в самом деле так ненавидите меня? — Нет. — А вы в самом деле презираете меня за одно мое существование? — Нет, не презираю. — Хорошо».       Когда Луи опускается перед ним на колени, дабы обтереть его ботинок, Гарри теряет дар речи. В тот миг он понимает, какого это — застыть, не в силах и пошевелить конечностью. Жар поднимается от его ног выше и выше, пока не заполняет его полностью. Гарри радовался тому, что в комнате стоит полумрак, Луи ничего не увидит. После того, как Луи уходит, после того, как ночь полностью вступает в свои владения, а Гарри опускается на постель, — мужчина позволяет себе удовольствие, которое так быстро кончается, что он не успевает и вскрикнуть. Он думал только о его лице. Более и не нужно ничего. Видеть его лицо — истинное наслаждение.       С тех пор, Гарри берет на себя обещание делать все, что в его силах, чтобы Луи был счастлив и доволен в его обществе. Поэтому, он больше не задирает его. Не грубит, не дергает на лекциях. Он спокойно сидит подле своего студента, пока тот рассказывает материал. Но отчего не поднимает глаз?       Вина.       Гарри никогда никого не любил. Он был человеком иного поколения, и иного воспитания. Пусть, он был горделив. Был остр на язык. Но еще он был глубоко романтичным человеком. Прикоснувшись к себе с мыслью о Луи — Гарри не чувствовал ни облегчения, ни радости. Наоборот, ему чудилось, будто бы он совершил преступление. Луи перестал казаться ему ангелом, верно. Но он все еще оставался юношей, который источал непорочность. Он внушал такую утонченность и чистоту помыслов, ума и сердца, что после беседы с ним многие люди чувствовали себя особенным образом. Гарри не довелось удостоиться чести беседовать с Луи на отстраненные темы. Но он чувствовал этот свет, чувствовал и дуальность. Несмотря ни на что, ему было стыдно. Поэтому, он наказал себя — он не смотрел.       Так продолжается какое-то время, пока Гарри не находит Луи в коридоре, пытающегося что-то донести до охранника, который остолопом стоял на месте. Гарри понимает, что Луи потерял способность говорить, поэтому он находит единственно верный вариант — молча подходит к нему и касается руки. Дальше все происходит слишком быстро — скорая помощь, полиция, белое от ужаса лицо Луи, который унесся куда-то далеко в прошлое, и Гарри даже знал, куда. Поэтому, он проводил его квартиры. Поэтому, он не хочет оставлять его одного. Поэтому, когда он все же уходит, не ответив на вопрос Луи о том, почему он на него смотрит, когда Луи выбегает за ним следом, с такими большими печальными глазами, которые рассказывали о разбитом сердце, когда смеет говорить о том, что он «не достоин» его (его!) прикосновения, когда тянет свою руку к его лицу, — Гарри только и может направить руку Луи дальше, к цели, касаясь и утешая, потому что он клялся, что будет делать все, чтобы сделать Луи счастливым. Когда все так переменилось и ненависть в глазах этого восхитительного юноши превратились в просьбу остаться? Чем он заслужил такое? Разве он может надеяться? Хоть на что-нибудь? Нет, не может. Поэтому, когда Луи начинает плакать, Гарри позволяет себе лишь прикоснуться к его плечу, но не обнять. А Луи продолжает говорить с ним, и говорить как с равным, будто бы Гарри больше не злодей, а хороший человек.       Нет, он обнадежен. Обнадежен донельзя! Чувства переполняют мужчину, еще один шаг — и он больше не сможет вернуться, не сможет остаться верен себе и уберечь Луи от ошибки юности. Но говорит это: «Ne me regarde pas comme ça. Tu me rends juste fou». Потому что молчать — больше не в силах. Хотя бы так… Через силу Гарри уходит, пока его ладони и щека горят от прикосновений. Как близким Луи был… И каким далеким оставался.

