Моё лето — там, где ты

      Люк с силой стиснул челюсти, чтобы ни единого звука не слетело с губ. И пока всё глубже в кожу впивались когти, он крепче прижимал к скамье руку за спиной.       — Если ты отпустишь, я отпущу.       В ответ на это прозвучал многозначительный хмык. И затем после недолгой паузы:       — Наклони голову, засранец, я выгрызу «нет» на твоей щеке.       — Такие щёчки — только целовать!       Удачно, что его голос прозвучал задорно, без единой нотки отчаяния. И, превозмогая желание завыть, он терпел и только щурил глаза. Благо, лицо его не было видно этому злыдню: он смотрел прямо, гордо расправив плечи. И удовлетворённо ощущая под ладонью рычаг давления на своего врага. Пушистый такой рычаг.       — Этим пусть мама занимается, — ну конечно, последнее слово всегда должно быть за ним. А Люк таким не страдал. И остался сидеть с невозмутимым выражением, и лишь периодически хмурящиеся брови выдавали его страдания.       И как только из лесного массива, который резко прерывался залитой солнцем лужайкой, показалась знакомая фигура, Люк натянул самую сладкую улыбку. Эймонд, если бы умел, сделал бы тоже самое. Хотя ему, чтобы очаровать или смягчить материнский гнев, достаточно было просто раскрыть пошире свои бесстыжие глаза, постоянно влажные и невозможно красивые. Цвет их был чище, чем река за домом.       — Мама!       — Алис!       Это не были вопли радости возвращению родителя. Это было очередное соревнование, в котором на кону стояло выживание: кто первый из них дозовется и присядет на уши, чтобы рассказать свою версию, единственно правильную.       Жаль только, что, как в детстве, добежать до неё первым не гарантировало победу. Да и такой вариант вообще не рассматривался, потому что двинуться с места было никак. Люк продолжал накрывать хвост рукой и был готов дёрнуть в любой момент. Чужие когти по-прежнему впивались ему в бедро. Никто не шелохнулся.       — Мальчики, вы опять, — вздохнула Алис, подходя ближе и склоняя голову набок.       В её глазах плескалась усталость, и Люк знал, что дело не в них. Она ходила в город. И это каждый раз было испытанием. Местные жители её не жаловали, приходилось скрываться под тёмным плащом и по закоулкам. И всё же то, что она не могла вырастить или добыть в лесу, ей продавали. Правда, нескольких смельчаков, которые городской стражи боялись всё же больше, чем проклятья ведьмы, и в любой момент могли её сдать, сложно было назвать надёжными людьми. Риск всегда присутствовал, и не только риск остаться без необходимых продуктов — но и без головы.       — Я принесла фрукты. — И с сожалением добавила:— Немного. И переспелых. — И тогда она нахмурилась, перекинув корзину на другую руку, потому что не заметила никаких телодвижений с их стороны. — Не поможете?       Когтистая лапа на его бедре даже не дрогнула. И Люк медленно повернул голову и посмотрел вниз со злорадной улыбкой.       — Как хорошо, что Эймонд не ест абрикосы.       — Ты, засранец, — сладко промурлыкал он и сверкнул холодными глазами. После такого — только ножом под ребро для полной картины. Но Эймонд изо всех сил старался, будто бы Алис верила этой обманчивой ласке в голосе.       — Зато с абрикосом во рту, — Люк весело пожал плечами и всё-таки подскочил, чтобы забрать корзину из смуглых женских рук.       — Ну, может, хоть помолчишь немного, — Эймонд обернулся на свой хвост, который Люк всё это время держал в плену, подвигал им, будто проверяя, не отсох ли. А Люк, понаблюдав за этим,г глумливо усмехнулся, когда их взгляды встретились вновь.       — Эймонд не хочет носить повязку на раненном глазу, — Люк накинул корзину на плечо, чтобы свободной рукой залезть в карман бриджей. Но там было пусто.       Взгляд метнулся к скамье, на которой с победным выражением морды восседал Эймонд, вскинув в воздух лапу с повязкой, которую проткнул когтями. И в следующий миг второй лапой он разодрал до конца ненавистный кусок материи.       С вышитыми на ней формами, напоминающими человеческое сердце... Может, и не человеческое, Люк таких не видел — только белочьи, когда помогал Алис разделывать тушки.       — Я её сам сшил… — пробубнил он, прежде чем почувствовал руку Алис на макушке, которая мягко расчесала его кудри.       — Люцерис, его глаз в полном порядке, это необязательно.       Он проследовал за ней внутрь, все силы сосредоточив на попытках не согнуться под тяжестью корзины. И Алис продолжала мягко ругать его, что снова не был умнее упрямого и своенравного Эймонда и позволил их маленькой ссоре случиться.       Только вот причина всего этого была совсем не в его нежелании уступать!       Эймонд был рождён домашним котом, но, прожив столько лет в лесу, у Алис, он невольно приобрел более дикие, чем у обычных кошек, повадки. Например, обожал, как умалишённый, носиться по лесу, оставив Люцериса одного на хозяйстве, словно с него не было спросу. Возвращался весь чумазый, мокрый и довольный. Так Эймонд отдыхал душой, надо думать, если душа у котов действительно есть. Алис говорила, что есть.       И несколько дней назад, когда Люк ожидал его у порога с тряпкой, чтобы хлёстко залепить по макушке за то, что снова отлынивал, у него при виде Эймонда в мгновение испарился весь гнев, руки ослабели и ноги подкосились. Тот вернулся не только грязный и мокрый, но и в крови.       Ничего страшного не произошло; и, благо, никого жуткого создания в лесу, где он был почти хозяином, не завелось. Просто Эймонд не рассчитал расстояние и, прыгая с ветки на ветку по низкорослым деревьям у оврага с другой стороны леса, промазал и покатился кубарем вниз. Сам не поранился, но вот по морде резанул острый конец ветки — едва не случилось непоправимое. По итогу осталась лишь царапина поперек века, не затронувшая сам глаз.       Люк хотел всего лишь позаботиться о нём, волнуясь самую малость больше остальных. Но Эймонд был слишком жестокосердным, чтобы это оценить. Повязку надевать отказался, так ещё и подраться решил. И у Люка всё ещё ныли проколы от когтей на коже, когда день готовился к закату. И он молчал и злобно поглядывал на их кота, не особо изящно поедая абрикосы, а липкий сок стекал по подбородку и рукам. Он делал это нарочно на виду у Эймонда, зная, что тот ему страшно завидует, ведь Алис фруктов ему есть не позволяла. И делал это показательно до тех пор, пока Эймонд, рыкнув напоследок, не ушел восвояси.       Представление закончилось, потому что закончились зрители. Люк закопал косточки в землю, где-то под ягодным кустом, надеясь, что однажды они захотят поблагодарить его за дарованный второй шанс и прорастут, а затем направился в свою комнату.       Несмотря на пакости, которые они периодически устраивали друг другу, на ревность, которая клокотала в обоих, когда Люк только появился в их семье три года назад, и на враждебность, которую Эймонд проявил первым, Люк на самом деле обожал его. И только надеялся, что в глубине души тот тоже его любит, просто никогда в жизни не сможет даже промяукать это. Такой был их Эймонд: вредный злобный кот с острыми клыками, молочной шёрсткой и неземной красоты глазами.       И Люк не мог уснуть полночи, вертелся в кровати и только и думал, что о нём. Своей навязанной добротой он мог сказать Эймонду нечто обратное признанию в любви. Вдруг Эймонд подумал, что Люк только поиздеваться хочет? Конечно, повязка была известным атрибутом калек… Но ему следовало отбросить эти мысли и походить с защитой несколько дней, чтобы точно не занести грязь и позволить ране зажить, пусть Алис и считала, что всё и так в порядке.       Люк вкладывал в этот жест исключительно заботу.       Что, если Эймонд так и не вернулся из леса? Вдруг остался бродить один или вовсе лег на ночь где-то на холодной земле? Может, он не спит и его одолевают мысли, как и самого Люка? Всё-таки он решил, что нельзя упрямиться до последнего, когда дело касается дорогих тебе людей — и не только людей. И вышел в прохладную ночь, накинув плед поверх пижамы.       В слабом свете тонкого лезвия луны и звёзд трава во дворе серебрилась, за нею темнел лес. Он присмотрелся, сощурившись, не улегся ли этот упрямец где-то здесь: под ежевичным кустом, на скамье или на старом рассохшемся комоде, который они вынесли во двор за ненадобностью. И затем тихонечко позвал.       — Эймонд… Эймонд. Иди в дом. — Какое-то магическое чувство подсказывало ему, что внутри его не было.       