Профессор на замену

      Время до вечера Луи проводит специфически. Из лекционного зала он почти бежит домой. А добежав — захлопывает за собой дверь и замирает на месте. Окно раскрыто нараспашку. Снег перестал идти еще утром. Лишь ветер надвигающейся вьюги колышет деревья, на которых повисли призраки почившей листвы, шепчущей о своем возрождении. Под шум колыхающихся между собой ветвей Луи не смеет и пошевелиться, картинки произошедшего на повторе крутятся у него перед глазами, пока он забывает, как дышать, и заново учиться этому. Когда он все же отмирает, на его губах блистает ярчайшая улыбка. До самого вечера, как только засветится в сознании воспоминание произошедшего, Луи начинал улыбаться изо всех сил, пока чувство радости разливалось в его груди. Вечером начинает идти редкий дождь.       Луи идет вдоль стареньких зданий Оксфорда. На его пальто падают капли дождя. Когда он дойдет до дверей дома профессора — его волосы промокнут, он будет очень холоден телом, но не потому что когда за окном декабрь — дожди в Англии особенно душераздирающи, но потому что по пути Луи почти поворачивает назад, и холодеет от страха. Конечно, все мы боимся. Даже тогда, когда счастье на пороге. Боимся того, что обманулись сами, или того, что нас обманывают. Ведь не может все быть хорошо, верно? Ведь мечты не умеют исполняться? Особенно, такие молодые.       Но Луи не сворачивает, а когда дверь открывается — за ней стоит Гарри, настоящий и искренний. Он сдержан. Даже улыбка его, словно солнце, скрывается за туманностью. Их разделяет всего порог. А в замершем сердцебиение Луи отчетливо слышится нежелание ждать еще хотя бы полчаса, прежде чем он сможет прикоснуться к нему. Он не хочет ни ужинать, ни разговаривать, ни уж тем более мириться с приличиями. Лишь сдержанный вид профессора не позволяет ему броситься ему в объятия. И Луи соглашается подождать, делая шаг вперед. Лишь когда дверь закрывается, они оба почти одновременно вспоминают о том, что забыли поприветствовать друг друга. Тогда одновременно они и произносят: — Добрый вечер, — выдыхает Луи. — Привет, — вторит ему Гарри.       Снова встретившись глазами, становится ясно, что им обоим неловко. И внезапно жарко. Оправдаться тем, что камин затоплен слишком сильно, уже не получится. Почти судорожно Гарри отводит взгляд, позволяя тем самым заглянуть в прорезь его призрачной маски: он совсем не так спокоен, каким хочет казаться. Тишину заполняет частое дыхание Луи, который только прекратил спешный шаг. И привычный треск гаснущего камина. Не дав парню и опомниться, Гарри снова обращается к нему и взглядом, и голосом: — Твое пальто? — обыкновенная вежливость. Но может ли в этом вечер хоть что-то быть обыкновенным?       Луи с замиранием сердца вздыхает и молча отворачивается, позволяя Гарри помочь снять с себя верхнюю одежду. Он не заставляет себя ждать. Его движения кажутся торопливыми, но в них прячется столь трепетная нежность и осторожность, что не остается никаких сомнений — они оба нервничают одинаково сильно. Об этом Луи и старается думать, пока руки его профессора скользят по его плечам и дальше, вниз, до самых локтей и кончиков пальцев. Пока он забирает пальто и вешает его около входа, Луи снова оборачивается к нему лицом, которое, он чувствует, уже успело побагроветь. Когда Гарри отвечает на его взгляд — тень проскальзывает по его лицу, но сам виновник торжества лишь указывает куда-то в сторону и говорит только: — Пройдем? Я приготовил ужин, на случай если ты голоден. — Да, я был бы рад поужинать, — спешно кивает Луи. — С тобой.       Он добавляет последнюю реплику для себя. Чтобы напомнить, что это действительно происходит. Чтобы попробовать на вкус реальность, чтобы ощутить его присутствие. Луи не успевает заметить, каким именно образом на него смотрит профессор — он отворачивается в ту сторону, куда указывала повисшая в воздухе рука Гарри — в ту вечно закрытую комнату. — Прошу, — говорит он, и Луи проходит мимо него, не стесняясь вдохнуть полной грудью его запах.       