WWI

      — Это восхитительно! Ах, какая красота!       Феличиано всплеснул руками и прижал тонкие ладони к груди, раскрывая рот от восторга. Его карие глаза сияли золотыми блестками, глядя на народно-немецкое творчество, будто перед ними был величавший из шедевров гениального мастера золотых эпох, например, Микеланджело.       — Божественно! Идеально! — Варгас с тихим торжеством, словно на мессе, прикрыл глаза.       Людвиг тоже смотрел на «произведение искусства», пытаясь уловить, но все равно ни черта не понимая, где его супруг умудрился разглядеть «совершенность линий и пропорций, а также глубокий символизм этого рукотворного великолепия».       На торговой площади Хаупмарктв самом центре Альтерштадта перед ратушей стоял высокий деревянный столб, ободранный от коры и наспех выкрашенный в красную спираль. На вершине столба был круг, сплетеный из хвороста и соломы, увитый разноцветными ленточками. А вся вместе бесценная и «невероятно художественная» конструкция обозначала «майское дерево».       В баварском Нюрнбергевовсю шли последние приготовления к традиционному европейскому празднику. В ночь на первое мая 1914 года во всех землях отмечались пышные проводы зимы.       — Раз тебе так понравилось майское дерево, то тебе его и охранять! — хитро рассмеялся Людвиг под полные возмущения возгласы на итальянца.       В этот момент к ним подошли Австрия и Венгрия.       — Людди, здравствуй херцхен,я просто обожаю, когда ты в баварском костюме! Тебе очень идет! — говорила Лизхен, обнимая Германию и расцеловывая в обе щеки.       Даже днем на площади уже было многолюдно, а к вечеру и вовсе стало не протолкнуться. Внезапно толпа отхлынула единой волной от центра Хаупмаркта — на брусчатку въехала большая повозка запряженная четырьмя лошадями, с бубенцами и лентами доверху заваленная охапками зелени, веточками берез и ворохами полевых цветов. В повозке сидел красивый молодой парень, опутанный зелеными прутьями и весело улыбался. Родерих и Людвиг, как и все местные жители бросились к телеге, перекрикивая друг друга в приветствиях поезду. Их голоса тонули в море веселого шума, среди которого были слышны восклики с потешными упреками:       — Вернулся! Довольно же ты пропадал в чуждых странах! Где ж ты зимовал, солнышко? Мы тебя заждались!       — Бывал в невиданных я странах, где красотки с опахалами служат султанам, где вина сладкие льются рекою, где никто не работает, а весь день только лишь танцуют и поют! — отвечал юноша, — Но пожалел я вас, привез вам лето на конях!       С этого момента заполыхали костры, от которых жители зажгли факелы, вся площадь наполнилась мягким светом и сиянием. Под ноги бросали траву и веточки, молодые дарили друг другу венки и тут же заводили хороводы вокруг майского дерева. В них кружились и Феличиано с Людвигом, и Лизхен с Родерихом.       — Мы за пивом и брецелями, скоро вернемся! — сказал Германия Варгасу, переводя дыхание от плясок, и потащил за руки Австрию и Венгрию. — Тебе темного или светлого? — спросил он Феличиано, обернувшись.       — Эй! А как же я? Подождите!       — Феличиано! Ты охраняешь дерево! Забыл? — усмехнулся Родерих, глаза его блеснули огнями, отраженными от кострищ, — Смотри, гляди в оба! Ведьмы сегодня беснуются, стащат наше деревце у тебя из-под самого носа и глазом моргнуть не успеешь. Весна тогда никогда не наступит!       Муж и союзники скрылись за толпой народа. Феличиано, дожидаясь добытчиков выпивки и угощений, как лучший часовой не отходил ни на шаг от майского дерева. Но и праздник его увлекал. Поэтому итальянец оперся спиной на ствол: «Теперь-то точно никуда не денется!» и погрузился в созерцание площади. Вокруг была нарядная толпа бюргеров в клетчатых рубахах, коротких штанах и шапочках с ястребиными перьями и листиками, они кружились в быстрых танцах с белокурыми прелестницами в дирндлях, их корсажи подчеркивали соблазнительные формы, а юбки пархали, демонстрируя стройные ножки. Старики на лавочке пили пиво из огромных кружек, похожих на бидоны, и почтенно вытирая седые густые усы вели разговоры о воспоминаниях молодости, политике и своих семействах. Среди них носилась детвора. Феличиано с улыбкой подметил, что маленькие немцы бывают двух видов: либо снующие туда-сюда с трещетками и свистульками разбойники, норовящие стянуть со столов побольше пряников и калачей. Либо дисциплинированные ребятишки, не смеющие отойти от строгих родителей, как маленькие вымуштрованные прусские солдатики. Италия был очарован и теплым отсветом костров, и манящим запахом выпечки и колбасок, разноцветными лентами, гирляндами и флажками. Тут Феличиано заметил в толпе степенную и ничем не примечательную женщину средних лет с калачиками из густых темных кос, забранных на затылке. Она держала в руках большой букет полевых цветов и смотрела прямо на Варгаса.       «Это она! — встрепенулся Феличиано, — Но я же охраняю дерево… Ладненько! Я только на секунду!»       Он подбежал к даме, та улыбнулась и без единого слова обняла итальянца, полностью на мгновение скрыв их фигуры цветами, а затем и вручила Феличиано букет.Карие глаза женщины блеснули в свете факелов. В ее руке остался конверт, который она успела спрятать в складках своей пышной юбки.       Феличиано уже через пару секунд задумчиво вернулся к дереву. Точнее, вернулся на то место где оно только что стояло. Само дерево испарилось, как сквозь землю провалилось. Италия поражено глядел на дыру от ствола, ничего не понимая. Он оглянулся — здоровенного дерева и след простыл, как и похитителей. Наконец, Варгас отмер и осознал, что произошло.       — Украли! Срочно в полицию! Геры полицейские, помогите!       Феличиано заметался зигзагами по площади под громогласный смех толпы: «Проворонил! Проворонил! Ворона! Стыдись!» Итальянец, наконец, наткнулся на полицая, врезавшись в его широкую спину.       — Гер полицейский! У меня заявление! Украли майское дерево! Срочно найдите преступников, они не могли далеко уйти! — в ужасе и с мольбой в голосе запричитал рыженький итальянец.       — Это поражающее своей циничностью ограбление! Даже больше — это просто преступление века! — положил на сердце руку суровый полицай и прыснул со смеху.       Феличиано весь залился краской и нахмурился, и только теперь заметил рядом с полицейскими Людвига и Родериха. Он подбежал к ним со слезинками в глазах.       — Людвиг! Прости меня, прости любовь моя! Я не знаю, как это вышло! Я не отходил от деревца дольше, чем на секундочку!       Германия и Австрия в этот самый трагичный момент итальянского раскаяния согнулись пополам и… тоже от души захохотали.       — Как же так вышло, Феличиано? Ох, что же теперь будеееет! Это все коварное колдовство! Видно тебя зачаровали ведьмы! — говорили Германия и Австрия, перебивая друг друга.       — Это же вы! Вы украли, мерзавцы, украли его! — Италия призадохнулся от гневной обиды.       — Нет, нет! Это ведьмы! — смеялись дружно немцы.       — Не бойся, Феличиано! Весна все равно наступит! — говорил Родерих.       — Только, если ты принесешь нам шесть бочек пива, чтобы выкупить дерево! — продолжил Людвиг.

***

      — А почему же Гилберт не приехал? — спросил Родерих у друзей, на ходу обнимая Лизхен за осиную талию одной рукой и из-за этого расплескивая из кружки пиво.       Союзники пробирались сквозь толпу бюргеров с яркими факелами в руках на другую сторону площади, к кирхе, куда после таинственного похищения майского дерева переместилось все веселье.       — Он послал Людвига в Вальхаллу! — тут же всех сдал без зазрения совести простой как три шиллинга и все еще раздосадованный на выходку друзей итальянец, идущий на шажок впереди под руку с Людвигом.       — Это абсолютнейшая неправда! — возмутился с улыбкой Германия, крепче прижимая к себе Италию. Тот снова обернулся на Австрию и Венгрию.       — Точно! Я видел ту телеграмму, он написал: «Вам делать нечего зпт идите все в Вальхаллу со своими развлечениями тчк». Но зато вместо себя самого он прислал нам просто невероятных марципановых конфет! О, они божественно хороши! — почти в экстазе закатил светло-карие глаза Феличиано, и вспомнив чудесный вкус сладостей, тут же позабыл все обиды.             — Это не со зла. Гилберт просто не любит праздники, — махнул рукой Людвиг и отпил из кружки большой глоток пенного.       Никто и правда бы не обратил на отсутствие старшего немца никакого внимания: все давно привыкли и к резким высказываниям Гилберта, и к тому, что увлеченному армией Пруссии и правда всегда не до праздности. Но тут вдруг Родерих оторвался от ушка жены, которой до этого нашептывал всякие нежные глупости, и снова включился в разговор.       — И поэтому посещает лишь те, что происходят раз в триста лет? — сказал Австрия таким нарочно скучающим тоном, с которым обычно пытаются выведать особо ценные и интересные подробности. — Говорят, что он приехал из северной Пальмиры особенно мрачным.       — Зависть — это грех. И перекладывать собственные сердечные сокрушения на других низко, — поддержала мужа Венгрия и состроила симпатичную гримаску.       