Дом стоит, свет горит, из окна видна даль, так откуда взялась печаль?
Виктор Цой
Кино
Часы мерно тикали на стене позади, отражая насколько нудные нотации удлиняют время. Зеленые унылые стены никак не придают радости. И вроде бы казалось место должно быть поярче, хотя бы для самых маленьких, что ещё не поняли всей сути прогнившей системы, почему этот унылый зеленый, а не какой-нибудь красный. А, ну да, конечно. Ответ противным голосом психолога прозвучал в голове: "Зеленый цвет успокаевает, а красный наоборот раздражитель, вот только по твоему виду можно сказать и бла, бла, бла." Честно она дальше не слушала. Этот противный голос словно скрип мела по доске. Именно так звучала эта женщина. Именно так она ее видела. Красный к слову был красивый, но если не он так хотя бы зеленый поярче, а не это. Будто в психушке ей-богу. Женщина сидящая через стол в большом кресле так и показывает своё превосходство мол смотри кто тут главный. Она все говорит и говорит, говорит и говорит, без умолку, то делая расстроенное лицо, будто кто-то умер, то хмуря брови и сильнее выпучивая глаза, всматриваясь в своего молчаливого собеседника. Впрочем собеседница приняла слишком вольную позу для этого взгляда и для этого стула, так и заставляющего сидеть ровно и не брыкаться, чтобы не упасть или (боже упаси) сломать казенный стул, она была вовсе незаинтересованна, разглядывая кабинет, будто видела его в первый, это было вовсе не так. Стабильно раз в месяц, если не чаще, она появлялась там, иногда избегая, но отсрочивая нудный час или больше, на неделю, не более. Вновь и вновь приходилось сидеть как узник в клетке, при чем самый опасный, который ходит согнутый в три погибели лицом в пол как в черном дельфине. Она правда убийцей не была, а если и была, то точно не серийной и вышла бы по удо за хорошее поведение, но эта была не камера, увы, ведь там не читают нотации, уже нет, поздно. Тик-так, тик-так. — Это все до добра не доведет, — женщина вскидывает руки и все продолжает хмурить брови, отчего кажется, когда-то очень давно, ещё в её молодости пролегли морщины.— Ты же умная девочка, взялась бы за учебу, здала ЕГЭ и пошла учится. Но нет же берешь отвратительные пример с брата, так он и... — Почему вы ему не говорите, что показывать плохой пример вдовойне плохо? — Девушка страдальчески закатывает глаза и откидывает голову назад, от этих сеансов психотерапии, где она выступает в роли психотеропевта, потому что легче не становится, у нее тоже скоро появятся морщины и будет в 17 лет уже как Валентина Ивановна. Лучше сразу сдохнуть. — Потому-что он успевает сбегать прежде чем я его замечу, надеюсь ты услышала меня не только об этом, возьмись за ум иначе ты знаешь что будет. — Она встала склоняясь, прошипела эти слова в лицо облокачиваясь двумя руками об советский стол, а после улыбнулась и села обратно, — Можешь идти, следующей у вашего класса помойму био...— дверь громко залопывается, — логия. Эти мозгокопание ей уже снятся в кошмарах и эти зеленые стены, брр, в классе хоть можно в тетрадку отвлечься, конечно не для списывания с доски предмета, а для рисования, в коридоре можно выйти в курилку, а там, в этом кабинете ВальИвановны сидишь как под прицелом пред расстрелом, эта комната должна быть продублированна в аду с самой обитательнецей. Тогда библию соблюдать начнут все. И поцефизм будем процветать, все лучше этих актов изнасилования мозга. Курилка почти свободно, урок же, но она не замечает влетая туда уже поджигая сигарету. Чирк, чирк, чирк, и все никак, она погрела ее в руках, хотя только находилась в помещение, побила ее об железные перила и психанув совсей силы кинула не глядя в грязь. Огонек неожиданно появился перед лицом поджигая медленную смерть, она повернулась к обладателю красной зажигалки, ну конечно. — Спасибо, — между быстрыми короткими затяжками говорит поглядывая на Хенкина. — А где вся команда? — Пали в нечестном бою. — Круто, — она делает последнюю затяжку, наблюдая за Хенком. — Пойду чтоль цветочки на могилу братцу отнесу. Серые облака лениво плывут. Она спрыгивает со ступеньки едва не подскальзываясь на замерзшей луже, что давно должна была уйти и не напоминать о холодной зиме, ветрах, слякоти и серых буднях. Удерживая ровновесие в странной позе остается на месте, делая шаг чувствует колючую боль в левой ноге. — Блять. Зато честно. Блять вообще обьективно честное слово, и многогранное. И радость можно охарактеризовать, и грусть, и злость. Не так уж и много таких многогранных слов. А те что есть в основном нецензурные. Зачем вообще было придумывать слова которые позже или сразу, об этом история умалчивает, начали порицать. Просто блять, но увы. Скажешь блять, подумают блядь. Прихрамывая она продолжает свой путь с внезапно выпрыгнувшим Борисом, что учась на чужих ошибках перепрыгнул лед. — Хочешь я тебя понесу? — смотря на мучения подруги по-джентельменски предлагает помощь, хотя сарказмом так и плещет. — Хочешь я тебя толкну? — Коротко и ясно недовольно поворачиваясь, Евгения, истолковывает своё мнение на этот счет....