И он вслушивался в стрекот ночных насекомых, пытаясь уловить кошачье сопение или мягкую поступь в траве. Вдруг котяра решил поиздеваться и спрятался, а теперь выжидал в кустах, беззвучно посмеиваясь?       Тщетно обыскав взглядом заросли, окружавшие двор, и обойдя его по контуру босыми ногами, Люк почти уверился, что Эймонд всё-таки нарочно не вернулся с прогулки, чтобы его позлить. И был, видимо, выше того, чтобы подглядывать.       Он был убежден в этом до самого момента, как услышал всплески. Люк было ринулся бежать к источнику звука, предельно напуганный, но ещё больше заинтересованный, но всё-таки замедлил шаг — мало ли что это могло быть. Алис всегда слёзно умоляла его быть осторожным, как бы ни хотелось гнаться за приключениями, свято веруя в свою неузвимость. Ведь у него имелись годы опыта по выживанию на улицах, обереги Алис и покровительство лесных духов.       Их почти личная речушка в почти личном лесу, в уединении от всех, пробегала мимо, весь свой путь выстраивая по каменистому руслу, и у их дома расширялась в маленькое озерцо, а затем спешила дальше. Если выдавались особо жаркие дни заводь зеленела, что всегда очень расстраивало Алис. (Да и Люка, которому приходилось спускаться за водой ниже по течению.) А сегодня вода была чистой, поблескивала серебром и им же осыпала белую в капельках спину, к которой липли молочные пряди удивительно длинных и мягких на вид волос. Они словно продолжали свет луны, стекая вниз, до ямочки на пояснице, и растворяясь в глади.       Когда Люк понял, что стоит с раскрытым рот, тут же прикусил нижнюю губу. И полностью вышел из-за угла. Ветка под ногой хрустнула и выдала его со всеми потрохами, но ему не было до этого дела. Он продолжал завороженно смотреть, даже когда незнакомец резко обернулся и широко распахнул глаза, застыв.       — Люк! — воскликнул парень, стоящий по пояс в воде их личной, семейной речушки, за их домом… И Люк узнал голос.       Это был не мираж и не видение; не эльф, откуда-то взявшийся в их краях и от какой-то дурости поселившийся в тёмном, не очень-то плодовитом лесу, но это было не менее волшебным зрелищем. И Люк не сразу поверил в происходящее, хотя не мог спорить с тем, что услышал, с тем, как отозвалось сердце на этот звук.       — Ты не говорил, что ты такой красивый! — без стеснений выпалил он.       Кто же знал, что его заклятый друг, их домашний кот, белый, как июльские ночи, окажется таким прекрасным юношей. Бледным и тонким — совсем ничего общего с блестящей мягкой шёрсткой, к полудню загоравшейся на кончиках золотом, когда он засыпал посреди двора. Мягкой-мягкой, какими сейчас казались его волосы в свете молодой луны. И только сиреневые глаза, через один из которых проходила ещё алая, воспаленная царапина, выдавали в Эймонде Эймонда.       Люцерис, всё ещё не отрываясь, неспешной походкой двинулся ближе к отвесному бережку. Эймонд в ответ смотрел так же неотрывно, будто боясь, что взгляд чужой скользнёт ниже. У Люка и без этого уже горели щеки, так что он и не думал о таком. Только поглядывал на голые плечи и ключицы и успевал побеспокоиться, не холодно ли ему. Август уже не баловал теплом по ночам.       После того, как огляделся, Люк понял, что скинутой одежды поблизости не валялось. Да и зачем коту одежда? Вот только Эймонд сейчас котом не был.       — Ты ведь и замёрзнуть можешь, — он все ещё ощущал свою речь странной, словно и не сам произносил слова. Будто сон продолжался.       — Я не выйду, — нахмурился Эймонд, сделав шаг назад, так что вода теперь покрыла его по ребра. — Черт возьми, Люк, — еле слышно застонал он, — ну зачем ты тут-       Сбросив с себя плед, тепло которого теперь ему не требовалось, потому что что-то внутри всколыхнулось и жаркой волной обдало все внутренности, Люк кинулся в дом. На ощупь отыскал в своем сундуке штаны и рубашку, стараясь в своём взбудораженном состоянии не сильно шуметь — то ли Алис боялся разбудить, то ли сон прекрасный спугнуть. И через каких-то пару мгновений уже выбегал в обратный путь. Но вспомнил об оставшихся абрикосах на столе и, подскочив на месте, развернулся разом, чтобы вернуться за ними.       