Моё лето — там, где ты

      — Да ладно тебе, братец, — нашёптывает Эйгон на ухо, и Эймонд готов согнуться по полам от боли, что причиняет желание, которому он почти поддаётся. Не без помощи этого ублюдка. — В нашей семье такое даже приветствуется.       — Не слушай этого идиота, — гневно шепчет Дейрон с другой стороны. — Он вообще не видит никаких границ. Но ты другой, брат.       Я не другой, с досадой осознаёт Эймонд. Я хуже, чем худший из их семьи.       Я не другой, смакует Эймонд мысль. И подрывается с кровати. На ней никого не остаётся. Братья тут как тут, рядом с ним, каждый — у своего плеча. Но Эймонд уверенно движется дальше. Пока Эйгон выигрывает, пока путь его лежит к покоям Люцериса. И всё же он может свернуть в любой момент. Вот бы только Эйгон заткнулся на мгновение и дал слово Дейрону снова.       — Братец, ты же мужчина. Настоящий Таргариен. Кто смеет тебя остановить?       — Только если сам Люк, — вдруг выдает Дейрон, и Эймонду кажется, что тот даёт ему разрешение? Если Люк даст? Что за бред! Он замирает и косится в бок. Конечно, там никого нет. Эймонд движется дальше, и Дейрон исправляется. — О Матерь, конечно, Люк остановит тебя. Ведь он понимает, что это неправильно. Поддаваться животным…       — Стало быть, ему нужно это сделать по политическим соображениям? — Эйгон вступает в диалог с Дейроном. — Так я сейчас запросто назову несколько весомых причин.       — Заткнись! — шипит Дейрон где-то за спиной, отклоняясь, чтобы испепелить их брата ещё и взглядом. И вновь возвращается к его уху: — Ты будешь разбит после этого. Если поддашься желанию, которое сулит вечное блаженство, — но это не так.       — Оставь свои проповеди для городской площади, где такие же пустоголовые, как ты, развесят уши и будут внимать. — Эйгон практически дышит Эймонду в ухо: — Как ты вообще можешь даже позволять открывать ему рот? У него песок в голове.       — А у тебя вино там плещется! — гаркает Дейрон, и у Эймонда начинает болеть голова.       Может, это к лучшему. Потому что последние ночные часы он только и думал о том, что разрывало его голову и тело похуже. Эти двое здорово его отвлекали. Но томление в груди и ниже — сильно ниже — отвлекали не меньше, даже от этих незамолкающих ртов.       И всё же он замедляет шаг.       — Эй, братец, — Эйгон первый замечает колебания, — не смей сдаваться под натиском этого божьего одуванчика. Он ведь тебе только вреда хочет.       — Сильное заявление, — бубнит Дейрон. Он теперь спокойнее, в голосе слышна улыбка. Он тоже видит.       Эймонд наконец останавливается совсем и прислоняется горячим лбом к холодному камню стены. Дыхание замедляется, делается глубже, Эймонд подкладывает руку под лоб и стоит так, оперевшись.       Где-то позади, но совсем рядом грызутся братья.       — Отвяжись от него, ирод!       — Жри песок.       Эймонд не хотел этого всего. Даже представить не мог, что однажды окажется в такой ситуации. Что будет грезить о племяннике. О Люцерисе, мать его! Если быть конкретнее, то о том, как запустить руку за его пояс и сдернуть с такой силой, что этот мальчишка ахнет, что пояс бляшкой ударится где-то о противоположную стену, что Эймонд уже от этого звука сложится пополам. Припадёт к холодному полу коленями и яростно продолжил открывать взору всё больше и больше. Пока наконец совсем не озвереет.       Этот чертов ремень на талии Люцериса. Его первая защита, после падения которой упадет и защита Эймонда. А сейчас она неконтролируемо, с грохотом падающих небес расходится трещинами.       Ещё в самый первый раз, как Люцерис с братом появились на людях по приезде в Королевскую Гавань, Эймонд узнал, что это за чувство такое, которое должно "посещать каждого юнца в его возрасте". То, которое с ним не случилось, когда Эйгон повел их в бордель. Каким несчастьем было его испытать, украдкой разглядывая племянника. И не почувствовать ни малейшего ослабления даже после показательного боя с Кристоном.       Проклятый ремень, опутывающий маленький живот его маленького племянника. Эймонд и сам тогда был подростком, и ах если бы проблема была только в цифрах.       Теперь же, когда Люцерис подрос, на его крепких бёдрах ремень сидел ещё лучше. Настолько лучше, что шевеление внутри Эймонда обернулось ревущим огнем, способным потягаться с силой, сокрушившей Валирию. Это был его рок, его погибель. Как бастард мог вымахать так за пару лет?       Нет, это не помогало: время совершенно не лечило. Время превращалось в идеальные черты лица, ещё подернутые где-то детской нежностью, в буйные кудри, блестящие на солнце от пота, в острые ключицы, во впадинках которых этот пот собирается. И в липкие — его собственные — взгляды на, мать его, Люцериса, пока тот тренируется.       Время всё усугубило. А он наивно надеялся забыть о своём юношеском позоре, забыться в учении и боях, как Эйгон — в вине.       