***
В день праздника в северной жемчужине Российского государства, великом граде Петра, всюду начинались торжества в честь вершины процветания империи и великого юбилея царственной династии. На домах развевались флаги, всюду были портреты российских императоров, всюду звенел гром колоколов, с самого утра во всех храмах страны шли праздничные литургии. Под ярко-алыми лучами рассветного солнца колонны арки Казанского собора горели, словно были залиты драгоценной и сверкающей божественной кровью. Внутри священство стольного града служило главный торжественный молебен. Иван старался всеми силами души внимать церковным хорам, у него почти получалось окунуться в тихую радость священной молитвы. Но благодать развеивал пленительный густо терпкий с капелькой сладости в самой глубине аромат знакомого парфюма. Теплый ласковый шепот коснулся его кожи за ухом, взбудоражив и вызвав волну электрических мурашек. Иван с трудом смог сохранить ровное и благословенное выражение лица. — Знаешь, о чем я сейчас думаю? — спросил Франциск. — Надеюсь, о спасении души? — ответил также по-французски Россия, не повернув головы. — Твои глаза похожи на самые нежные фиалки, в которых находит отражение ночь весенних небес, — очень тихо сказал Франция, едва слышно, как легкое дыхание. — Как это тривиально, — русский даже не скривил улыбки, однако, глаза довольно сощурил, словно лесная рысь. — Ах, так, бессовестный мерзавец! — тише тихого рассмеялся Франциск. — Тогда я скажу тебе, что я только и жду случая, чтобы остаться с тобой наедине, и сделать тебе самый умопомрачительный минет в мире. — Уймись, дьявол, мы вообще-то в церки, — завороженно рассматривал Ваня краем глаз золотой сверкающий локон Франции. — Любовь — это не грех. Ваша византийская церковь вот настоящее святотатство. Как можно так мучить людей? Три часа стоим, и не единой лавочки. Только мысли о тебе, о нас, и дают мне сил и терпения выдержать эту пытку, — говорил француз, не выпуская из виду красный мундир англичанина, который стоял чуть справа и с постным видом пытался вслушиваться в слова на церковнославянском, ни одного, кроме «Аминь» явно не понимая. — Я после тебя отблагодарю с лихвой за такой подвиг, — прошептал быстро Брагинский и заговорщически сверкнул очами. Тут митрополит, облаченный в золотое и бархатное нараспев провозгласил: — Совокупными трудами венценосных предшественников наших на престоле российском и всех верных сынов России созидалось и крепло русское государство. В неизменном единении с возлюбленным народом нашим уповаем мы и впредь вести государство по пути мирного устроения жизни народной. Благородное дворянство российское кровью своею запечатлело преданность Родине. В сиянии славы и величия выступает образ русского воина, защитника веры, престола и Отечества. Благоговейная память о подвигах почивших да послужит заветом для поколений грядущих и да объединит вокруг престола нашего всех верных подданых для новых трудов и подвигов на славу и благоденствие России! Этим манифестом в праздничный день завершались все церковные службы, на радость уже заскучавшим по латыни европейцам.***
После отправления религиозных обрядов дела были не менее важные и торжественные — прошли пышные парады российских и союзнических военных сил. Брагинский и его гости поучаствовали в благотворительных акциях, посетили исторические выставки, присутствовали на освящении храма в честь юбилея венценосного семейства и всяческие другие визиты и мероприятия. Кутерьма продолжалась весь день, а к вечеру в богато украшенном зале Зимнего дворца давали большой бал. Россия в компании Франции и Англии стояли возле стены, убранной огромными зеркалами. В них играли блики света, отражались прекрасные наряды дам и блистающие золотом эполеты дворян. Брагинский и Бонфуа наперебой делились впечатлениями о минувших военных сборах, а Артур рассказывал о новой книге, недавно изданной в Лондоне и уже снискавшей на Туманном Альбионе бешеную популярность. И тут в зал звеня шпорами вошел неожиданный гость. Россия не узнал его. Пруссия был в белоснежном парадном мундире, тонкую его талию опоясывал золотой ремень, золотые же пуговицы в два ряда блистали на удлиненном кителе, по обшлагам рукавов и высокому воротнику тянулась филигранная вышивка, на форме гордо блестел крест на шелковой ленте, награда за франко-прусскую войну, и множество медалей, плечи укрывал плащ с алым подбоем. Весь облик Байльшмидта был овеян сверкающими бликами от хрустальных люстр, а сам он тоже словно горел изнутри таинственным светом. «Будто бы стал чуть бледнее? Гилберт такой красивый! Как ослепляет эта красота. Уже ли это и правда он? Как ангел или священномученик на фресках храма. Нездешний, заоблачный. И такой чужой здесь. Ему идет быть