Он перешагивает порог неизвестности во всех возможных смыслах — и оказывается в коридоре, заполненном светом из старинных окон, размещенных вдоль всей стены. С конца коридора доносится теплым свет огня, Луи чувствует запах зажженных свечей и то, что профессор стоит прямо за его спиной. Крепкая горячая ладонь ложится на его талию. Так он проходит в коридор следом за Луи. Его ладонь покоится на талии парня без смущения, и пусть профессор готов лелеять Луи, но в жесте этом вместе с нежностью умещается всепоглощающая вседозволенность: теперь все ясно, нет тайн и сдерживающих факторов, есть только двое мужчин, жаждущих прикосновений.       Они оба одинаково замирают, забывают дышать, и ищут друг друга взглядом. Луи, смущенный заминкой, движется вдоль коридора к свету. Гарри не отпускает его, двигаясь в одном ритме вперед.       Так, в молчании, которое заполнено электричеством и дрожью, они проходят в небольшую столовую. Антикварный стол, оставшийся здесь еще от прошлых хозяев, старинные картины и окна, с которых льется свет фонарей. Стоит подождать и их зальет лунный свет. А пока, Луи бегает глазами по убранству стола на десять персон: множество свечей, пара приборов в конце стола, и свежий букет гортензий в вазе посередине. — Проходи, Луи, — очень тихо говорит Гарри, пока он нехотя отнимает руки от талии парня.       Луи послушно идет вперед, доходя до конца стола, и наблюдает за тем, как Гарри обходит его и выдвигает боковой стул. Они молча переглядываются. Молчание теперь было другим, как и тишина, в которой они оба двигались, словно звезды на небосводе. Обездвиженность их лиц говорила теперь другим голосом. Она говорила о том же, что и раньше — но уже открыто, отзывчиво. Пока Луи тихо думал про себя: «Как я здесь оказался?», Гарри думал громко и сосредоточенно: «Он здесь».       Ни барьеров, ни сдерживающих факторов, ни лжи, ни тоски — все сокрытое оголено, правда рассказана, вся любовь — здесь, вот-вот пробудится с новой силой и окончательно соединит две души. Ну, а пока, Луи присаживается за стол, пока Гарри пододвигает к нему стул и уходит на кухню, за ужином. Он будет обслуживать его весь вечер. Когда Гарри скрывается за аркой, прилегающей к обеденной кухне, Луи позволяет себе осмотреться. Не только потому, что он всегда хотел оказаться во внутренних комнатах, дабы изучить стены, мимо которых профессор проходит, и предметы, которых касается. Но потому, что парню необходимо себя занять, чтобы отвлечься от назойливых мыслей о мужском запахе, о его руках, о нем.       Стол из дерева дуба, уносящий в глубины времен своей стариной, стулья, сделанные под стол когда-то давно, с особенной резьбой деревенских мастеров старой Англии, и сумрак, разбавленный трепетом свечей. Болезненный огонь, колыхающийся в воздухе, ласкающийся ко тьме, будто бы сдаваясь ей и признаваясь в своей слабости перед мраком ночи. Эти зачарованные движения огня отражались в блестящих глазах Луи, пока он робко осматривал комнату. Он казался призраком, и не только лишь из-за белизны своего лица, но и потому, что вторил одним своим дыханием и робостью позы — движению свечи, казалось, что Луи вовсе не человек, а мираж, приведение, спустившееся на землю дабы во власти ночи увидеть лицо своего возлюбленного. Таким Гарри и увидел Луи, когда вошел в комнату с подносом. Затаив дыхание, Луи ждал, пока Гарри окончит класть тарелки на стол — перед парнем он положил блюдо из мраморной говядины с картошкой. Тепло и запах, исходящие от тарелки, не могли напомнить Луи о доме, потому что он не знал в нем тепла. Домашняя еда не ассоциировалась с общими обедами с семьей. Чаще всего, Луи оставляли в обеденной одного. Некоторая неловкость, уже присутствующая и в Гарри и Луи, чуть больше проявилась в их жестах и улыбках. Гарри присел за стол. После недолгого молчания — он откашлялся и вежливо указал на блюда: — Не знал, что тебе может понравится, поэтому приготовил то, что люблю есть сам. Надеюсь, что тебе придется по вкусу. — Спасибо, я уверен, что это очень вкусно, — смущенно кивнул Луи, боясь поднять глаза от тарелки. — Забыл спросить, — спохватился Гарри. — Ты бы не хотел попробовать вина? — Было бы здорово.       