Эймонд зажмуривается с такой силой, чтобы голоса братьев, ведущих переговоры за спиной, заглохли. Он провел несколько бессонных ночей, пытаясь прогнать образ того, что мог бы взять и получить так просто — так рядом, но непозволительно. Непростительно. Хотя, может быть, он бы простил себе эти мысли о мужчине, и о племяннике, — Эйгон почти прав — это у них в крови... Но ведь это был Люцерис, тот мелкий гадёныш, из-за которого в его жизни произошли все несчастья.       Это ниже его достоинства.       Но то, что было ниже его руки, которой он плавно скользил по животу, задрав рубашку, доставляло куда больше дискомфорта, нежели мысль об унижении.       Эймонд пробирается под ткань штанов, и голоса вокруг естественным образом умолкают, будто он опускается под воду. Перед внутренним взором — пока ещё размытый образ племянника, прижатого к стене. Вокруг лишь звуки нетерпеливого копошения и не такой громкий, как представлялось раньше, пораженный вздох Люцериса.       Наконец он дорывается до долгожданной первой преграды, что стояла тут — между ним и липкой, надоедливой фантазией — с позапрошлого года. Но Эймонд аккуратен, почти трепетен, больше нет в его руках той силы, с которой он открывал себе доступ к чужому телу прежде, в недавних полуснах. Рука его, трясущаяся от нетерпения медленно вытаскивает заправленный поперёк конец ремня. Вытягивает из узла. И вот со сладким пением металла освобождается пряжка. Она, наверное, так же долго изнывала в ожидании, как и он сам, охватывая своей плотностью изгибы столь прекрасного тела. И невольно придерживая предмет одежды, Эймонд позволяет ему медленно опуститься и издать тонкий, едва слышный звон при приземлении.       Сам Эймонд уже давно не здесь, растворяется в этой мелодии, второй рукой оглаживая ткань платья по бёдрам и сглатывая. И в следующий миг обе его руки начинают расстёгивать это немереное количество пуговиц. И с каждой освобожденной из петли тёмной жемчужинкой ему хочется выть сильнее. И в глотке застревает воздух, когда взгляд скользит по открывшемуся кусочку белой кожи. Терпение на исходе — он разрывает оставшееся между ними; россыпь пуговиц трепещет о пол. Эймонд резким движением стягивает штаны с Люцериса и припадает губами…       Он зажмуривается сильнее и тут же распахивает глаза. За спиной слышится шорох обуви по камню. И это не его бесплотные братья. Это либо стражник, который сделает вид, что ничего не видел и пройдет мимо, но будет знать… Либо кто-то из его семьи или семьи сестры — а это настоящий, несмываемый, чёрный позор. Эймонд замирает, почти не дыша. Но пятно света так и не вырывает его греховный акт из темноты. Кто ходит без огня ночью по замку?       — Тебе помочь, дядя? — внезапно раздается вкрадчивый голос совсем рядом, но Эймонд прежде слишком уж сильно онемел от страха, чтобы сейчас суметь вздрогнуть от неожиданности.       И Эймонд слишком уж сильно растекается по стенке от этого голоса, чтобы найти в себе желание возразить. Готовый упасть к земле горсткой сахара, он, однако, находит силы устоять на ватных ногах. Когда горячее, сильное тело прижимается к нему сзади, находит. Находит, даже после того, как уже со спины его губы приближаются к уху и повторяют вопрос. И когда холодные пальцы касаются его кожи, он находит. Но больше не контролирует своё тело, когда по запястью и вниз чужая рука движется, оглаживает и мягко просит уступить место.       Кто такой Эймонд, чтобы противиться? Может быть, натренированный воин с железным самообладанием? Гордый сын своей матери? Принц, достойный трона? Нет, это все несуразный бред. Кто он сейчас — это пульсирующая плоть, истекающая от готовности, напряжённая от желания. И Эймонд вытаскивает руку, а влажная теплота всё равно остаётся на твёрдой плоти, и он сильнее вжимается лбом к стене. Это ведь его единственная точка опоры сейчас.       И ногти пытаются зарыться в камень, когда он хлопает ладонью о стену, стараясь удержаться хотя бы так. Но его безмолвный крик о помощи никто не слышит, Люцерис — тем более. Прикосновение его руки становятся плотнее, движения быстрее, а сам он тяжело дышит ему в холку. Эймонд, наверное, дышит так же, но не слышит себя абсолютно. В ушах только шум крови, на губах болезненный прикус собственных зубов, — есть надежда, что он не заскулит, как жалкий пёс. Что не будет слышно, как он заскулит, как жалкий пёс. Потому что заскулит он непременно. И если Люцерис толкнётся в него сзади ещё раз, это случится сильнее раньше времени.       — В пекло! — психует где-то позади Дейрон. — Все мои старания, чтобы твой брат сделал это?       — Не выражайся. Я расстроен не меньше твоего, — сдержанно заявляет Джейс.       — Ты мог бы и получше стараться. У тебя, по крайней мере, нет Эйгона на другом плече.       — Да что ты говоришь, — рычит Джейс. — Твой Эйгон-то у меня как раз-таки есть!       — Везде поспел… — шокированно бормочет Дейрон.       — Да вы так не переживайте, — смеётся Эйгон, и судя по вздохам Джейса и Дейрона, резко притягивает их к себе для объятий, так что шеи хрустят. — Будет и на вашей улочке праздник.