таким», — Иван аккуратно разглядывал Пруссию сквозь блеск парадных мундиров. Франция тоже заметил своего давнего врага. — Откуда здесь взялся этот поганый прусский таракан? И разоделся-то как! И заявился безо всякого стыда? — с неудовольствие нахмурился Франциск. — Как можно было его сюда допустить? Ты же сказал, что его не будет! — Я пригласил, кажется, всю Европу, в том числе и немцев. И если Пруссия здесь — это отличный знак. Я надеюсь на твое чувство такта, Франциск, не время нам ссориться в такой светлый день, — сказал с чувством Иван и отправился в сторону Гилберта. Через минуту, в которую Англия и Франция успели перемигнуться какими-то интимными, только им одним понятными взглядами, а словами всего лишь обсудить: «Какая наглость! Как он посмел заявиться? Как можно терпеть его среди порядочных господ?». Впрочем с их взглядами эта ядовитость фраз сочеталась весьма посредственно. Брагинский и Байльшмидт подошли к союзникам России. — Гилберт, прошу, присоединяйся к нашему разговору, — на ходу продолжал говорить Брагинский, — Англия как раз рассказывал о новой книге, как она называется… — «Большая Иллюзия», — подсказал Керкленд. — Основная идея автора в том, что крупная война не выгодна ни кому в прогрессивном обществе. Победивший так же пострадает в ней, как и проигравший. Единственным жизнеспособным путём к миру будет соблюдение норм международного права, где все споры между государствам смогут разрешаться в международном суде разумным и мирным путём. Что ты, гер, думаешь на этот счет? — Наращивание вооружений вообще и морская гонка в частности, точно не обеспечит мир между державами, — ответил Гилберт англичанину с капелькой ядовитого сарказма. — И к тому же, пулемет — новое оружие, которое отныне вечно будет хранить мир, — поддержал вдруг француз учтиво, но чуть свысока. — Потери могут настолько катастрофичны, что ни одна даже самая сумасшедшая страна не пойдет на такое самоубийство. Немецкие друзья разделяют это мнение? Стоявшему меж англичанином и французом Гилберту показалось, что он оказался между молотом и наковальней. Один только Россия смотрел на него пока еще по-доброму. Фиолетовые ангельские очи заблистали, от сияния электрических ламп по радужке горел яркий ободок, так что казалось, во взгляде России смешались солнце и вьюга. — Конечно ты прав, месье Бонфуа, — с призрачной едва уловимой кровожадностью оскалился пруссак, — Пулемет — это страшное оружие.***
Круговерть бала захватила Пруссию в адские пляски. Мелькали лица, будто маски, мелькали мысли, будто в бреду. И все это казалось пруссаку искусной постановкой, все было будто бутафорское, казеное, лишенное души. Он не мог припомнить, что когда-либо присутствовал на таком страшном балу. Гилберт с кем-то танцевал, что-то пил, с кем-то разговаривал, как в сонной тягучей дымке. Только старался не выпускать из поля зрения единственное важное для него существо — Россию. Казалось, только светлая фигура Ивана была на этом кукольном спектакле марионеток живой и настоящей. В какой-то момент в этом тяжелом хороводе Брагинский исчез. Обождав немного, Байльшмидт схватил с танкетки свой белый плащ и отправился к покоям Ивана, до боли знакомую дорогу через все хитросплетения коридоров дворца он нашел бы даже с закрытыми глазами. Гилберт хотел спросить у Вани расписание завтрашних мероприятий и встреч. Конечно же это был только предлог. Он постучался. Дверь открыл абсолютно не удивленный появлением пруссака Керкленд. — Пруссия, доброго вечера. Англия не отходил от двери, показывая всем видом, что пруссака тут не ждут. — О, тайные посиделки коалиции? Что ж, понятно, — хищно протянул Пруссия. — Да, извини, но сегодня мы решили втроем. Пруссак беззастенчиво заглянул внутрь комнаты. Там царил полумрак, озаренный только блеском свечей. Они сидели рядом, рука России покоилась на бедре лягушатника. Взгляд Брагинского томно мерцал в тусклом свете неяркими искорками. Франциск приблизился к нему, без слов погладил по бело-фарфоровой щеке и волосам у виска. И Иван, в туманной беззаботности лучшего французского шампанского, верно решил, что это вполне веселая затея — отвечать на поцелуи союзника. Целовать в губы Францию. На глазах у Пруссии. Во взгляде Гилберта заметалась алая гроза, сердце бешено забилось, так, что казалось, оно сейчас раздерет горло, и пруссак захлебнется кровью. Громадной силы воли стоило ему вернуть спокойствие. — Решили втроем? Необычно. Ну да я не собирался вам мешать, я хотел уточнить у Брагинского во сколько отправляется первый поезд до Берлина. От внимательного Англии, конечно, резкие перемены настроения немца и его метавшийся взгляд скрыть бы никак не получилось. Артур обернулся, тоже увидел пикантную сценку. — Пригласить его? — с потаенной болью как от старой привычной, но все еще противно пульсирующей в непогоду раны спросил Керкленд. — Не стоит, выясню у Николая. Пруссия поклонился и хотел было уйти. Но Артур вдруг вышел за двери, плотно их закрыв, и тихонько произнес: — Ты знаешь, Гилберт, в каких бы мы все сейчас не были отношениях, но именно этот союз, обещающий спасение одним и сулящий гибель для иных, сделает несчастными всех нас.***