Людвиг промолчал, глаза его стали жесткими и яркими, будто засветились огнем в теплом весеннем вечере, резко контрастно среди уютных отблесков от праздничных огней.       — Пойдемте скорее! Там уже жгут чучело зимы! — радостно закричал Феличиано и почти побежал на представление, потянув за руку Германию.       На краю мостовой были сложены вязанки из хвороста. Над ними возвышался крест с распятым соломенным чучелом. Звуки волынок и скрипок стихли. Звенели колокола. Все замерли в торжественном и испуганном ожидании. Людвигу вдруг показалось, что они все вернулись в прошлое. Столетиями назад он не раз стоял перед таким же кострищем, рядом с епископом в алой сутане, который с крестом на длинном жезле вел заунывную молитву. Только тогда, в те темные века, к столбу был привязан человек, обвиняемый в колдовстве.       А теперь Людвиг первым кинул факел. Хворост вспыхнул, быстрые язычки пламени побежали вверх, раскидывая вокруг багровые искры. Красная пелена заполонила весь взор Германии. Сквозь нее на месте соломенного чучела зимней ведьмы он видел прекрасную фигурку властителя севера, обнаженную, будто выточенную из самого чистого белого мрамора и обвитую грубыми веревками. Такого же, как представлялось Людвигу, ледяного и бессердечного, как сама стужа, отданного теперь в объятия костра, на очищение священному огню. Языки пламени подбирались к его ступням, но в сиреневых глазах не было ни капли огня, только все та же долгая-долгая зима. И звонкий смех, как перезвон снежинок, что чудился Людвигу издалека, из-за бастионов забытых воспоминаний, превращался в сознании Германии в злую насмешку полярной вьюги, что смеется прямо ему в глаза и с этим равнодушным весельем на своих белых просторах погубит умоляющего о спасении странника. А в силах ли самое жаркое и ярое пламя отогреть этот холод, растопить навсегда застывшее во льдах сердце? Людвиг весь обратился в зрение, он жаждал видеть боль и страдание на небесно светлом лике пленника. Но бесстыжий огонь не смел сжечь изменника до тла, он лишь легонько обнимал, касался поцелуями белоснежных плеч и холодных губ. Дивное диво! Ледяной колдун даже на самом последнем пределе своей жизни все равно был слишком свят и прекрасен, чтобы умереть, будто бы только красой одной своей льдистой улыбки мог искупить предательство.       Чудо исчезло. Соломенная фигурка догорела, осыпалась пеплом и золой на фоне темнеющих позади готических шпилей кирхи. А по глазам Людвига все продолжал бить луч, но не блаженного и чистого света из окон молельни. Кроваво-красный, зловещий. Он скользил по стенам, по средневековым статуям на фасаде обители, что воздели руки к небесам в мольбе простить грешным обитателям земной юдоли их тяжкие грехи.       Людвиг боялся поднять глаза на Фрауэнкирхе.Его грешные мысли бог вряд ли простит. Да и Людвиг в них вовсе не раскаивался.       — Боже мой! Любовь моя, что с тобой? — вывел из морока видений голос итальянца.       — Ничего, о чем тебе стоило бы беспокоиться, кетцхен, — мрачно отозвался немец.       — Я вижу все, и от того моя душа теперь не на месте. Почему твои глаза полны жесткости и муки?       Людвиг вдохнул полную грудь дыма от догоревшего костра. И признался супругу:       — Я ненавижу славян.       — Людвиг, нельзя никого ненавидеть! — сказал внезапно очень твердо Феличиано.       — Знаю, что это грешно, но я не могу ничего поделать. Я их ненавижу. Даже сильнее, куда сильнее, чем тех же лягушатников.       — Из-за Гилберта?       — И да, и нет.       Феличиано опустил глаза, ему вдруг показалось, что эти слова и есть то самое острие меча, нависшее над их прекрасной, весенне-цветущей и мирной Европой. Он продолжил тихо:       — Говорят, что они вовсе не такие холодные и высокомерные, как кажутся со стороны. Говорят, что на самом деле славяне добрые и очень ласковые. А стреляют только лишь по той причине, что их вынуждают стрелять…       Людвиг, не задумавшись ни на секунду, вдруг выпалил грозно:       — Раз славяне такие сильные, то единственное их применение — пахать, как рабы, на самых тяжелых работах, во славу великих наций. А раз уж еще к тому же такие ласковые и красивые — то в четвертую смену, так уж и быть, пусть услаждают господ, как наложники. Да. Рабы, прислуга и наложники. В этом и есть все их предназначение.       Феличиано на это уже не нашелся, что ответить. Он только устало опустил руку с венком, который сплел из своего букета для немца. Германия, поглощенный ярым пламенем лавы в собственной душе и жестокими мыслями, этого даже не заметил.