Не успев сесть, Гарри уже поднимается со своего места, чтобы откупорить бутылку. После небольшого хлопка, он медленно разливает терпкое красное по бокалам, будто бы намеренно сохраняя молчание. — Приятного аппетита, — совсем по-домашнему бросает Гарри, присаживаясь обратно за стол. — Ты ведь не молишься перед трапезой?       Луи невольно прыскает, поднимая почти возмущенный взгляд к мужчине, будто бы спрашивая: «За кого ты меня принимаешь?». Гарри только робко улыбается, кивая самому себе. — Представляю эту картину: двое мужчин сидят на свидании, и кому-то из них, а быть можем и обоим, приходит в голову идея помолиться перед трапезой. Анекдот, не иначе, — говорит Луи. — Почему же? — спрашивает Гарри, отпивая из бокала. Они встречаются поблескивающими в темноте глазами. Луи вздыхает и следует примеру своего наставника: берет бокал и отпивает, пока голос не стал подводить его. «Он выглядит чертовски хорошо». — Не знал, что ты религиозен, — хмурится Луи. — Вовсе нет, — отчего-то устало поджимает губы мужчины, принимаясь не спеша разрезать мясо. Луи замечает, как взгляд мужчины становится туманным от задумчивости, как в этих изумрудных глазах почти блестят призраки прошлого. — В моей семьей молились перед каждой трапезой. Уже став взрослым и прожив не один год вдали от родного дома, я все еще поджидаю, что каждый мой гость примется молиться, и только после вспоминаю, что я уже давно не ребенок.       Тихий голос, такой неожиданной откровенный тон разговора, и осознание того, насколько более мудрый и взрослый человек, чем он сам, сидит перед ним — все это могло встревожить Луи пуще прежнего, побудить засомневаться или отступить. Или хотя бы попросту приумножить уважение к человеку, сидящему перед ним. Но Луи, неожиданно для самого себя, возбуждается.       Да, это происходит, к его большому сожалению, во время разговора о семье и религии, когда профессор, наконец, открывается ему с новой стороны и позволяет себе делиться секретами, — но это происходит, и Луи замирает с вилкой в руке, уставившись остекленевшими глазами в стол. Да, в этот деревянный стол, будь он проклят, которому место в антикварной лавке, и в эту искусную резьбу, и все кажется искусственным, ненастоящим, и очень хочется встать, разрушить идиллию, взять его руку и потянуть к… — Луи? — слышится встревоженный голос мужчины. — С тобой все в порядке?       Интимная обстановка, становящаяся все таинственней и опасней, открывает невиданную глубину, в которой можно потеряться. Пока Луи оборачивается на голос, который служит ориентиром в мире грез, перед глазами Томлинсона проделают бесконечно манящие образы: руки профессора — везде, повсюду, ласкающие и манящие, его горячее дыхание и пристальный взгляд, а тишина — о, тишина! В ней столько прикосновений, столько дыхания, которое принадлежит и тому, и другому — они дышат одновременно и по очереди, и нет больше приличий, нет никакой вежливости, только неприкрытая правда — Луи готов приклонять колени до тех пор, пока кожа на них не сойдет. Нежность превратится в похоть, а потом все вернется на круги своя, и может быть, только может быть, — все будет хорошо навсегда.       Вот что творилось в голове парня, пока его остекленевший от мыслей взгляд впивался в настороженное лицо Гарри. Вопрос остался без ответа. Луи начал осознавать, вырываясь из мира грез окончательно, что все, что он видел там — можно получить здесь. И он не вытерпит и минуты, и уж тем более — не сможет оценить по достоинству ни ужин, ни убранство стола, ни бесконечной непринужденности Гарри, потому что сил терпеть больше нет. Тогда Луи встает, заполняя комнату скрежетом отъехавшего стула, и под удивленным взором своего наставника, ненавистника, и, быть может, любовника — он подходит ко стулу мужчины и встает на колени, не отводя спокойного взгляда от этих бесконечно удивительных глаз.       