Поддавшись уговорам совести, а не вкрадчивым нашептываниям юношеского любопытства, Люк целомудренно пялился в колыхающуюся о берег воду, пока за его спиной Эймонд одевался. Люк сидел на корточках, уложив голову на колени, а сердце его не на миг не замедлялось. Отчего-то сладкие песни томились на языке, готовые вырваться наружу. А ещё хотелось очень громко кричать от радости и поскорее уже повернуться, потому что он боялся, что вот-вот проснётся и увидит родную, но все же безбожно угрюмую морду их любимого кота.       Сама по себе магия не была чем-то удивительным для его мира, пускай он в своё время был очень и очень далек от неё. До его приюта, в котором каждый день приходилось выгрызать себе право прожить ещё один день, побираться по улицам и воровать, доходили только слухи о существовании такой силы. Которая могла решить любую проблему! И к этому времени он уже не раз помогал Алис с её зельями и ритуалами в особенные дни особенных звёзд, даже сам планировал обучиться этому ремеслу. Но в самый первый день, когда она привела его к себе и он увидел говорящего кота… Да, точно, Люк был не в меньшем изумлении, чем сейчас.       Наблюдая вместо этого кота человека.       Юношу. Такого красивого, тихого и беззащитного, оторопевшего, будто без своей шерстки Эймонд сделался голым не только буквально.       Эймонд за его спиной прокашлялся. Даже этот жест был каким-то слишком мягким. Люк, наверное, нехило его напугал: застал врасплох и обнаружил совсем не готовым даже к очередной колкости; без когтей и зубов, которые он обнажал, угрожающе шипя. Эймонд теперь был выше него, выше себя самого, сильнее, наверное, тоже, но казался отчего-то более хрупким, чем в облике кота.       Он сел рядом, опустив ноги в воду. И Люк, не пытаясь скрыть улыбку и влюбленный взгляд, повернул голову, всё ещё лёжа щекой на коленях. Эймонд ожидаемо нахмурился. И в этом выражении хорошо узнавался их вечно недовольный, хмурый питомец. Естественно, питомец — слово, которое сложно было применить. Член семьи. Сын Алис. Его друг. И иногда противник. В играх и в настоящих драках.       — Чего ты пялишься?       — Как это… вышло? — Люку бы и хотелось быть немного сдержаннее, но ни восторженные интонации, ни эмоции на лице скрыть не получалось. — Ты человек или нет? Эймонд не спешил отвечать: лениво осматривал сумрак вокруг них, намешанный с мутным молочным светом.       — Я человек. Мама однажды сказала мне, хотя я не помнил своего детства и всегда думал, что был котёнком, когда она нашла меня. Но я был ребенком. Которого прокляли. И раз в несколько месяцев при новой луне маме удаётся вернуть мне мой настоящий облик на одну ночь.       — И вы ничего не сказали мне? — Вот и нашелся способ поумерить свой восторг: Люк теперь крепко задумался и был готов обидеться. Он с ними не так долго, но они семья, и их тайна должна была стать и его.       — Мама решила, что тебе лучше не знал. Чтобы ты не…       Едва Эймонд успел закончить, как Люк начал издавать шмыгающие звуки, сам от себя не ожидая такой скорой реакции. Глаза так резко защипало, и он уткнулся в колени, чтобы спрятать это, но тщетно. Слёзы рвались наружу и хотелось громко завыть, и всё лишь от одной мысли, что Эймонд столько лет был заперт в теле кота.       — Ну вот поэтому мы и не сказали, — Эймонд цокнул. — Кончай реветь, я в порядке.       — Неужели нет способа всё вернуть? — он смог собраться немного, но последнее слово всё равно смазалось всхлипом.       — Мама бы давно нашла выход, если бы он был, — в голосе сквозила обида.       — А кто тебя проклял? — резко вскинулся Люк, тут же утирая влажный нос. Хмуря брови, напрягая плечи, словно не он только что хныкал, как дитя. — Я найду её и убью.       — Если бы я знал. — Эймонд вприщур наблюдал за Люком, весь напрягся, словно боялся, что он прямо сейчас побежит кого-то убивать. Этого Люк не собирался делать, но он говорил всерьёз и, если бы представился случай, не стал бы раздумывать.       — Ты столько радостей жизни пропустил, — и он тут же дернулся в сторону, где на клочке травы лежали фрукты. Полные, круглые, мягкие, сочащиеся соком через маленькие случайные надрезы. Люк протянул один из них Эймонду в двух ладонях, но не дал забрать. Сам поднес ко рту.       — Вот держи, кусай. Открывай рот.       — Люк, я, черт возьми, не тупой.       — Котом ты так много не чертыхался, — улыбнулся он, и ему показалось, что раздражение Эймонда тут же стухло, как огонек, зажатый меж двух смоченных слюной пальцев. — Вкусно?       — Да, — буркнул Эймонд, снова вгрызаясь в жёлтую мягкость и зажмуриваясь от удовольствия.       Всё ещё кот.       — И почему тебе нельзя фрукты?       — Мне ничего нельзя, кроме рыбы и тех ягод, что мама даёт. Так нужно, она лучше знает.       Невозможно было удержаться. Волосы Эймонда были слишком прекрасны. Точнее, они казались такими, почти нереальными, Люку непременно хотелось убедиться в этом, так что он потянулся к его плечу, на котором рассыпались молочные нити, ещё влажные. Эймонду, конечно, это не пришлось по нраву. Он и котом давал себя гладить крайне редко.       — Люк, не трогай, — быстро нашелся он, едва Люк провел невесомо одними лишь пальцами по прядям. — Не хочу вспоминать прикосновения. На утро я снова буду котом.       — Будешь котом, — задумчиво повторил Люк, и сам не заметил, как получилось наконец отвести взгляд от Эймонда. Он крепко задумался, всмотрелся в темнеющие заросли на том берегу речки, словно в них крылся ответ. — Тебе нельзя быть котом, Эймонд!       Эймонд вздрогнул и только покосился на ладонь, что в порыве чувств снова опустилась на его плечо, но уже действительно ненарочно. Люк медленно притянул руку к себе. И засмотрелся на капельки сладкого сока, собравшиеся на подбородке Эймонда. Он вскоре обтер их и заговорил совершенно равнодушно:       — Если бы существовал способ, она бы его нашла или изобрела.       — Но что, если ей не справиться одной?       — А ты хочешь предложить свои познания в колдовстве? Например, какие?       — Я гожусь на многое другое, — надулся Люк шутливо, а сам всё глубже погружался в мысли, невольно потирая царапины на бедре.       — За это извини, — вдруг зазвучал голос и отвлек его от размышлений. Эймонд заметил этот жест и теперь смотрел вниз, хмуря брови.       Люк не растерялся:       — А за всё остальное извиниться не хочешь?       — Мне больше не нравится твоё общество. Иди спать.       Снова кот. Всё ещё кот, как ни крути. Но теперь Люк точно был уверен, что Эймонду нравилось. Его общество, сам он и их дружба. На человеческом лице ничего нельзя было утаить.       — Сам-то не хочешь извиниться, засранец? Ч-что ты делаешь-       Эймонд не дернулся, но опасно сверкнул глазами. В такие моменты обычно за этим следовал укус или хотя бы очень грозное шипение. В этот раз не стоило бояться: он только отклонился назад всем телом, когда Люк приблизил руку и, не касаясь, прикрыл одну половину его лица. Оценивающе оглядел.       — Извиняюсь за повязку, — улыбнулся уголком губ Люк, и Эймонд беззвучно оскалился. Кот. — Тебе и правда не стоит носить её. Твои глаза очень красивые, чтобы их прятать. И останутся такими же и со шрамом.       Кажется, Эймонд покраснел. У Эймонда-кота румянца не наблюдалось, и Люк счёл это зрелище ещё более волшебным, чем всё, что было до.       — Алис! — Люк никогда не звал ее мамой. Она была ему близким человеком, его спасительницей, но, наверное, самое большее, кем он мог её считать — тётушка. Всё-таки по сравнению с ним её связь с Эймондом глубже на несколько сотен ущелий, которые находились по ту сторону леса. — Как расколдовать Эймонда?       Алис замерла, прежде бодро копошась в мешке с травами. Пестик в руке стукнул о ступку, и она медленно развернулась, поднимая изумлённый взгляд.       Чего бы ему ни стоило, он вернёт Эймонду его жизнь! Может, Алис в заботах о нём оставила поиски, а ответ был уже близко? Может, из-за того, что она была прикована к этому месту, попросту не имела возможности отравиться куда-то дальше, в такие земли, где у кого-то уже имелся нужный ей рецепт? Вдруг она знает ту, что заколдовала Эймонда, но кодекс чести ведьм не позволяет с ней расправиться? Люк сделает это.       Люк уже убивал белок, ему не сложно будет расправиться и с человеческим сердцем, пускай с человеком эта злобная тварь, что обрекла Эймонда на такое существование, имела мало общего. Люк отравится куда угодно и отправится налегке: возьмёт с собой только горстку вяленого мяса — и ему хватит! Он будет голодать и пить, откуда придется, но дойдет до конечной точки, доползет, если только там будет спасение для Эймонда. Для их кота… юноши, что заперт в теле кота.       