***

      Когда Луи поднимает руку на занятии, Гарри готов улыбнуться во всю ширь, но вовремя спохватывается. Луи боится, но он просится ответить. Гарри оказывается буквально на седьмом небе от радости за мальчика. И Луи справляется. Справляется блестяще, доказывая всем злословцам, как умен он был в самом деле. Гордость, распирающая изнутри, берет вверх над профессором, и он решает вознаградить Луи перед всеми — рассказать о его героическом поступке. Но взгляд мальчика только темнеет, заставляя профессора только пожалеть о своем решении. С беспокойством он отпускает Луи выйти, всю оставшуюся лекцию думая о том, как он там.       Радость за Луи затмевает факт того, что в их занятиях больше нет никого толка. Запретивший себе даже надеяться, Гарри не позволял себе слишком долго размышлять о привязанности Луи к нему, ведь даже если так, было очевидно, что Луи привязался к нему как к старшему товарищу. Думая об этом, Гарри каждый раз щурился от глупости выражения, но не шел дальше, не толковал даже о потенциальной возможности того, что привязанность может быть другого рода. Почему же? Дело в том, что Гарри вовсе не считал себя красавцем. И, как мы знаем, надеяться — слишком рискованно, особенно, когда через несколько недель тебе предстоит уезжать. Гарри попросту игнорировал кричащие сигналом помощи знаки, которые говорили об очевидном — он не был одинок в своем чувстве.       Когда Луи появляется на пороге в час отработки — Гарри успевает лишь удивленно ляпнуть первое, что приходит в голову: «Что вы здесь делаете? Я думал, что в наших занятиях больше нет надобности». Луи отвечает на это растерянным бормотанием и уходит. Гарри не следует за ним. О чем очень пожалеет очень скоро.       Когда он видит его на лекции, с синяками и опухшим лицом, мир останавливается. Кто посмел прикоснуться к этому хрупкому созданию? Вихрем в сознании проносятся воспоминания о вчерашнем дне, но Гарри не может уловить того, чего не знает. Единственное, за что цепляется ум — это разговор Луи и Роберта Кита, который Гарри застает по случайности. Гарри осматривает аудиторию и понимает, что Роберта Кита среди студентов нет. Всего лишь незначительная деталь, она бы могла не иметь значения. Но когда Гарри произносит это имя, Луи застывает. Конечно, этот драгоценный мальчик не захотел признаваться. Но как дать ему понять, что он больше не один? Вместо слов, профессор целует руку Луи. Кровь в жилах застывает, почти точно так же, как остался застывшим весь мир, при виде побитого Луи. Лишь поцелуй, который в самом деле был признанием в любви, мог донести до Луи хрупкую правду — он не даст его в обиду. Но трагедия уже свершилось, поэтому Гарри шел к ректору с горечью и виной на сердце. Если бы он догнал Луи, попросил его остаться, провел отработку — случилось бы это?       Ярость охватывает Гарри, но она хорошо скрыта до тех пор, пока Луи не исчезает из поля зрения. Когда Гарри оказывается в кабинете ректора, снова под возмущенные возгласы секретаря, гнев больше не хочет быть сокрытым. И тогда размашистыми шагами он подходит к столу и говорит: «Вчера вечером на Луи Томлинсона напали. Один из нападавших — Роберт Кит. Если ты, Крис, не возьмешь это дело в свои руки, если виновники не будут исключены, я сделаю все, чтобы репутация университета пошатнулась от скандала, которому поможет разгореться вмешательство полиции. Это мой чертов студент! Я не буду стоять в стороне и наблюдать за тем, как он вынужден посещать лекции со своими обидчиками, и ходить по кампусу опасливо оборачиваясь. Ты знаешь меня. Мы поняли друг друга?».       