Из груди профессора вырывается тяжелый вздох, пока он проводит взглядом по позе своего студента — истома, нетерпение, темная вьющаяся внизу живота сила — это ли он испытывал? Когда их глаза встретились, Луи понял — да, именно это. И в тот самый миг, на случай, если профессор захочет сказать еще что-нибудь приличное, дабы вернуться на безопасную местность — Луи берет его ладонь, покоящуюся на коленях, и подносит к своим губам.       Этот пронзительный взгляд юных глаз, за которыми скрывается боль и нужда, этот блеск застывшей на месте жизни, и холодные губы, касающиеся кожи желанных рук — Луи прошел цикл, он опустился на колени во второй раз, но уже без притворств, взял ладонь желанного им мужчины и повторил поцелуй, но уже сам, и наблюдая все, Гарри мог лишь видеть, признать то, что есть, в очередной раз покориться и быть готовым любить.       Поцелуй не успевает остыть на ладони, когда Гарри наклоняется ближе, очень мирно и осторожно, вглядываясь в самые глубины нутра Луи, и тогда он касается его щеки, проводит пальцами по коже, и произносит: — Луи, тебе вовсе не обязательно приклонять колени для того, чтобы сказать то, что ты хочешь сказать. — Но я…       Луи не заканчивает. В повисшей тишине он поднимается с колен и опускает голову, кажется, только чтобы спрятать лицо, пока стряхивает с одежды невидимую пыль. Он не достиг того, чего хотел, и теперь мялся в нелепом чувстве, убеждающем его в собственной глупости. В этом полумраке, Гарри удается разглядеть в опущенном лице истинные чувства, и тогда он кротко улыбается, поднимаясь с места. Ужин идет не по плану, но разве с этим мальчиком когда-нибудь получается иначе? — Луи, ты знаешь, как я рад, что ты здесь? — Если честно, то нет, не знаю. — Почему бы просто не спросить? — С каких пор ты отвечаешь на мои вопросы прямо? — в защите хмурится Луи, вжимаясь в собственные плечи. — С этих.       Луи неловко мнется всего минуту, а потом хватается за возможность, невольно обнимая себя за плечи: — Ты рад, что я здесь?       Гарри улыбается. Улыбается тепло и смущенно, самыми кончиками губ, а в глазах плещет такая мягкость, что Луи боится оступиться и сказать еще более вульгарную глупость. — Если честно, я думал сначала поужинать, и только потом убеждать тебя в том, как я рад, — говорит Гарри, а в голосе читается напускная серьезность, которая помогает не засмеяться, когда он видит, как Луи закатывает глаза и намеревается отвернуться. Гарри хватает его за ладонь и притягивает к себе. Быстро, но нежно. Мгновенно рука Гарри ложится на талию парня, притягивая ближе, плотнее. Улыбка на губах профессора становится чуть более смутной, а глаза серьезнеют. Аромат мужчины бьет Луи под дых, а его глубокий вздох выдает признание о том, как давно профессор хотел это сделать. Они встречаются глазами. И тут наступает конец играм. Больше никаких масок. Они видят друг друга. Слышат и чувствуют дыхание друг друга. А взгляды такие пронзительные и честные, что хочется замереть так на целый век. Но ладонь Гарри медленно движется вверх по спине парня, осторожно и плавно, останавливаясь на лопатках. Тишина. Терпкое беспокойство. И бесконечная любовь. — Я хотел поцеловать тебя с первого мгновения, как услышал твой голос, — шепчет Гарри. — Я думал, что ты ненавидишь меня, — растерянным шепотом отвечает Луи. — Ты вел себя… — Я знаю, — соглашается Гарри, поджимая губы. — И мне искренне жаль.       Он, наконец, произносит это. Долгожданное «мне жаль». Тяжелый груз обиды отпускает Луи. Вот так просто. И он позволяет себе улыбнуться снова. Но эта улыбка проникает в Гарри глубже. И с этих пор он готов просить прощения так много и долго, как потребуется.        — Ты расскажешь мне все? — с надеждой спрашивает Луи. Гарри осторожно кивает, понимая, о чем Луи просит. Рассказать все… — Да, только если ты потанцуешь со мной.       Луи приподнимает бровь, размышляя, стоит ли откровенно посмеяться или уже поберечь чувства своего профессора. Гарри понимает все без слов и тепло улыбается. — Прошу тебя, — просит он, не смея отвести взгляда от Луи.       Игривый блеск хитрых глаз Луи, внезапно оживившихся, заставляет Гарри сильнее сжать его ладонь. Он достает из кармана свой телефон и через короткое мгновение включает песню.

