Профессор на замену

       Debussy: Arabesque No.1

      В комнату падает тусклый свет раннего утра. Первым глаза размыкает Луи. Его тело затекло от позы, в которой он проспал всю ночь. Медленно он поднимается на локтях и осматривается вокруг себя, так же медленно вспоминая, где находится. Перед глазами проносятся события вчерашнего дня и ночи. Он подносит ладонь к губам, касаясь кончиками пальцев фантомного отпечатка прошедшего так недавно поцелуя.       За окном стоят все те же деревья, которые успели покрыться снегом за эту ночь. Мертвая тишина. И покой, открывающийся лишь через природу. Легкое покачивание ветвей, тяжелых от соседства со снегом, сопровождалось тихим дыханием парня, обнаружившим себя под теплым шерстяным пледом лазурного цвета. В голове Луи проносится мелодия танца, которая ложится на только пробудившееся юное тело дрожью, кожа покрывается воспоминаниями, в тот миг Луи спускает ноги с громоздкой высокой кровати, и осторожно смотрит прямо в обездвиженность этого утра, смотрит на беспечные в своем забытьи предметы, беспечные от того, что им не ведома мука мысли; им не нужно думать, задаваться вопросами и искать.       Холодные голубые глаза Луи находят в пределах комнаты высокое на подставке зеркало, там Луи встречается глазами со своим отражением, и у него выходит взглянуть на себя ясным отрезвляющим взглядом подозрительного к счастью человека. Ладонь норовит отправиться туда, к тому участку губ, на которых греется тепло его губ, но Луи останавливает себя, путаясь в ветвистых и хаотичных дебрях размышлений, которые были окутаны смешанными чувствами. Казалось бы, будь счастлив и спокоен. Но Луи не мог позволить себе такой роскоши, стремясь быть честным с самим собой во всем. Стоя там, в лекционном зале, и отвечая: «Я понимаю» — Луи действительно понимал, на что идет, но так же он понимал что откладывает на потом; страхи, сомнения, неизбежное.       Он так сильно стремился оказаться здесь, в этой комнате, которая выражала в себе не только комнату, но комплекс из некоторой вседозволенности возлюбленного, и олицетворяла собой Гарри Стайлса, этого грозного и бесконечно нежного мужчину, подарившего ему поцелуй этой прекрасной зимней ночью. Стремился к этим губам и глазам, чей свет так ласково пронизывает все его существо, заставляя содрогаться в желаниях. Но неизбежное здесь, рядом. Оно гласит: «Мы любим друг друга. Но он уедет через семь недель. И я ничего не могу с этим поделать. А что я могу в принципе?». Спустя некоторое время Луи приходит к тому, что у него есть всего лишь два варианта. Первый — жить каждым днем, смирившись и соглашаясь на правила жизни. Второй — разорвать все, пока не поздно. О втором варианте он даже не думал. Оставался лишь первый. На который он был не способен. Мрачные мысли всегда были его спутниками. И теперь он не мог закрывать глаза на исход, который маячил на горизонте. Но Луи мог лишь сдаться. Он хотел сдаться, отдаться своим чувствам, забыть обо всем о том, что он не мог изменить. Он мог лишь любить. Безмерно и безнадежно, был готов умереть за это чувство, не боясь быть патетичным и глупым. Он никогда не сможет повернуть назад. Не столько потому, что не может, но сколько потому, что это противоречит его нутру на фундаментальном уровне. И тогда, когда его возлюбленный погибал у него на руках, Луи не мог покинуть его, чтобы отправиться за помощью. Он мог лишь быть рядом, держать его изо всех сил, жертвуя своим голосом. Луи вверяет себя во власть Гарри так рано, потому что он так устроен. Если он любит — то полностью, не распыляясь, никаких частичных жертв и компромиссов — он готов сделать все, быть опорой и силой за место другого. Так он и поступит.       Он ступает по дереву спальни мирными тихими шагами, боясь спугнуть тишину. Так он выходит из комнаты и оказывается снаружи, в пустынной столовой. Из кухни доносится шум, на который он идет и застает за готовкой взъерошенного Гарри, который жарит яичницу и думает о своем. Луи прислоняется к проему двери и позволяет себе насладиться этой картиной. Перед его глазами снова проносится все то, что он узнал только вчера. В каком новом свете предстает перед ним его профессор сложно описать словами. Он становится уже гораздо больше, чем есть на самом деле, заволакивает взор Луи полностью, превращаясь в титана, который одной лишь своей поступью способен раскрошить мир Луи под своими ногами, и Луи позволит ему без сомнений и тревог, сочтя это за честь.       