Вдох. Выдох. Вдох. Вздох. Белая полоса кончается, но не в жизни, в жизни все совершенно точно заебись. Нос жжет, зажимая его пальцами и откидывая голову назад становится чуточку лучше чем было, громкая музыка внизу едва доносится до встревоженных чувст и раслабленного мозга, ярки огни не видны, темный потолок в бликах разносится перед глазами. И так хорошо. Хорошо. Хорошо. Хорошо. И быть иначе не может. Сейчас очень хорошо. А что будет потом так неважно. Теплый черно-белый свитер хочется снять, кожа зудит, но пытаясь стянуть куртку рука застревает. — Блять! Определенно лучшее слово. Мелькающая тень остается незамеченной, перед глазами продолжает плыть, как будто в море на волнах, качается матрас из стороны в сторону, не слышны вопли приезжих с их детьми. — Блять! Любимое слово этим возгласом звучит ужасно. Ужасно разачаровающе, ужасно давяще, ужасно терзающе. И столько горечи, что захлебнуться много, на пол планеты хватит. Теплые ладони касаются ледяных щек приподнимают лицо нежно поглажывающе, и снова так хорошо. А после взгляд фокусируется едва увидев человека, перед глазами черными бликами скачут точки. — Ты снова за старое? — Вопрос оставлен без ответа, все и так предельно ясно, ясно как летний день. — Не говори им, — тихо шепчет охрипшый голос, — пожалуйста не говори, они так расстроются, тем более Боря, умоляю. Тело приподнимают, тело в отключке, ему все равно. А им будет обидно. Она не представляет как ему обидно. И обидно до мокрых глаз. Этого так нехотелось....
По голове настойчиво бьют молоточком, точно маленький гном с булавой ему по размеру, уселся сверху и стучит. Тук-тук-тук. И его помощник с огромным фонарем светит в упор, будто не зная о последствиях. В ушах белый шум и на этом спасибо. Симфония отходов. Глаза разлепляются с трудом, пальцы скачут по лицу нащупывая их и едва успев закрыть темную радужку от травмы, начинает с усилием тереть. О последствиях иногда все же стоит задумываться. Садясь мир переворачивается. Шторы незакрыты, пол светлый и... Не дом. Фактически дом, но не ее. Гена, ну конечно. Какой стыд. В груди начинает тянуть и лучше бы это скинуть на последствия перебора, а не на внезапно проснувшуюся совесть. В который раз ее слова летят на ветер, так много обещаний в никуда и стыдно так, вчера не было стыдно, вчера было хорошо. Все вечера слез матери за непутевую её и брата, крики, истерики, обещания. Все в пустоту. Она и правда такая безхарактерная. Малюсенькое влечение и все? Все. Жить такую жизнь, она хочет так? От дозы, до дозы. Быть жалкой, что не справилась даже с собой. Двуличная, мерзкая, наркоманка, сама говорила так нельза. Нельзя конечно, но слова не стоили ни грамма. Чтобы сказала мама увидь ее, она конечно жалеет, нельзя не жалеть, когда твои дети такие, и если один исправляется, то второй похоже и не пытается. И восемнадцать лет назад стоило принять другое решение? Так было бы проще, жизнь без волнений, без страха, спокойная счастливая жизнь, а счастлива ли она сейчас? Руки рвут волосы на голове и проще бы побриться налысо и вырвать ногти, зашить рот и жить так. Без лжи. Но из пучины самобичевания вырывает родной голос. — Ты понимаешь, что это пиздец? — Диван рядом прогинается, на сгроблиную спину ложится рука приобнимая и мягко поглажывая. И это продолжаемое молчание лишь сильней подстегивает к краю. — Я написал Ларисе, она не будет безпокоится. Взмокший лоб на котором прилипли волосы, соленые дорожки и дрожащая нижняя губа. Трясущиеся руки обхватывают туловище из сжимают изо всех сил ослабленного тела. — Спасибо, — едва слышно шепчет она, — спасибо, спасибо, спасибо....
Серое небо не добавляет настроения, мокрый капюшон тем более. Громоские ботинки с силой наступают в лужи, на что вечно-недовольные прохожие оборачиваются и кажется грозятся сломать ноги. Привычная мелодия и дверь открывается. Раз, два, раз, два, раз, два, раз, два, три, раз, два, три, четыре, пять, снова в жопе мы опять. В руках дрожит ключ, а дверь напротив почему то начинает расти, в подьезде чуствуется запах еды. Ключ в двери неменуемо проворачивается с щелчком. Одежда и ботинки возвращаются на привычные места. Шаг за шагом кухня приближается, а в голове мы,ль за мыслю как ошибки в компе, что макияж, который должен был скрыть следы неправедного пути не такой уж хороший. — Привет, — плечо облокачивается об косяк. Женщина до этого печатающая в телефоне поднимает взгляд и легко улыбается. — Привет, выглядишь усташей, снова не спали всю ночь? — нервные мысли одна за другой продолжают бегать из одного угла головы в другой. — Да, тебе бы в экстрасенцы. — Будешь кушать? — Нет, я у Риты ела. Тихие шаги разносятся по коридору и хлопок двери.