Не каждый профессор может уйти безнаказанным после очевидных угроз ректору одного из самых востребованных университетов мира. Но Гарри оставался собой. Крис Паттен был его приятелем. Но уж точно не человеком, который бы избежал жестокой правды и грубости от Гарри, когда происходит нечто подобное. У секретаря Гарри узнает о месте проживания Роберта Кита. Тот жил в особняке, снятом для него отцом, где-то на окраине Оксфорда. Гарри ловит такси и едет туда прямиком из кабинета ректора. Дверь в особняк ему открывает дворецкий, мимо которого Гарри проходит без какого-либо зазрения совести. Гарри прямо просит его хозяина, но дворецкий не успевает сказать и слова, когда из-за угла выходит сам Роберт Кит. Завидев профессора, он смущенно улыбается. До тех пор, пока не замечает темный взгляд Гарри, который смотрит на него в суровом ожидании, безмолвно. — Я не пришел сегодня, профессор, потому что у меня очень болела голова. — Я здесь не из-за ваших пропусков, Роберт, не притворяйтесь идиотом, — Гарри делает несколько шагов в его сторону, отчего Роберт рефлекторно пятится, на что Гарри лишь усмехается. — Пройдем в гостиную, если она у вас имеется.       Роберт лишь кивает, указывая на противоположную от них комнату. В таком же молчании, сопровождаемые ошарашенным взглядом дворецкого, они проходят в роскошную гостиную, где они снова встречаются взглядами и профессор молча указывает Роберту на ближайшее кресло. Роберт смиренно слушается. Тогда профессор кладет свой портфель на тумбу, достает оттуда свой черный блокнот и вырывает из него чистый лист, который протягивает Роберту вместе с ручкой. — Пишите имена всех тех, кто участвовал в нападении вчера.       Уже взявший из рук профессора протянутые предметы, Роберт широко раскрывает глаза в удивлении. — Я был один, — лопочет он, заставляя Гарри засмеяться. В смехе его не было ни толики веселья, лишь одна большая угроза. — Давайте обойдемся без этих игр разума, я прекрасно знаю, что вы бы не осмелились совершить подобное в одиночку, каждый ваш жест и движение лица говорит о том, что вы трус. А теперь пишите, потому что я вас не прощу. Единственная причина, по которой вы до сих пор сидите здесь в здравии заключается в том, что вы мой студент. Я рассчитываю на ваше благоразумие. Но вы не сомневайтесь ни на мгновение — я узнаю все имена и без вашего участия, если потребуется. Вы лишь сократите время, которое я потрачу на поиски. Так что, — Гарри указывает на лист, усаживаясь в кресло и закинув ногу на ногу. — Будьте молодцом.       Роберт в нерешительности бегает глазами по листу бумаги, но принимается писать. Гарри внимательно следит за процессом, и с каждым новым именем его сердце сжимается все сильнее, потому что… сколько людей участвовали в этом кощунстве? Что пришлось пережить Луи?       Изначально, намеревавшись уйти лишь со списком, беря в руки лист с длинным перечнем имен, Гарри выдает, ровным и не терпевшим возражений голосом: — А теперь звоните или пишите каждому из них. Через час они должны быть здесь, все до единого. И, Роберт, — Гарри поднимает брови, завидев, как стушевался Роберт и норовит отказаться. — Ни слова обо мне.       Конечно, Роберт соглашается. Потому, что он действительно трус. И потому, что силу, исходящую от Гарри, видел не только Луи. — Я его не трогал, — внезапно говорит Роберт. — Значит, смотрел? — на лице Гарри чудится улыбка, но улыбка не добрая, а предсказывающая чистейшее зло, — Не живи мы в цивилизованном обществе, Роберт, а быть может, в той же самой античности, я бы с удовольствием лишил тебя глаз. — с напускным спокойствием говорит Гарри, глядя прямо в его лицо.       Восседая в ожидании, Гарри достает свою фляжку и отпивает из нее бренди. Заслышав ответ своего профессора, Роберт смолкает. В Гарри не было ни капли страха. Лишь ярость, которая искала выхода. Помните, он поклялся сделать Луи счастливым? Но ожидал он не ради Луи. А ради своего собственного удовольствия.       