Ночь выдалась тяжелая. Байльшмидт то ли спал, то ли грезил на яву. В видениях он видел Ивана и Францию, пытался провалиться в сон, чтобы оборвать ряд откровенных картин, которые наверняка происходили сейчас на самом деле этажом выше, не думать чьи членом занят рот любимого. «Пойти убить прямо сейчас эту французскую бесовскую тварь? Как ему удалось так легко втащить тебя в постель?» Сердце снова защемило от воспоминания, о том какая будоражащая таинственная прохлада струится от щеки русского, если провести по ней рукой, всегда казалось, что от прикосновения на коже вспыхивают маленькие мерцающие блестки, как перелив тающих под теплом пальцев снежинок. Лучше бы Гилберту никогда не приходилось это видеть, и не ловить себя на мысли, как всегда в такие моменты хотелось согревать холодные пальцы Вани дыханием, обнимать его, такого ледяного, стремясь отдать все тепло своего пылающего сердца. «Или убить их обоих? Я непременно сделал бы именно так. Если бы не любил его на самом деле». Одновременно с этим, Пруссия и уснуть взаправду тоже боялся, ругался на Россию, хотя и понимал, что того нет вины, в том, что во сне он с Иваном снова будет рядом, а утром… Поутру Гилберт, измотанный бессонницей, вышел из дворца. На полтора часа раньше обещанного Арловским автомобиля. Но находиться в закрытом помещении больше не мог. Густые ночные краски стали светлее, фонари погасли, в рассветных лучах во всей красе показался широкий пустынный в этот час проспект с его изящной архитектурой. Неподалеку шелестела Нева, убивая волны о безразличный ко всему гранит. Облака застыли в небе. Прекрасный город, который Гилберт так сильно полюбил, наверно, не меньше, чем свой Кёнигсберг, не меньше, чем сам Иван любил свою столицу, показался Гилберту равнодушным и мертвым. «Санкт-Петербург… Петехофф» Грудь и виски снова сомкнуло тисками. Какие до боли родные названия. Стали теперь почти ненавистными. В гробовой тишине раздался стеклянный стук. Гилберт повернул голову и увидел Россию возле окна. Брагинский еще раз постучал в стекло и пруссак прочитал по его губам: «Обожди, оденусь!» — Пройсен, ты что же уезжаешь? — наспех застегивая китель спросил Иван, подходя, — Так скоро? У нас сегодня запланированы фю дартифис. Иван осекся, сожалея, что сказал именно так, но поздно. Нервы Пруссии натянутые до предела словно снасти корабля, и так готовы уже были лопнуть под напором бури в душе. Ему непреодолимо захотелось тотчас же развернуться и уйти прочь, чтобы в рушащимся на глазах мире сохранить хотя бы свою гордость. Но его не отпускало с места горькое чувство потери, словно они сегодня прощались навсегда. — Раньше ты говорил «салют», помнишь? — тихо и грустно сказал Гилберт. Россия понимал прекрасно к чему пруссак ведет разговор, и ответил уклончиво: — Времена меняются, но вариант слова ничего не значит. Мы же все равно с тобой друзья, так ведь? — Друзья у тебя теперь Франция с Англией. А Франциск, уже видимо снова куда более, чем просто друг. — Не пойму, к чему ты клонишь, — искренне распахнул удивленные глаза Ваня. — Ох, правда ли? — с сарказмом прищурился Гил. — Я вчера вечером случайно стал свидетелем неоднозначных сцен. — Гер Байльшмидт, напомни-ка мне когда мы подписали соглашение, по которому я обязуюсь отчитываться о каждом своем действии? — пряча стыдливость в ризы холодной ярости ответил Россия. Но Пруссия не обратил на выпад внимания. — Я не могу видеть его, особенно рядом с тобой, Вань, — он медленно и смело поднял на Россию пылающие глаза, — Ты же знаешь, как я его ненавижу. Засим прошу простить мой скорый отъезд. Брагинского навылет пробили эти слова и взгляд пруссака, полный какой-то бесполезной надежды. Всю душу разворошили воспоминания, тоска по этим бледным и горячим губам, по страстным поцелуям и алым глазам, полным бешеной и бесконечной любви, по былому времени, по ушедшему счастью. Россия со странной, с такой глубокой нежностью, так неподходящей сейчас к ситуации, посмотрел на Байльшмидта. Но сказать друг другу им больше было нечего. Гилберт развернулся и пошел прочь по площади. Пошел чинным императорским шагом с высоко поднятой головой. А в душе ему хотелось бежать сколько хватит сил, удерживая рев и выпрыгивающее из груди сердце, подальше от Петербурга, от своего горя, страха в предчувствиях беды, нависшей над всеми ими, и любви. «Пронеси эту чашу мимо нас».