Возможно, в первую очередь он хотел убежать от своих мрачных чувств, поэтому рвался так скоро. После вчерашнего ему стало стыдно за все моменты, когда он дразнил Эймонда, устраивал испытания кошачьего терпения, — а запас был маленький, надо заметить. Проклятье не делало его меньше засранцем, чем он был, и всё же Люку бы не помешало знать этот секрет. Держать в голове, что что бы Эймонд ни вытворял, он делал это из озлобленности на мир, не на него.       Или просто потому что был засранцем.       Люк рассудит об этом позже, а пока его голову наполняли мысли о том, как Эймонд был силен, что выдержал это бремя. Потому что сам Люцерис, подвергаясь в детдоме побоям, не доедая и чувствуя с каждым днём непомерную усталость в таком юном возрасте, иногда подумывал о том, что ничего страшного не будет, замёрзни он насмерть прямо в ночлежке, в которую тайком пробрался.       Пока не явился ангел — Алис, которая забрала его к себе.       — Послушай, Люцерис, его нельзя расколдовывать…       И Люк внимательно слушал, пытаясь подавить в себе извечное желание искать выход — из сложной ситуации, когда он потерялся и не мог в зимнюю стужу найти обратный путь до приюта, или из кладовки, куда его заперла воспитательница за "слишком острый язык". Он впервые в жизни слушал унылые речи одного из взрослых, которые обычно вызывали в нем скуку и порождали лишь задор доказать чужую неправоту. Ведь он был достаточно юн, силен и смекалист, чтобы решить любую проблему, на которую злые, уставшие и глупые взрослые махнули рукой.       Но не в этот раз. Кажется, в этот раз бездействие было единственным выходом. И раз дело касалось Эймонда, Люк покорился этим тоскливым идеям, что претили его существу. Потому что меньше всего ему хотелось навредить Эймонду из-за своего упрямства.       Через два года мама умерла.       Люцерис как обычно поутру зашёл её проведать. Она не захворала по-человечески, не слегла, как бывало у других, обычных стареющих людей. Да она и выглядела молодой женщиной, со всё ещё гладкими руками и роскошными тёмными кудрями. Но от неё они узнали, что она точно больна. По-своему, по-ведьмински: внутри она умирала. Они были предупреждены.       В это утро мама сидела в кресле, и кажется, спать не ложилась, осталась там с вечера. Люцерис собирался разбудить её, но, тронув руку, почувствовал холод; мурашки пробежались по спине. Он медленно опустился на пол перед ней и уложил голову на колено, зажмуривая глаза, в которых так быстро скопились слёзы.       Когда он их открыл, то увидел перед собой лишь струящиеся в воздухе лохмотья пепла. Он вскинулся и отпрыгнул назад, ударяясь задом о пол. В кресле вместо его матери сидела сморщенная, словно высушенная на солнце и протрухшая старуха со стеклянным взглядом. И она растворялась, плывя вверх, исчезая где-то под потолком, неспешно и даже как-то завораживающе. Люк этим зрелищем не собирался любоваться, так что отвернулся. И слёзы ещё стекали по щекам, когда он услышал грохот за окном.       Откуда Эймонд навернулся было не ясно, и ему некогда было размышлять — спал он на крыше или на ветке нависшего над крышей дерева. Всё, что было сейчас важно, так это Эймонд, его бедный несчастный — счастливый — Эймонд, который абсолютно нагой сидел на траве и недоуменно озирался.       Люк выскочил из дома и, накидывая ему на талию покрывало, совсем скоро уже усаживался рядом. И тут же растерянность Эймонда сменилась возмущением, когда Люк заключил его лицо в ладони и, заваливая их обоих на землю, нетерпеливо прижался к губам.       — Теперь что, ты в кота превращаешься? Иначе зачем ты меня обслюнявил? — Люк с невозмутимо счастливым видом наблюдал, как Эймонд садится и утирает рот рукою.       — Потому что я тебя люблю.       Его смерили брезгливым взглядом. Но он уловил улыбку, которую Эймонд упрятал, следом отвернув голову.       — Перестань. На переспелых фруктах, что ли, тренировался?       Но Люк не собирался переставать. Он так сильно любил Эймонда и теперь, имея возможность коснуться его, потому что тот стал человеком, и коснуться его по-взрослому, потому что Люк уже достаточно подрос, он не собирался останавливаться.       