Друзья Роберта подъехали все вместе. Сначала, ввалившись в гостиную, они не обратили внимания на недвижимую фигуру, восседающую в кресле. Но напуганный взгляд Роберта, бегавших от друзей к Гарри, сгущал обстановку и погрузил всех в напряжение. Когда большинство гостей поглядывали на Гарри, он поднял руку и сказал: — Садитесь.       Пристальный мрачный взгляд, скользящий по каждому из присутствующих изучающе, остановился на Роберте. Немая не просьба, но почти приказ, и Роберт щебет друзьям, чтобы все уселись. — А это что за хрен? — говорит тот самый высокий молодой человек, одетый с иголочки. Гарри безошибочно угадывает роль этого персонажа в произошедшем, но на комментарий лишь вздергивает брови. Он поднимается на ноги, в очередной раз обводя взглядом присутствующих. Он улыбался.       Роберт, сидевший неподалеку от говорящего, потянул его за руку, на что тот лишь отдернул ее. Гарри медленным шагом подошел к парню, узнавая в нем сына Сэра Леонарда Блаватника. Гарри хорошо знал всю аристократию Англии, потому что рос в одной из богатейших семей Англии. Сына звали Оливер. Оливер горделиво вздернул подбородок, когда Гарри подошел к нему вплотную. В профессоре читалось неумолимое превосходство, и подтверждении этого превосходства он ровным тоном говорит: — Как поживает Леонард, как работа? Надеюсь, что хорошо, — горделивость Оливера потухает на глазах, поэтому когда Гарри кладет свою ладонь на его плечо и с силой нажимает, заставляя его сесть, тот просто подчиняется. Оливер садится на пуфик, растерянно глядя на профессора. Только теперь он узнал, кто стоит перед ним. — Этот «хрен» — Гарри Стайлс, профессор вашего университета, — с усмешкой говорит Гарри, шагая по середине гостиной, со скрепленными за спиной руками. — Теперь вы все внимательно послушаете, что я вам скажу. Когда я закончу — я не услышу ни одного слова, вылетевшего из ваших уст, иначе мне придется целый день созваниваться с вашими семьями, за одно разбираясь с полицией, поэтому я советую вам сдерживать ваши порывы, хотя, признаюсь, я был бы рад иному исходу, — профессор останавливается подле кресла, на котором восседал еще недавно, и оборачивается ко всем. — Сегодня я предстаю перед вами как наставник Луи Томлинсона, — раздается шепот. — Тихо!       В гнетущем молчании, повисшем после его окрика, Гарри продолжает: — Мне стало известно, что произошло вчерашним вечером. Вот, что будет происходить дальше. Вы все будете исключены из университета в ближайшие несколько дней. Если от ваших семей руководство, и я самолично, услышим хотя бы одно публичное высказывание в вашу защиту — информация о произошедшем мгновенно разойдется по СМИ, где в подробностях будут описаны ваши роли в произошедшем. Я не буду делать скидку на ваш возраст. Но сделаю вот что: я даю вам месяц на сбор средств в качестве моральной компенсации. Эти деньги пойдут на счет Луи. Мне доставит удовольствие, если в чеке будет много нулей. А от моего удовольствия зависит ваша судьба. Если вы думаете, что ваши семьи помогут вам замять инцидент, я хочу напомнить о том, какую силу имеют адвокаты Оксфорда и сам отец Луи, который сидит в парламенте. У меня есть очень много хороших знакомых журналистов, и я не сомневаюсь, что они буду невероятно рады оказать мне услугу. Я понятно изъясняюсь?       Все присутствующие сокрушенно молчали. Кроме одного. — Так вы действительно спите вместе, — Оливер, отошедший от удивления и переставший быть растерянным, засмеялся. — Так теперь это называется? Наставничество? А вы не боитесь, что вы расскажем об этом публике?       Гарри лишь улыбнулся. И двинулся в сторону Оливера. Прежде, чем он успел подняться, спохватившись, Гарри нагибается и берет лицо Оливера в тиски своих рук. Кто-то из друзей Оливера почти вскакивает, но оседает обратно на место. Испуг, смешанные с раздражением в глазах Гарри ненадолго парализует Гарри, но осознание того, что именно этот человек спровоцировал избиение, затуманивает его взор, и хватка становится еще более жесткой. — Давай посмотрим, кто встанет на твою защиту, — тихо говорит он, но его слышат все присутствующие. — Будет ли эта толпа «друзей» столь же смелой по отношению ко мне, как они были смелы по отношению к Луи?       