***
«Француз — существо крайне удивительное!» Брагинский не переставал поражаться и подтверждать раз за разом сей факт. При всей своей обворожительной игривости, французы обладали стальным нутром, смелостью и решительностью. Одного только взгляда Бонфуа хватило, чтобы его воины всего за несколько минут организовали идеальные ряды и пошли в грозную атаку на потенциального врага. Баталии разворачивались грандиозные, почти не верилось, что учебные. Брагинский и Бонфуа отдавали команды, сверялись с картами, совместно ведя бой, объезжали позиции, докладывали срочную информацию по недавно придуманной русскими и впервые в мире используемой в армии радиосвязи. Будто без слов понимали друг друга русские и французские войска, действовали дружно и слажено. Гремели орудия, совершались сложнейшие маневры, воздух рассекли крылья авиации и шум моторов. Из-за последнего в пылу сражений союзники едва не рассорились: Иван гордо указывал на небо и рассказывал про модели своих самолетов, а Франциск глядел скептически, сложа руки за спиной и считал, что авиация — всего лишь спорт, и ее значение для армии нулевое. Но тут на позиции впервые в мире выехала особая военная машина. Бойцы обеих государств глядели, не веря своим глазам, сложив винтовки и раскрыв рты: недосягаемая для свинцового ливня штуковина, одетая в броню, вооруженная пулеметами, неспешно и величественно катилась на гусеницах по полю боя до окопов. — Танк! — с торжеством прокомментировал Брагинский распахнувшему огромные голубые глаза Бонфуа. — Скорость 42 километра в час по прямой дороге, самый быстрый из всех.***
— Я очень доволен учениями! Твои воины настоящие львы, — весело хвалил союзника Россия, когда уже к вечеру они заходили в палатку Франца. — Могучий французский дух уничтожит любого врага! Предлагаю отметить. Ты будешь шампанское? — Шампанское? Ты взял с собой? — Ты меня удивляешь, Русси, — сказал француз, доставая из походной сумки бутылку. — Кто же ходит на войну без шампанского. Франциск развернул чеку мюзле, тут коварная пробка выстрелила с оглушительным хлопком, Иван зажмурился и тут же мелодично-звонко рассмеялся, весь в мелких крапинках золотых брызг. Франциск принял весь удар на себя, он одновременно смеялся, ругался, пытался вытереть лицо и отпить пену, которая выплескивалась на его синий мундир. И к тому же умудрялся проделывать все это крайне обаятельно. Россия не мог оторвать взгляда от губ Франции, когда на них таяла легкая белая пена. — Иди сюда, — тихо и не переставая улыбаться попросил Иван. А когда Франциск присел рядом, расстегнул его мокрый китель, тут же припав губами к шее и груди. — Ты прекрасный воин, дорогой, — захлебываясь запахом хмельной влаги от влажных блондинистых прядок говорил Россия, углубляя быстрые поцелуи, — Но у тебя есть огромный недостаток. Эти красные штаны… — русский требовательно провел рукой по выпирающему бугорку. — Любовь моя, не переживай, я с удовольствием сейчас с ними расстанусь… — А я ведь серьезно, Франциск, вся Европа ходит в форме защитной расцветки. — Никогда, красные штаны — это Франция! «На радость снайперам», — с огромной тревогой за союзника подумал про себя Ваня, но сказать так и не успел. Франциск расстегнул его китель и то совсем легонько, как перышко, то надавливая почти до боли принялся играть с его сосками. Россию пробила навылет стрела вожделения, и он забыл, кажется, даже как его зовут. Они ласкали друг друга бесконечно, испивали большими глотками поцелуев и перебивали стоны нежными словами, пока откровенные чувственные ласки не перешли в такое же медленное в каждом бесценном миге проникновение. Ивану в такие секунды казалось, что овладевать Францией — это высшая мера благословения и самая драгоценная награда. Они с Франциском подходили в постели друг другу идеально. Франция подкреплял это каждый раз, не только действиями, но и словами. И Россия в итоге поверил. Они оба любили долгие прелюдии, томительные ласки, тягучие поцелуи и медленную нежную близость. С Пруссией было совсем не так. Страсть захлестывала и превращалась в бешеную скачку на острие лезвия. Байльшмидт зажигался с одного поцелуя и требовал чуть ли не под угрозами расправой взять его. «Действуй же! Или я сейчас же не выдержу и сам возьму тебя, о, майне либе, майн Ваня!», — обжигающими кожу словами и сверкающими ярким светом глазами грозился возлюбленный. Иван вспомнил, что иногда не проходило и пары минут, как Гилберт начинал извиваться под ним и стонать чуть ли не в рев и рыдания. А потом лежал в его объятиях долго, без движения и почти не дыша, так что Ваня иногда не на шутку тревожился, как бы пруссак на самом деле не умер. И вместе с тем Брагинский был тщеславно горд — на нежности и игры у Байльшмидта терпения просто не