Но нельзя было не согласиться: целовался он и впрямь дурно, всё-таки это его первый раз. Так что он пощадил Эймонда и в следующее мгновение просто кинулся ему на шею, снова едва не роняя их, и не перестал жаться, пока не почувствовал осторожное касание ладоней на спине. Тогда он обмяк и растекся, словно мёд, и глубоко выдохнул, опаляя чужую грудь. Сердце не хотело успокаиваться.       Они молчали недолго, сидя в объятиях друг друга, пока утренняя прохлада растворялась под натиском светила, а над головами робко шелестели кроны, что полукуполом обрамляли их дворик. Эймонд почти ничем не пах: ни шерстью, ни лесной грязью, ни глиной, в которой они любили извозиться и сидеть, ожидая, пока та засохнет и её слишком сложно будет отмыть. Как сделали совсем недавно, в особенную ночь. Это было весело отчего-то. С Эймондом много что было весело, даже что-то самое глупое на свете. И когда он был котом тоже.       Но, пожалуй…       Люк любил свет и тепло, но в такие ночи последние годы он был настолько счастлив, что, пожалуй, мог бы на радостях отказаться от этого навечно. Лишь бы Эймонд всегда оставался с ним в своём настоящем теле, со своими чувствами, которые было скрывать куда тяжелее, чем на кошачьей морде, со своим голосом и смехом, неискаженным превращением. Люк бы всё сделал, чтобы он остался с ним — и в первую очередь только ради своего блага. Но, к сожалению, ради блага Эймонда Люку пришлось смириться с его животным обликом. Ради своего блага Эймонду таким нужно было оставаться.       Люк, правда, не знал, насколько долго. И сердце его нервно заворочалось, когда он это осознал. Но ведь мама не могла уйти раньше времени, она ведь знала, когда пора. Знала ведь..?       — Как это возможно? Что случилось? — подал Эймонд голос, будто почувствовал, что Люк весь напрягся. — При свете дня…       — Эймонд, Алис… мама умерла.       Люк отпрянул и заглянул в лицо Эймонда, не отстраняясь совсем и поглаживая его плечо в утешительном жесте. Его собственные слёзы давно высохли, он был готов к уходу мамы, а Эймонд… редко плакал. И себе не изменил и в этот раз.       Только вид его в мгновение сделался таким невыносимо печальным. Только что лучащееся облегчением и радостью лицо посерело, и будто даже волосы стали тускнее.       К сожалению или к счастью, Эймонд быстро понял. Наверное, не раз засыпал с мыслью о том, как скоро сможет освободиться. И сможет ли? Пережить ведьму, например? Ждал, пока та, что его прокляла, умрет и проклятье умрет вместе с ней. И купаясь в лучах утреннего солнца своим живым, настоящим телом, понял.       — Мама умерла, и моё проклятие спало.       — Эймонд…       — Зачем? Зачем ей было меня проклинать?       — Она не желала ничего дурного.       — Я знаю. То есть, я знаю, что мама не могла желать мне зла… Но почему?       Ресницы его трепетали, он часто-часто моргал, вероятно, прокручивая в это мгновение все возможные варианты, которые смог бы осмыслить. И явно не желал приступать к тем, что не уложились бы в его голове.       Люку было странным теперь складывать мысли в слова, ведь он никогда не рассчитывал на этот разговор. Ему думалось, что в один прекрасный день наступит нужный момент, о котором твердила мама, и она сама расскажет. Но вот мама ушла, а их общий на двоих секрет остался.       — Ты родился с… хворью. Алис принимала роды, — глухо начал Люк, опустив глаза и сжимая его руку в своей. — Твои родители, они решили, что ты не жилец, отложили тебя в сторону, как какую-то вещь, — ему не стоило этого говорить в таком тоне, но личная боль брошенного ребенка не позволила смолчать. — Алис тебя пожалела.       — И сделала что? — Эймонд всем телом и голосом требовал от Люка, чтобы тот смотрел на него, но Люк не сдавался.       — Превратила в котёнка. Так болезнь в тебе не развивалась. В человеческом теле она бы убила тебя через несколько дней. И мама пыталась лечить её... пока была жива. Она хотела только добра для тебя, Эймонд! — Люк вскинул голову, надеясь, что возглас волшбеным образом вразумит его в миг.       Эймонда не требовалось убеждать.       — Я знаю, знаю.       