Первый удар приходится на скулу. Помня, что перед ним юнец, Гарри сдерживает свою силу. Но и сдержанной она достаточна для того, чтобы парень упал на землю, хлопая глазами. Все его друзья сидят на местах, не двигаясь. Их взгляды опущены в пол. Гарри останавливается прежде, чем мог бы покалечить парня. Сочащаяся кровь из носа, набухающий синяк под глазам — на этом Гарри и остановился, с трудом отступая от Оливера, пока перед его глазами проплывет образ покалеченного Луи. Он помнит, как тяжело было двигаться Луи утром, как больно. Но Гарри не из тех, кто будет пользоваться своим превосходством и силой по отношению к почти что ребенку. Достаточно того, что он преподал урок. Оливер остался лежать на полу один, постанывая. Гарри вздыхает и идет к выходу размеренным шагом, в котором нет и капли неуверенности. Лишь угроза. Все провожают его опасливыми, настороженными и напуганными глазами. Лишь в глазах Роберта Гарри мог разглядеть вину. Лист с именами лежит в кармане его пальто. Нащупав его ладонью, Гарри выходит из гостиной, а дальше и из поместья, не проронив и слова более.

***

      С момента последней встречи с Луи, Гарри не находил себе места. И лишь увидев его, выходящим из столовой, жить стало немного легче. Он знал, что ему нечем гордиться, но нес ответственность за все свои поступки, какими бы плохими они ни были. Он сделал все, чтобы Луи получил хоть какую-то справедливость. И теперь, видя его, как всегда нежным и холодным, Гарри видел в его глазах, казалось, впервые, такое сильное чувство. Почти огонь, и холод был растоплен. Когда это успело произойти? Гарри не переставал задаваться этим вопросом. Стараясь держаться подальше, он оказался к нему вплотную. Избегая близости, он делал шаг за шагом, чтобы оказаться здесь и сейчас. Ведь прикосновение к щеке парня все еще горело на губах, он ничего не забыл. А Луи позволил себе поцеловать. Стоя там и переговариваясь с Луи в неловкости, Гарри впервые ясно увидел картину происходящего. Но все же ждал, что Луи придет вечером на отработку. Не отступал. Потому что чувства были сильнее того, что правильно. И когда Луи все же пришел, Гарри был готов довольствоваться его присутствием, потому что осознал, что чувствует себя живым, когда Луи рядом. И именно в этот момент Луи спросил: «— Почему вы поцеловали меня?».       Тогда он понял, что просчитался, что сокрушительно ошибся и совершил то, чего не должен был совершать. Потому что, судя по всему, мальчик был в него влюблен. Правда ошпарила, он прочувствовал весь ужас происходящего, чувство проникло так глубоко, что почти коснулось костей. Поэтому, Гарри сопротивлялся до последнего. Поэтому, услышав в словах Луи просьбу, он пытался спасти и себя, и его. О, что за испытание выпало на его долю? Отказаться от того, чего он желал больше всего на свете. Но пока перед ним стоял такой юный Луи, перед глазами Гарри так же стоял Луи на десять лет старше, и у того Луи не было во взгляде ни любви, ни счастья, а одно сплошное разочарование. Ведь счастье — это не только лишь мгновение во времени. Гарри мог отдаться своему желанию, но это значило, что он порушит жизнь Луи до основания, сделав его счастливым лишь на миг. «— А вы ведь дали мне надежду, профессор. Я могу сосчитать ваши касания. И их будет достаточно для того, чтобы я чувствовал себя обманутым здесь и сейчас. Ou vas-tu me répéter de ne pas te regarder parce que je te rends fou?».       