На Гарри белая футболка, зеленый кардиган и мягкие штаны. Его ноги босы. Луи хочется подойти сзади, обнять его, согреть и не отпускать. Прежде, чем он успевает послушаться своих желаний, Гарри поднимает голову и поворачивает к нему, мгновенно расплываясь в улыбке и одаривая его своим теплом. Луи не остается ничего, кроме как улыбнуться в ответ. Холодное утро декабря освещается светом двух возлюбленных. Но Гарри замечает в глазах Луи бурлящую грусть. Он отключает печку, вытирает руки о полотенце и расслабленно идет в его сторону, не отнимая от него тревожащегося взгляда. А когда подходит вплотную, то берет его лицо в ладони в нежной хватке, поглаживая щеку кончиком большого пальца, заглядывая ему в глаза. Луи понимает все без слов, поэтому лишь вздыхает и сетует на то, каким проницательным умеет быть Гарри. — Сомневаешься? — спрашивает Гарри. Этого он не хотел больше всего, но был готов к такому исходу. — Боюсь, — лишь отвечает Луи.       Гарри молча заключает парня в объятия. Словно они переступили нужду в объяснениях, когда разделили одну постель. Теперь объятия — это ответ, выход из неизбежности разговора, своеобразный разговор иного рода, где царит гармония и покой. «Тебе пора в университет», — шепчет Гарри, и шепот его теряется в прикосновениях. Они едят в мирной тишине, гармония двух любящих друг друга душ и тихого утра, без спешки и суеты, словно они оба давно привыкли делить друг с другом дни.       Луи идет прямиком в университет, без своих учебников и тетрадок, пропахший вчерашним днем и сегодняшним утром — пропахший Гарри и его присутствием, терпкой правдой и неутоленным желанием. Его чресла не горят, когда он припоминает, как они лежали после друг друга всю ночь, но горит сердце. Его взор затуманен воспоминаниями, как часто бывает с влюбленными. Перед выходом Гарри вписал свой номер в телефон Луи и поцеловал его в лоб. Они попрощались теплыми взглядами, наполненными улыбками. «Если тебе нужно с кем-нибудь поговорить об этом, Луи… Я не против». Луи прекрасно понимает, какой дар преподносит ему его профессор и признательность растекается по его груди. Он не собирается принимать как должное этот дар, но превознесет его на пьедестал, потому что это значит: «Если тебе нужно разбить мою судьбу, раскаявшись перед кем-то поделившись нашей связью, я не против». Луи может покаяться лишь тем, что постеснялся поцеловать Гарри перед уходом, попрощавшись с ним многозначительным искрящимся спокойствием и любовью взглядом.       Все пары Луи взирает на цифры номера своего человека и грезит о встрече. В его душе звучит фортепианная мелодия, медленная и звучащая сердечным признанием. Как долго он, казалось, шел к нему. Какой долгий путь прошел. Неужто ему суждено так скоро закончится? Не может быть…       За ужином в столовой Луи не находит Гарри и пугается его отсутствия. Не решил ли Гарри бросить все и бежать, пока не поздно? Но ведь уже поздно, правда? Им больше некуда деваться. Остается пройти этот путь вместе. Поэтому Луи пишет сообщение. «Не видел тебя за ужином. Надеюсь, увидеть тебя сегодня. Если тебе это можно, я буду рад, если ты придешь ко мне домой. Не беспокойся ни о чем. Я лишь хочу видеть тебя».       Луи не получает ответа. Но поздним вечером, пока его окно раскрыто холоду приближающейся ночи и тьмы, пока он сидит на кровати с босыми носами и учится, в его дверь раздается стук. Луи не нужно думать о том, кто за дверью. Он знает.       Они видят друг друга уже с казалось привычной им улыбкой. Она успела стать привычной за этот день. Гарри тихо входит внутрь, но Луи чувствует, что он не прячется. Были ли они безрассудными? Или век новых открытий, с нарушенными извечными правилами, они чувствовали себя в новом праве быть открытыми и такими свободными? Никто не знает… Гарри ежится от холода, пока Луи затворяет дверь. Прежде, чем он успевает разуться, прежде чем они успеют разлучиться, Луи прижимается к нему в робком объятии и прячет лицо в его шее. Прежде, чем обнять его в ответ, Гарри аккуратно снимает с себя пальто, чтобы не спугнуть его ни холодом, ни резкостью движений, еще не выучив, что холод — верный друг Луи, а