My love mine all mine — Mitski

      Луи удивленно приподнимает брови, встречая смеющийся взгляд своего профессора. Теперь действительно своего. Пока Гарри включал песню, он не отпускал Луи на ни дюйм, придерживая его за локоть. Поставив мобильник на стол, он притянул Луи ближе, положив одну ладонь на талию, а другой взяв его за руку. — Я не такой старый, как ты думаешь, — отвечает он на удивленный взгляд Луи.       Луи с сомнением ведет бровью. И отдается ощущениям.       Этот танец ложится тонкой вуалью на воспоминании о том вечере. Все прочее — глубина, которая открыта лишь знающим, лишь им двоим. Касания рук, дыхание двух тел, так близко стоящих друг к другу, и тихие улыбки. Ужин остывает, к нему более не прикасаются. Луи был более голоден к прикосновениям рук. А после танца они уходят в спальню, Гарри показывает ему самый потаенный уголок квартиры, рассказывает про приведение прошлого жильца, а еще — он рассказывает все то, что происходило с ним все это время. Луи слушает внимательно, изредка отвлекаясь на их переплетенные пальцы, пока они сидят на мягкости постели и смотрят на пробивающуюся из-за голых ветвей деревьев луну, которая мягким светом приветствует своих детей и благословляет их первый поцелуй. Щека Луи влажная от слез, а сердце щемит в груди, кожа — сверхчувствительная бомба замедленного действия. Когда Гарри замолкает, молчит и Луи. Ведь что можно сказать на такую оголенную правду, которая открывает глаза своей резкой прямотой? Луи ничуть не пугается жестокости Гарри, когда слышит про месть. Самонадеянно он думает, что такая жестокость никогда не коснется его, но такая самонадеянность доступна лишь влюбленным, а когда любовь взаимна, кажется, — все оправдано. К тому же, жестокость этого человека Луи познал на себе. Он знает его. Не так глубоко, как хотел бы, но знает. Кажется, их души прибывали в соприкосновении многие тысячелетия, прежде их память удостоилось познания физического. Ясность, чистая и ничем не помутненная, царила в их головах, пока они сидели подле друг друга в тишине в понимании того, что вот-вот настанет миг, желанный миг чуда на земле — поцелуй. Нежность струилась из их тел, как бесконечный в своем движении ручей жизни, и хотелось лишь быть, быть рядом и вместе, пока мироздание позволит им пребывать в блаженстве взаимной любви. Они смотрели друг на друга, все так же по-новому открыто, слушали дыхание тел и нуждались в продолжении. Тогда ладонь Гарри, холодная и подрагивающая, поднялась от постели к лицу, на котором иссыхала влажность сердца, и он коснулся его, как делал уже это прежде, до того как все было сказано, но все было ново и чисто. И тогда его лицо приблизилось, дыхание опалило губы и сухие, продрогшие от желания, они накрыли друг друга, и поцелуй казался не поцелуем, но клятвой, нерушимой и обреченной на верность и муку нужды в повторении. Губы Луи обрели чувственность, о которой он до того не знал. Казалось, что они обрели собственную жизнь, цель — цель стремиться вперед и касаться, снова и снова, пока воздух не закончится, пока не закончится ночь, пока не закончится желание. Поцелуй был медленным, нежным. Это был их первый поцелуй. А когда они отстранились друг от друга, только лишь для того, чтобы вздохнуть, находясь в паре сантиметров друг от друга — улыбка, блаженная и принимающая, озарила их лица. «Я люблю тебя. Дурно, сильно, бесконечно. Быть может я глуп от того, что не произношу этого вслух, но я был бы еще большим глупцом, если бы позволил себе нарушить это молчание словами. Слова бы непременно опорочили этот миг, а я хочу молчать с тобой. Любя тебя» — думал Луи. «Я люблю тебя. Скоропостижно и неотвратимо люблю. Так быстро я признаюсь в этом самому себе. Потому что не хочу терять более ни мига. Я хочу целовать тебя, касаться тебя. Сегодня я промолчу. Но даю себе обещание не молчать более никогда» — думал Гарри.       В тот вечер они заснули рядом. Больше никакого притворства. А до того, как заснуть лицом к лицу в не расправленной постели, их губы горели поцелуем так, будто бы он прекратился миг назад. В царствие Морфея они отправились вместе, не разжимая рук.