И тут Гарри понимает, каким дураком он был если не последние несколько недель, то всю свою жизнь. Конечно, Луи знал французский. И знал его самого, вдоль и поперек. В то время, пока они сидели у него в квартире и Гарри наслаждался его присутствием, Луи успел изучить его, узнать его тайны. Кто знал, что именно он будет столь смелым в своих желаниях? Но взаимность… взаимность опьяняла. В этом опьянении Гарри видел, что мог получить и как близко был, поэтому и горечь от потери была столь же сильной, как и радость от близости к счастью. Гарри отказал Луи, чтобы сберечь свою душу, чтобы сохранить себя, но именно решение отказаться разрушило его и не оставило от него и следа.       А когда на лекции Луи высказался о его трусости, Гарри не мог не согласиться с таким точным определением.       Но смирение — хороший друг зрелости. Поэтому, погруженный в уныние, Гарри продолжал исполнять свои обязанности, утоляя свою печаль в стакане виски по вечерам, чтобы ночью, погрузившись в сон, снова видеть Луи в своих грезах.       Когда Луи опоздал на занятие, попросив разрешение войти — Гарри хотелось взять его за руку, попросить прощения, примкнуть к нему, к его теплой груди, попросить его принять его. Но Гарри держал лицо, решив остаться для всех таким, каким был в самом начале, поэтому он не впускает Луи. Гарри принял решение, которое громыхало в нем. Почему, если он поступил правильно, он чувствует вину? Действительно, когда Луи появляется после лекции и просит у него несколько минут разговора, Гарри удивляется. И боится. Потому что он знает — попроси Луи снова, он просто не сможет отказать, ведь готов умолять сам. И Луи просит. Настойчивый, такой соблазнительно красивый, он стоит перед ним такой открытый, в глазах нет и отголоска прежнего презрения и безразличия. Как любит он это лицо, как хочет сократить расстояние и прильнуть к его губам, но может он лишь стоять, из последних сил, и пытаться сохранить все так, как есть. Он не сомневается, что Луи видит его слабость. Ведь Гарри не выгнал его со скандалом. Луи знает — это взаимно. «— Лишь молодость позволяет нам быть такими смелыми. И нередко это заканчивается разбитой судьбой. Неужели вы не понимаете, что делаете? — Я понимаю. — Понимаете, что меньше, чем через два месяца я уеду? Что, узнав о нас, меня могут уволить? Что я старше вас, а вы — почти ребенок? Что мы не сможем быть вместе открыто, не запятнав репутацию? Обдумали ли вы это, прежде чем прийти ко мне? — Да, профессор. Конечно. Я согласен». Он согласен. Согласен…       Чудом, Гарри удается промолвить что-то о свидании, а не сразу броситься вперед, чтобы заключить это сокровище в свои объятия. Но он идет вперед, пока Луи пятится. К тому моменту, Гарри снял все защиты, его больше ничего не могло остановить. Он сдался. Полностью и бесповоротно. А оказавшись так близко, он, наконец, дышит этим парнем, проникшим ему под кожу.       Чтобы не торопить события, Гарри собирается уйти. Но и теперь, Луи не дает ему покинуть зал. «— Ты ничего не сказал, ведь»…       И Гарри произносит то, что так долго вынашивал: «— Ты — звезда, которая вела волхвов к дому сына Господня. Ты и слепой провидец, затерянный в пыли дорог, ты — олицетворение всего хорошего, что есть в аристократии; бесконечное стремление к знанию, бесконечное трудолюбие, следующее из него, и безупречность белоснежного лица, твоя изысканность бесподобна. Лишь сама природа может сравниться с тобой. Для меня ты — все сущее. Принц Жизни, божество, спустившееся ко мне, чтобы измучить и искусить. Кто я такой, чтобы устоять перед тобой?».       Луи движется к нему, так медленно, что Гарри с трудом держится на месте, дабы не сорваться к нему на встречу. Сладкий поцелуй застывает на щеке Луи, пока Гарри блаженно прикрывает глаза, жмурясь от удовольствия. Теперь он сможет подарить ему свою нежность, на которую способен.       Разве не для этого мы рождены? Не для того, чтобы любить?       Но отчего тогда иногда любить так сложно?