движение — страх в этом движении потеряться. Но Луи не успевает сдвинуться. Пальто падает на банкетку, а такой теплый внутри, Гарри прижимает к себе Луи так трепетно, так нежно, отвечая на робость робостью. Он обхватывает его талию, немного приподнимая над полом, вжимаясь в его шею и вдыхая ее запах. Не успев обменяться и словом, они вжимаются друг в друга телами душ, не в силах остановиться. Своею холодной рукой Луи проникает под свитер Гарри, не дожидаясь разрешения идти дальше. Гарри дает это дозволение давным-давно. Под постукивание ветвей и завывание ветра, под рокот тишины, Гарри млеет под прикосновениями руки Луи, теряясь в жизни. Ладонь эта горит, почти мгновенно согреваясь чужим-родным теплом. Так отчаянно им обоим хочется расплакаться и расплыться в этом мгновении, раствориться неоспоримо и окончательно друг в друге. Ладонь делает круг и ложится на талию. И тянет. Луи отступает к кровати, отстранившись от шеи лишь для того, чтобы взглянуть в лицо своему любимому. Они вовсе не торопятся. И оба это прекрасно сознают. И сознаются друг другу без слов в том, и в том еще, как сильно хочется поторопиться, заплатить за этот месяц мнимой ненависти и отчуждения — близостью. Луи садится на кровать, не встречая во взгляде ничего чужеродного для этого мига. Теплые ладони только вошедшего из холода в холод Гарри ложатся на щеки Луи, и одним движением Гарри наклоняется к его лицу, уже к разгоряченному и нетерпеливому, замыкая свои губы на его губах. Луи хочется встать на цыпочки, воспарить к нему, в его божественные вершины, где он царит в своей неприкосновенности и вечной жизни. Ведь не может быть, чтобы он когда-нибудь умер? Верно, он несет в себя бесконечную жизнь. И губы все касаются губ. Они целуют друг друга неспешно, под звучание природы и отдаленных голосов. Влага губ, тепло рук, и надвигающийся один на другого человек. Луи ложится на постель, пока Гарри поднимает его босые носи с пола и помогает укрыться от холода в себе, укрывая его собой. Он мог бы закрыть окно. Но что-то подсказывало ему уже теперь, что открытое окно — чуть больше, чем просто открытое окно, и что так должно быть, в этом царствие его.       Прерванный на миг поцелуй возобновляется. Руки их повсюду, знакомятся с новой областью бытия, снова и снова притрагиваясь к священному сосуду жизни, пышущему томностью желания и тайной мироздания. Их конечности путаются между собой, как и вздохи, а глаза блаженно прикрыты. Миг соприкосновения становится таким голодным, что Луи тянет свою ладонь к бедру, а дальше — к внутренней части бедра, и все у них происходит в гармоничном и всеприемлющем молчании. Но ладонь Луи, потерянная и торопливая, перехватывается профессором, поднимая его ладонь к своим губам и целуя. Без слов они понимают друг друга и Луи соглашается, что торопиться не нужно. И их поцелуи продолжаются в том же духе, будто бы после них последует нечто большее.       Позже вечером они поднимаются через кухню на крышу и садятся на самый край, свесив ноги. Первым садится Луи, взглядом призывая Гарри последовать его примеру. Юность, всеобъемлющая и ласкающаяся к его сердцу нежностью ветра, такого нечаянно холодного в эту ночь, подбирается к Гарри и ломает всякое возможное сопротивление, заставляя играть по правилам давно закончившейся для него игры. Ему приходится быть по-новому искренним и живым рядом с Луи, и он с радостью поддается этому новому миру, хорошо забытому и прошедшему когда-то мимо него. Они мило переглядываются между собой, и оба видят в глазах друг друга свет взаимной симпатии и даже любви, которая искрится вниманием и желанием проникнуть в самые глубокие дали душ. Гарри замечает на зацелованном лице Луи меланхоличное настроение, и тут же чувствует то же, что и он — быстротечность жизни, ее безликость и власть над человеком, поэтому когда Луи выдыхает: « — Я хочу жить вечно. Ах… я во власти жизни. И во власти смерти. Почему мне дано испытать лишь одну судьбу?» — Гарри не удивляется, но задумывается о сказанном, когда-то точно так же мучившим его. — Все это вопросы юности, — отрешенно молвит он, вглядываясь в безлюдный двор кампуса и колыхание деревьев. — Значит, ты не задаешься такими вопросами? — мирно интересуется Луи, вглядываюсь в его лицо с таким особенным чувством проникновенности и принятия, что