Он знал, но не выглядел счастливым, наконец избавившись от этого проклятия. Но здоровым выглядел, и люково сердце начинало биться привычно, безмятежно; тревожные мысли растворялись. Пока он неумело пытался сдержать улыбку, разглядывая тонкие, острые черты любимого лица.       — Ты теперь свободен, — привлекая задумавшегося Эймонда, Люк тронул его щеку. Их взгляды встретились. Влажный, задумчивый, потерянный и влюбленный, лучистый. — Мы вольны делать, что вздумается.       — И что нам делать? Куда идти? — Он заметался глазами по двору, скользнул по их старенькой крыше и остановился на пороге. — Одни. Без дома. В жестоком городе, откуда маму прогнали ни за что.       — Ты теперь не кот, а самый настоящий мальчик, — засмеялся Люк. — А я вот не мальчик давно, я тебя защищу!       Кажется, эта шутка пришлась Эймонду по вкусу. Он расслабил плечи и повернулся к Люку. Со скептичным выражением и всё равно проглядывающим во взгляде затаенным смехом.       — Люк, я скорее всего старше тебя, ты же это понимаешь?       Хорошо, если шутка ему понравилась, только Люк не шутил.       — Не доказано, — с важным видом отвечал он, вставая с земли и ожидая. — Пока никто не осмелится поспорить со мной, я твой защитник.       — Я сам поспорю, — пробурчал он в ответ, принимая руку и поднимаясь.       Люку ещё предстояло рассказать, что тело мамы им не похоронить, что ему не удастся попрощаться. И им двоим ещё нужно было собрать всё необходимое, что она приготовила дня них на случай своей внезапной кончины. Собрать вещи, выбрать направление и затем оставить маленький, старый домик в уединении леса, в полной безопасности и умиротворенной тишине.       Хотя бы они останутся друг у друга. Настоящий счастливый мальчик и его вредный кот.       Когда они, собрав одну на двоих сумку вещей, а также несколько маминых книг и запасы различных трав, с которыми Люк уже научился работать, стояли в конце дворика, впитывая знакомые запахи и напоследок запечатляя в памяти образ домишки, Люк в последний раз произнес:       — Если хочешь, мы могли бы остаться тут.       — Не-а, — замотал головой Эймонд, слабо улыбнувшись. За всё время, что они переживали скорбь и попутно готовились к отъезду, он во многих вещах обрёл уверенность. В том числе укрепился в мысли, что двигаться дальше им нужно непременно. Алис ведь не для того спасала их обоих, чтобы они зачахли тут.       Осень уже наступала на хвост лету, ветер дул холодный, и Эймонд поежился, а Люк крепче сжал вместе их согретые друг о друга руки. Они развернулись в противную от двора сторону, прямо к тропинке, что вела в мир людей. В большой мир с очень маленькой магией, почти мифической для простого народа; прочь из их волшебной страны.       — Эй, Эймонд, знаешь что? — почти зашептал Люк, поворачиваясь и поднимая на него взгляд. Эймонд ожидал, склонив голову на бок. Всё ещё кот. — Я ведь теперь не смогу стать ведьмой. Для этого мне нужен фамильяр, а я ни на кого другого, кроме тебя, не согласен.       — Даже если и был бы согласен, где ты найдешь другого говорящего кота? Они вообще не существуют, наверное.       И пока задумчивый, Эймонд отвлекся, Люк воспользовался моментом, подтянулся на носочках и поцеловал в щеку.       — Я рад, что нашел такого однажды.       — Если будешь проворачивать такое на людях, нас быстро схватят и приговорят к… за… — Эймонд ничего не знал о другом мире, всю жизнь слушал только рассказы мамы. — В общем, не делай так. — В этот раз он отреагировал на внезапную ласку мягче, чем обычно. Его сердце заживало после потери, его душа исцелялась после многолетнего заточения, и Люк уже не был так уверен, что не может любить его больше.       — Почему ты так строг к моим губкам? — Кажется, он не шутил про свои щеки и губы таким тоном лет с четырнадцати. Но Эймонд помнил. Улыбнулся, смотря вперёди себя.       — Потому что я люблю тебя, — он крепко сжал его руку, — и не хочу, чтобы тебе причинили боль.       — Что ты сказал? — изумился Люк.       И Эймонд рванул с места, вырвав свою руку, скользя по размытой от дождя земле и чуть не падая, но нисколько не замедляясь. Люк остался на какое-то время стоять позади. Обречённый влюбленный, смотрел вслед удаляющемуся силуэту.       Всё ещё его вредный кот.