хватало. Пруссия всегда слишком его желал. Будто бы хотел испить эту любовь сразу и до самого дна, насладиться вдоволь, и на всю жизнь. Будто бы всегда предчувствовал самую страшную эту потерю… А Франц — чистый бриллиант. Идеальнейшее из возможных сочетания чувственности и страстности. Только почему это сравнение, даже и не в пользу Байльшмидта, все равно приходит в российские мысли? Иван взглянул на любовника и вдруг увидел не лазоревые очи, а алые, полные мольбы и жажды. Он резко встряхнул голову, перевернул Франциска на живот и намотав его золотые чуть вьющиеся локоны на кулак, потянул на себя. Франция грациозно выгнулся в развратнейшую позицию, так, что у Ивана сдетонировал весь запас выдержки. Он пытался продолжать медленные и чувственные движения, но все тело просилось перейти на гораздо большую силу и скорость. — Умоляю… не так быстро, любовь моя… — прерывисто просил Франция сквозь глубокие грудные стоны, — Будь со мной бережнее. Брагинский оторвал взгляд от головокружительно манящих форм, посмотрел в зеленый потолок палатки, на секунду закрыл глаза, выдохнул, собрался и вскоре завершил свое действо на одной протяжно долгой и медово-сладкой ноте совместно с возлюбленным. Как всегда идеально и чувственно, так как любит Франциск. — Ты само совершенство, — Франциск гладил и целовал грудь Ивана, его руки, легко поглаживая по животу, — Ты знаешь, я каждый раз хочу сказать, что эта близость — лучшее, что случалось со мной в жизни. Но знаю точно, что следующая будет еще лучше. — Франция, ты — золото Вселенной. — ласково говорил Иван с блаженной и тихой улыбкой, — Ты чарующе прекрасен, как ангел или же как древнее божество, перед которым хочется упасть на колени и целовать его запястья. Меня словно озаряют лучи самого чистого и священного света. Я до сих пор не верю, что мы наконец-то союзники, что ты мой. — Ванечка, ты мое счастье, у меня никого кроме тебя, ничего кроме тебя, помни это. Но, кстати, про союзников. А почему Артюр не приехал на нашу маленькую войну? — А зачем он тебе? — подозрительно спросил Россия и скосил на любовника недоверчивый сиреневый взгляд. — О, святая дева! Ты что, ревнуешь? — хитро и победно прищурился француз. — Я не ревнивец. Ревность унизительна. — Лукавый гордец, скажи «да», потешь мое самолюбие, — Франция привстал и уперся ладонями в грудь России. — Можно и так выразиться… — сдался Ваня. — Англия занят морем. Извинялся, что пропускает сухопутные, но обещался, что покажет нам что-то необыкновенное на осенних морских сборах в Кронштадте. — Кронштадт, Петергоф… У тебя вся столица и пригород в неметчине. У меня начинается головная боль, когда я слышу эти названия. Не пора ли переименовать, хотя бы на русские, — Франциск оседлал возлюбленного и изящно положил руки на плечи Ивана, — Хотя я буду счастлив, если ты хоть одну башенку или хотя бы маленький мостик назвал бы в мою честь… — Даже не надейся, — бархатно протянул Россия, — Что ушло, то ушло. Но эти названия я хочу оставить на память. — Как розу из треуголки Байльшмидта? Россия вопросительно посмотрел на Францию. — В библиотеке Зимнего я недавно взял томик, кажется это был Толстой, хотел прикоснуться к недосягаемой, как закрытая книга, русской душе, а там меж ее страниц этот гадкий цветочек. — А почему ты вдруг решил, что именно из его треуголки? — Я бы сказал аллегорически, что от нее на милю несло пивом и вюрстом, но были более заметные улики: там же было письмо на немецком, доверху залитое пошлыми признаниями и похабными бездарными стишками. Я люблю эту сентиментальность в тебе, но, кажется, открывая ту книгу, тебя волнуют совсем не проблемы русского крестьянства. — Я не столь и часто перечитываю Толстого, если это тебя успокоит. Глаза Франции цвета самой чистой небесной лазури вдруг превратились в безжизненно холодное голубое стекло. — Ты меня любишь? — спросил Франциск вдруг совершенно серьезным тоном, в его голосе чудился запрятаный ужас. Спросил так, как будто от ответа России зависела сейчас не только его судьба, но и существование целой Вселенной. — А что, можно не любить? — Лично тебе это законодательно запрещено резолюциями нашего вечного и великолепного союза, — тяжело дыша говорил Франциск, больше не улыбаясь. — Тогда ты не оставил мне выбора, — приподнял светлую бровь Россия. А Франция внезапно рухнул а его грудь, прильнул так тесно, золото волос расплескалось по фарфору светлой кожи русского драгоценным водопадом. — Русси, ты мой спаситель, ты моя единственная надежда, — горько и искренне шептал с какой-то обреченностью Франциск, будто смертник перед гильотиной, — Ты моя жизнь! Если ты меня не защитишь, то германцы убьют меня, я уверен! — Я не подведу тебя, никогда, — нежно поцеловал француза Иван, пораженный силой его чувств.