струящаяся из его сердца ласка обволакивает весь образ Гарри и превозносит его еще выше, в те высокие дали идеала, который находится вне доступа к людскому греху. — А ты не перестаешь напоминать о том, что я стар, — по-доброму усмехается Гарри, подтрунивая над юношей. — Брось, — говорит Луи, для напускной грозности необходимой для данной минуты, сдвигая брови. — Ты вовсе не стар, только если в сравнении со мной, но сравнения эти ни к чему, — поднимает он бровь и, не сдерживаясь, улыбается, завидев почти смеющееся лицо своего профессора. — Нет, я давно не задаюсь такими вопросами, — бросает шутливый тон разговора Гарри и погружается в собственные мысли под ласковым взором Луи. — Не помню, когда я перестал ими задаваться, но с тех пор жизнь стала всяко легче. Не говорю, что «лучше», ведь глубоко экзистенциальные вопросы, философские вопрос и попросту глубокие — побуждают душу к росту, а безмолвная тишина внутри себя, это вестник стагнации и глубинного одиночества с самим собой, будто бы цветущий когда-то сад зарос сорняками, садовники-мысли пропали, а цветы-плоды этих мыслей унеслись в далекие дали, далеко за пределы сада. — Значит, ты в стагнации, Гарри? — все улыбается Луи, не в силах нарадоваться тому, что они сидят подле друг друга. — Я? О, да, — кивает Гарри, прикрывая глаза с милой улыбкой. — На последней стадии. Дальше только моральная смерть. — Думаешь, существует на свете «душа», или мы погибаем безвозвратно? — снова задумывается Луи, возвращаясь к своей недалеко ушедшей меланхолии. — Думаю, что существует на свете душа, но также думаю, что мы погибаем безвозвратно. — Расскажи, — просит Луи, наслаждаясь голосом и речами профессора.       Они всячески игнорирует холод зимы, рискуя простудиться, но забывают и об этом, в силах думать лишь друг о друге и о разговоре, который они ведут. — Дух, душа — есть жизнь, текущая по нашим жилам, побуждающая нас к движению. Когда душа покидает тело, или когда тело изгоняет душу прекращением жизни — иска нашей жизни погасает в вечности, но дух примыкает к бесконечному источнику жизни, который продолжает циркуляцию новорожденных криков и старческого предсмертного кряхтения, это как кровотечение. Поэтому, да, Луи, я считаю, что погибаем мы безвозвратно, но душа наша живет вечно, по законам неизведанным нами, которые нам никогда не удастся изведать. Ну, и хорошо, раз так. Мне довольно жизни. Смерть меня не страшит. — Действительно? — удивляется Луи, который боится смерти до ужаса. — Бросим говорить об этом, ты наводишь на меня свойственным юнцам экзистенциальный ужас. Лучше поговорим о другом, — Гарри оборачивается к глядящему на него во все глаза Луи, замечает его неприкрытую ласку взора и отвечает тем же, не в силах не улыбаться и не протянуть свою ладонь к его щеке. — Я давно хотел сказать тебе, как восхищаюсь тобой. Твоим блестящим умом, твоей нерушимой смелостью, ты столь храбр, сколь умен, и это невероятно красивое зрелище. Я не устаю любоваться тобой с тех пор, как увидел тебя впервые. Сколько раз я украдкой ловил миг, в котором могу взглянуть на тебя и насладиться твоей красотой. Как я был груб и жесток с таким восхитительным созданием — до сих пор тайна для меня. Я ненавидел тебя лишь потому, что не мог любить. Но ненависть прошла в тот миг, в который победила любовь. С какой стойкостью ты выдерживал мои нападки, мне не хватит жизни, чтобы вымолить у тебя прощения. Ты так молод, столько всего у тебя еще впереди, столько людей и жизни… Но я буду глупцом, если упущу момент и не признаюсь тебе в любви. Я люблю тебя, Луи, люблю, и буду любить, знаю, что буду, пока дышу. Помни, что говорит тебе об этом испытанный жизнью человек, что ничто не туманит мой разум, и что говорю я тебе об этом спокойно и с миром, знаю, ты поймешь меня. Кажется теперь, что никого и никогда я не любил. Да что кажется — так и есть. Прости мне мою поспешность, но я обещал себе больше не молчать, и здесь, глядя на тебя, на твоем великолепие, я был не в силах молчать.       Ласкаемый ладонью Гарри и его речами, Луи теряется в чувстве глубинной радости и признательности, но главное — взаимности. Как замолкает Гарри, Луи тянется к нему, чтобы украсть еще один поцелуй и сказать: «Люблю! Я тоже люблю тебя». Лишь тот миг искрой своей не погибнет в вечности, став вечностью во плоти.